Эстер

А Азиз Шарипович продолжал свою назидательную беседу.

– По долгу службы я здесь принимал многих, уехавших, как вы, из Узбекистана. Многие сожалеют. Кое-кто вернулся… При моем содействии… А вы как?

Отвечать не хотелось, и, пожав плечами, я пробормотал что-то невнятное.

…И вдруг раздался мамин голос. Молчаливая моя мама заговорила – да не просто заговорила, а по-узбекски! И голос ее звучал так мелодично, красиво, почти нежно… Консул вздернул бровь, консул улыбнулся, консул подхватил… Он придвинул к себе чайник, в пиалы полилась душистая струя… Улыбаясь почти радушно, консул подал маме пиалу…

– Вы молодец, – воскликнул он, поболтав с мамой минут десять. – Сколько лет прошло, а вы все помните. И язык, и…

Наступила пауза. Азиз Шарипович допил свой чай, поставил пиалу и решительно подытожил разговор:

– Значит, на три недели. Ташкент, Самарканд, Наманган… Вы знаете, конечно, – непринужденно добавил он, – что за визы надо заплатить… Сколько? М-м-м.. Восемьсот долларов.

Я и сам уже догадывался, что этот спектакль в двух актах, с небольшими изменениями в тексте, зависящими от состава зрителей (они же – невольные участники представления) разыгрывался исключительно ради денег. Заключительная фраза – «За визы надо заплатить» – не менялась никогда. Впрочем, плата за визы – дело законное. Но эта сумма, эта доплата за старательно разыгранный спектакль, этот грабеж в официальном учреждении…

– Извините, Азиз Шарипович, мы, конечно, из Америки, но восемьсот долларов – и там очень большие деньги…

Поторговавшись, сошлись на трехстах пятидесяти…

В тот же вечер мы вылетели в Ташкент.

Глава 5. Дым отечества

– Придется подождать, – сказал белобрысый солдат, сидевший в будке.

Мы приземлились в Ташкенте час назад. Было около пяти утра. Только-только забрезжил рассвет в окнах терминала. Вместе с толпой прилетевших нас повели через длинный коридор, где наши шаги по гранитному полу отдавались гулким эхом. И вот теперь все пассажиры, томясь от усталости и неизвестности, толпились в отделе проверки паспортов.

– Неправильно оформлена бизнес-виза, – говорили одному.

– Штампов нет. Уплатите за визу в том окне, – сообщали второму.

«У того окна» уже выстроилась очередь, но никто не принимал. Очередь тихо возмущалась. Таких беспорядков с оформлением бумаг в других аэропортах мира поискать…

«Чего он там выкопал у нас? – тоскливо размышлял я. – Вроде бы все в полном порядке… А солдат все «копал», сосредоточенно высвечивая в голубом огоньке мамин паспорт и ледяным взором оглядывая то маму, то фото в ее паспорте.

– Что-нибудь не в порядке? – не выдержал я.

Долгая пауза.

– Много поддельных американских паспортов. Я уже сказал: вам придется подождать начальника.

– Козел белобрысый! – выругался я. Беззвучно, разумеется…

Начальник явился минут через сорок. Он мельком прошелся взглядом по нашим бумагам и кивнул: «добро».

Но ведь это было еще не все – и далеко не все!

«Пройдите туда…» «Уплатите вон там…» «Подождите, багаж еще не пришел…»

Мама в изнеможении присела на единственный – и тот был без спинки – стул.

– Больше ты меня сюда не затащишь!

«Да, – подумал я, – все-таки прошло пятнадцать лет, и мы от многого отвыкли. От многого…»

А там, за окнами, все это время терпеливо ждали встречавшие. И среди них – в кожаной куртке, в шляпе, в очках – наш Яков. Время от времени он помахивал нам рукой и ободряюще улыбался.

Загудел конвейер и из дальнего угла тускловатой багажной поползли чемоданы, сумки, сетки. Вот и наши, наконец. Последнее испытание – «шмон» – и мы на воле!

Невысокий, но ладно скроенный, сияющий добродушной улыбкой Яков Гаврилович обнял маму, меня.

– Ну, как вы? Как дорога? Все в порядке?

Мы уселись в его «Жигули», зашуршали колеса по асфальту, мама и Яков оживленно разговаривали, а я с жадностью вдыхал рвущийся в машину воздух. Теплый, азиатский, обдающий меня, как волнами, воспоминаниями. Короткий Проезд… Наш двор… Урючина… Старый город… Педагогический мой институт… Они теперь здесь. Рядом. Широкие улицы, арыки, деревья… Все это притаилось в моей памяти, спряталось, замерло, будто ожидая своего часа, своей минуты, чтобы воскреснуть, ожить.

Поворот за поворотом, улица за улицей, площадь за площадью открывался перед нами Ташкент. Да, он все такой же. Дома – чаще бетонные, иногда кирпичные. Невысокие, серые, хотя в моем воображении – самые красивые. Широкие, осененные деревьями улицы с арыками по сторонам. Скверики и парки, такие ухоженные, чистые. Город этим всегда отличался! Уборщицы, обычно – бабульки в косынках, казалось, круглые сутки шваркали повсюду своими метлами из веток… Проехал трамвай, изрыгая снопы искр. Как знаком скрипучий звук его колес! Мы остановились у светофора, перед нами закачались провода – и я, волнуясь почему-то, как перед долгожданной встречей, подумал: «Едет!» И правда – почти сразу из-за поворота медленно выдвинулся неуклюжий троллейбус. «Пах-пах!» – выстреливали искры из-под крестовины, где соединялись провода.

Пока стояли мы в ожидании зеленого света, на перекрестке скопилось много машин. Белые пары бензина вырывались из выхлопных труб.

– Все так же воняет, – вздохнула мама.

– Бензин такой у нас, – виновато отозвался Яков, – семьдесят шестой.

«Ничего он не воняет, – думал я, – так себе попахивает. Слегка. Даже приятно…»

…У Якова нас уже ждали. Жена его, Татьяна Николаевна и дочь Ольга встретили нас на пороге – и буквально с порога мы почувствовали себя здесь, как дома.

Если собрать вместе все хорошее, всю доброту и чуткость, какие могут быть в человеке, то, наверно, и получатся именно такие люди, как Яков и его жена. Как-то сразу с первой минуты встречи ясно было, что они – такие, без всякого двуличия и притворства.

Ни я, ни мать не знали их достаточно близко. И, собираясь в эту поездку, мы чувствовали себя довольно неловко. Кто мы для них, чтобы взваливать на их плечи свои невзгоды, тяжесть нашего положения? Отнимать время, стеснять. Тем более здесь, в стране, где само бытие – такая нелегкая вещь. Но есть люди, для которых помогать другим – так же естественно, как и жить, дышать. У них это, вероятно, получается само собой, без специальных решений и обдумывания… Вот такой была эта семья, семья Ильяевых.

Невысокая, с короткой стрижкой, Таня быстро ходила по комнатам и отдавала распоряжения:

– Валера, ты располагайся в зале, а ты, Эся, будешь отдыхать на веранде… У нас там уютно… Говорить обо всем будем потом – вы с дороги, вы устали… Оля, как там постель – готова?

День был в разгаре. С улицы доносились звонкие детские голоса. Как не хотелось дарить это время сну! Но мы действительно были измотаны двухдневной, не имевшей конца поездкой. И другой часовой пояс, к тому же… Спорить не приходилось.

– Скоро должен звонить Юра…. Узнать, как мы добрались, – сообщил я. И тут же, как провалился, уснул мертвецким сном.

Глава 6. Чужой переулок

– Валера? Ты? – Удивленно спросила Валентина Павловна. Голос ее по телефону звучал точно так же, как много лет назад, когда стояла она у классной доски, записывая там очередное правило русской грамматики, или сидела за своим учительским столиком, читая нам какую-нибудь книгу… Все тот же четкий, ясный, неторопливый голос. И по-прежнему – родной.

– В Ташкенте? С мамой? – как эхо, повторяла она. – Ну, послушай, это же замечательно!

Не знаю, представляла ли она себе меня в этот момент, но я-то видел ее совершенно ясно, так, словно она стояла передо мной. Мягкое славянское лицо, очки, короткая стрижка, взгляд добрый – и в то же время пронизывающий тебя насквозь: «Ну, Юабов? Что ты там знаешь?» Я вообще-то любил читать и редко краснел под этим взглядом. Мне вспомнилось, как во время летних каникул я приходил к ней домой за очередной книгой из тех, что нам предлагалось прочитать за лето (на ее книжных полках, конечно, были и эти, и многие другие) – и Валентина Павловна укоризненно говорила своим детям, Кольке и Сашке:

– Ну, не совестно вам? Валера уже опять все прочитал, а вы? Ох, лоботрясы!

А я жался, краснел и ругал себя за то, что не постарался прийти тайком, когда ребят нет дома: ведь теперь я обязательно от них услышу: «Вечно нам из-за тебя влетает!»

Валентина Петровна ахнула, узнав, что мы в Ташкенте пробудем не больше трех недель.

– Но мы увидимся? Ты зайдешь?

– Конечно!

Мы сразу же договорились о встрече. Время приходилось распределять четко. Ведь хотелось повидать родственников и друзей, побывать в тех уголках Ташкента, о которых я с такой болью вспоминал, съездить с мамой в Самарканд на могилы ее родителей. Три недели были не то чтобы заполнены – забиты.

Воскресный день. Мы с Яковом Гавриловичем едем по Ташкенту. Цель поездки – Короткий Проезд. Мой родной переулок. Дом моего детства. Двор, где я вырос. Где поднимает ветви к небу моя урючина…

Ильяевы жили в центре, езды нам было всего минут десять, но с каждой минутой я чувствовал все большее напряжение, беспокойство, уж и не знаю, что еще. Очевидно, все вместе это и называется волнением.

Промелькнул небольшой парк. Чем-то он удивил меня, что-то вокруг него было и знакомым, и странным…

– Яков Гаврилович, а где же Туркменский? – воскликнул я, поняв, наконец, чего здесь не хватает. – Где же базар? Ведь я хорошо помню – он был здесь!

– Был, да не стало, – вздохнул Яков. – Отремонтировали его, открыли заново – а потом пришлось закрыть… Подорожал очень товар после ремонта базара – и народ не пошел сюда… Недаром говорят люди, что базар нельзя перестраивать!

Парк давно остался позади, а я все еще вздыхал и поматывал головой, отгоняя от себя воспоминания, зримые, как галлюцинации: прохладные ряды, яркие груды овощей и фруктов, острые запахи, веселый гул, звонкие выкрики глашатаев-продавцов… Странное и горестное чувство: будто потерял друга.

Между тем мы уже почти доехали. Вот и улица Германа Лопатина, все такая же широкая и тихая, все тот же магазинчик на углу… Поворот налево – и мы на Коротком Проезде… И он такой же, слава богу… Но нет, не совсем. Вот тут, на углу, стояли мусорные ведра, над ними черными жужжащими тучами кружились мухи… Я слышу, слышу их жужжанье! Неужели оно только чудится мне? Да, чудится… Нет здесь никаких мух, как нет и ведер. Ну и ладно, это, наверно, к лучшему. Как и то, что переулочек наш заасфальтировали. Жаль только зеленой травки, которая пробивалась возле стен. И одуванчики – сначала желтенькие, потом – пушистые, седые. И мураши всякие там сновали. Нет их теперь, пусто. Даже стены построек, образовывающие переулок, стали другими. Были глиняными, из них торчали соломинки. А стали – гладкими, отполированными… Жаль, хорошо бы подергать соломинки…

Сделать все эти усовершенствования мог только один человек: новый хозяин нашего дома. Ведь в переулок выходили единственные ворота – наши… То есть его… Никак мне к этому не привыкнуть.

Впрочем, и ворота уже оказались не те! Наши были темно-красные, деревянные, а на них – белая, мелом начертанная цифра шесть. Вместо этого я увидел нечто громоздкое, металлическое, неопределенного цвета… Не стало и лампочки, укрепленной над воротами на тонкой жерди. Хоть и тусклая – она была маяком для всех нас, идущих с улицы домой… А теперь над воротами громоздилась жилая постройка.

«Это еще что? – злобно подумал я. – Наделал тут черт-те чего!» Я все не мог до конца осознать, что двор давно уже не мой, не мог примирить свою память с действительностью – и все продолжал, продолжал искать хоть что-нибудь милое, родное. Вот раздалось за воротами кудахтанье кур – и я до смешного обрадовался: кудахтали они совсем как в давние времена…

Я почему-то трусил: а вдруг он нас не впустит, этот новый хозяин? Я совсем его не знал, никогда в глаза не видал, но он мне уже не нравился.

Пока Яков Гаврилович звонил (вот опять же новость! К чему звонок, когда ворота – чтобы в них стучать?), я пытался уловить знакомый звук за стеной справа. Когда-то там, прислонившись к стенке, соседская корова вкусно и громко пережевывала солому. Я окликал ее – она знала мой голос и отвечала мне мычанием… Но теперь стена молчала.

Дверца в воротах приоткрылась. В ней появился некто – невысокий мужчина средних лет с лицом таким же невыразительным и бесцветным, как и сами железные ворота. Он слушал нас с недоумением и неприязнью. Он не понимал, зачем мы пришли. Я вырос здесь? Ну и что? Смотреть здесь мне не на что. Старого ничего не осталось. Ни-че-го. Он все заменил. Все тут новое. Его. И мне тут делать нечего… Тут на его лице появилось некоторое выражение – такое, будто на железные ворота повесили огромный железный замок.

Я понял, что нас не впустят.

Пока Яков, то заискивая, то горячась, продолжал торговаться с этим отвратительным типом, я все норовил заглянуть во двор. Но хозяин так прочно утвердился в проеме полуоткрытой дверцы! Все пространство загораживали его плечи, его живот, выпирающий из-под майки, его небритая физиономия. Я вертелся, как юла, я вытягивал шею – но все, что попадалось мне на глаза, было цементным, серым, мрачным.

«Урючина, где моя урючина? Хрыч небритый, что ты сделал с ней?» Нет, не разглядел я урючины за этим камнем преткновения.

Пугающая тишина стояла во дворе. Молчали куры. Ни разу не услышал я ни лая, ни звона собачьей цепи – там не могло уже быть Джека, конечно, но хоть бы какую-нибудь услышать собаку! Что за ташкентский двор без собаки? Но в этом дворе не было ничего живого… Не назовешь ведь живым этого бездушного хранителя бездушного, чужого места!

…Несколько дней одолевали меня гнев и тоска, а потом я не выдержал и, никому ничего не сказав, сам отправился на Короткий Проезд… Смирюсь, думал я, буду вежливым и обаятельным, объясню, откуда я приехал, из какого далека, как мечтал увидеть двор своего детства… А, может, мне повезет и этого типа дома не будет? Сегодня рабочий день… А женщины – они ведь мягче…

В этот раз я не позвонил – я доставил себе удовольствие громко постучать в ворота. Громыхающий звук эхом прокатился между стен.

Но мне опять не повезло. Хозяин был дома. Он снова собственноручно отпер дверцу. На этот раз он был не в затрапезной майке, а в костюме и при галстуке, но выражения лица он сменить не захотел – да, вероятно, не смог бы и при желании. Мои красноречивые объяснения он оборвал решительно и быстро.

– Ну и что же, что из Америки? Я просил не приходить!

И дверца в воротах захлопнулась передо мной – очевидно, навсегда.

Глава 7. «…Город, знакомый до слёз»

«Добро пожаловать в Чирчик». Посеревшая каменная доска с надписью все так же стояла на бугорке у мостика. Но район Троицкий, первый при въезде в город, показалось мне, стал иным. Когда-то он был таким оживленным, люди сновали повсюду, а сейчас он был каким-то тихим, будто замершим в преддверии долгой ночи, каким-то обезлюдевшим.

Мы обогнали автобус. Он был потрепанный, пыльный, накренившийся так, будто вот-вот опрокинется – и немудрено: набит он был людьми, как бочка селедками… А полз этот автобус медленно, словно объевшаяся гусеница – и я успел услышать, как он при этом кряхтел: «П-жж-ех!» – мол, я стараюсь, работаю, только вот состарился…

Вот замаячила впереди высокая труба химкомбината – все такая же… Нет, что-то с ней не то… Позвольте, а где же дым? Желтый ядовитый дым, толстым жгутом упиравшийся в небо? Но не было дыма… Значит, рухнул бессмертный, бессонный комбинат и там, за длинным забором, по-прежнему обмотанным поверху колючей проволокой, все мертво? Ну, комбината, по правде сказать, мне нисколечко не жаль!

Мелькают улицы – знакомые, но какие-то уже чужие, что ли… Театральная, Пушкинская, улица Ленина… А вот и он сам на пьедестале. Все с тем же озабоченным видом, устремив свой взор куда-то поверх деревьев, подавшись вперед и вытянутой рукой указывая на горизонт, он упрямо призывает своих единомышленников маршировать к светлому будущему… Неужели я здесь жил? Ну да, конечно. Ведь я знаю эти улицы до мельчайших деталей, до закоулков. Почему же мне вдруг начинает казаться, что я просто бывал здесь туристом?

Рыча, напряженно работал мотор. Мы поднимались в гору. Туда, где под мостом текла Чирчик-река. Она так сверкала под стоящим в зените ослепительным солнцем, что боль пронзала глаза и приходилось жмуриться. А в темноте моих прикрытых век возникало что-то удивительно приятное, и слышал я даже знакомые голоса…

– Не бойся, плыви! – перекрикивая шум бегущей воды, кричали ребята. А я стоял у берега по пояс в воде – и все не решался на этот бросок. От начала моста мне нужно было доплыть до средней его опоры – таковы были условия заплыва. Ледяная горная вода обжигала кожу, я шатался под ее напором, до того стремительным, что мне предстояло плыть в обратную сторону, почти против течения, – иначе меня унесло бы гораздо ниже моста…

Бросок… И больше ничего не помню. Как-то я, очевидно, все же плыл, отчаянно сопротивляясь могучей и равнодушной силе воды. Возможно, меня, проплывавшего мимо, подхватил кто-то из пацанов… Помню только, что я продрог до костей и был здорово напуган. Я наконец-то понял, почему здесь запрещено было купаться. Ведь утонуло возле моста немало таких смельчаков, как я и мои друзья. Но страх проходил, отпускал – и все сильнее становилась радость: ведь я все же не струсил, поплыл, я остался «своим»!

А вот, наконец, и «Юбилейный». Все так же просторно. И еще зеленее, чем прежде – деревьев стало больше. Но кинотеатр «Октябрь» – с ним-то что? Почему завешены витрины? И стекло, треснутое на входной двери. И пуста афишная доска… Закрыли, значит, кинотеатр. Грустно.

И наконец… Наш дом. Дом пятнадцать. Выбежав из машины, я первым делом поглядел на третью от земли панель. Нет, мне не показалось! На ней четко выделялись следы – круглые следы глины. Именно там, куда мы с пацанами в последний раз швыряли глиняные хлопушки.

Тишина стояла вокруг. Я вслушивался, вслушивался… Чего-то мне не хватало, привычных каких-то звуков… Ах, вот в чем дело: не слышно было журчания воды, той тихой мелодии, которая от весны до осени звучала постоянно, изо дня в день. Но в этот летний день арыки молчали.

Игровое поле… Куда-то делись футбольные ворота, накренилась беседка и прохудилась ее крыша.

По всей длине улицы на высоте трех метров подвешены отопительные трубы. Они выглядят ужасно: с них кусками свисает обветшавшая обмотка. А наш огород! Он заброшен, зарос сорняками. Зеленая изгородь разрослась, ветви кустов торчат во все стороны. Бедный талл стоит с обломанными сучьями, вмятины на стволе похожи на раны. Даже скамейка у подъезда превратилась в инвалида – осталась без спинки.

– Валера, ты? Добрались, наконец?

Я поднял глаза – с балкона второго этажа наклонилась и смотрела на меня седая женщина в очках. Она смеялась, она радовалась мне. А я – я оторопело замер с открытым ртом. Я узнал этот голос, и в облике ее что-то было мне знакомо – но только что-то… Боже мой, я не ожидал, что время так изменило ее, мою учительницу, Валентину Павловну! Ведь в памяти учеников учителя не стареют…

Я крикнул что-то бодрое, помахал рукой – и мы вошли в подъезд.

Каждая ступенька лестницы была страничкой памяти и вместо звука наших шагов я слышал детские голоса, звон бьющегося стекла, жужжание Дориной кофемолки и неумолчную ее болтовню.

Обнимались и целовались мы долго. В квартире у Эдема, старого моего дружка, собралась целая куча родственников – его родители Эмма и Рифат, его брат Рустем, их жены, дети. Вскоре пришла Валентина Павловна с дочкой. Уселись на веранде за обеденным столом. Все были взволнованы, оживлены, начались тосты, пили за нас, за встречу. Словом, все было как положено. И все же я испытывал странное чувство – и с каждой минутой оно все росло. Чего-то не хватало в этой встрече, что-то изменилось. Что?

– У нас тут, Эся, нет ничего впереди – втолковывала моей матери Эмма, мать Эдема. – Мы тут доживаем, вот и все. Жизнь совсем поганая стала…

Она сидела, скрестив руки на груди. Ее черные как смоль волосы стали совсем седыми, а поблекшее лицо не смогли освежить ни крем, ни пудра. Эмма была женщина энергичная. Когда-то она работала в беляшной на базаре, торговля у нее шла бойко, беляши были отличные – жирные, сочные. Но когда моя мама вспомнила об этом, Эмма только рукой махнула.

– Что ты, Эся! Нет давно беляшей, разогнали всех!

«Почему? – удивлялся я про себя. – Кому помешали сочные беляши? Вот так перестройка!»

Жаловался и Эдем. Он, как и его отец, работал на стройке. И вот, оказывается, закончил он большую работу, а денег не заплатили.

– По-другому теперь у нас не бывает, – объяснил он мне. – Теперь все в кредит. Ждем…

Радостных новостей не было ни у кого. Планы на будущее – самые неопределенные. Кто-то мечтал вернуться на родину, в Крым, кто-то – переехать поближе к детям, в Россию… И все как один, отмахиваясь от наших вопросов (о чем, мол, тут рассказывать? Доживаем и только), жадно расспрашивали, как нам живется в Америке, удивляясь при этом самым обыкновенным для нас вещам. И никто, ну никто из них не мог понять – чего это мы вдруг потащились за тридевять земель к какому-то местному лекарю. Америка – ведь это…

Мне было тоскливо. Мне было почему-то стыдно – как будто я, а не здешнее правительство был виноват в том, что моим друзьям жилось здесь так плохо, что у них и надежд не оставалось. И еще я понял, что изменилось не только это.

Когда-то, много лет назад, я был сыном простой швеи и учителя. Мы жили бедно, я часто завидовал мальчишкам, которые могли себе позволить много больше, чем я – то книжную подписку, то покупку велосипеда или хотя бы хоккейной клюшки. Я завидовал и мечтал. Теперь мы, так сказать, поменялись ролями. Но разрыв между мечтами и действительностью стал неизмерим…

Я подошел к окну веранды. Отсюда, с третьего этажа, мне открывалась вся панорама, все, что было сотни и сотни раз исхожено в детстве. Огороды… Площадка с беседкой… Арык, где лепили мы глиняные снаряды… Край дома с мусорными баками… Я вглядывался, вглядывался, пытаясь населить все эти места теми, кого видел здесь прежде. Я старался увидеть мальчишек, гонявших футбольный мяч. Или взрослых, облепивших скамейку у подъезда и с жаром обсуждающих события дня… Или шумную стройку неподалеку… Но тщетно! Поблекли краски, не возникали знакомые лица, не слышались голоса. Может быть, потому не появлялось это в моем воображении, что и наяву все изменились и все изменилось, стало иным, поблекшим? Странное я испытывал чувство, стоя у окна веранды. Что-то навсегда ушло, исчезло, перестало манить…

Тогда я еще не понимал, что вместе с этим странным чувством уходит навсегда моя ностальгия, моя тяга в Чирчик, в поселок Юбилейный.

Глава 8. «А вот здесь прежде жили…»

Время летело. Уже почти две недели прожили мы в Ташкенте, а доктор все еще не появлялся в Намангане. И никто не знал, когда же он, наконец, вернется. Росло напряжение, росла тревога. Порой я просто паниковал: а вдруг мы так и не дождемся его?

Друзья наши делали все возможное, чтобы облегчить томительное ожидание. То дома собирали гостей, то для нас устраивали прогулки.

Однажды нас привезли на дачу. Я как вышел из машины, так и ахнул: «Боже ты мой, как давно я об этом мечтал!» Прямо у ворот дачного участка стояли два вишневых дерева. Невысокие, молодые, сплошь усыпанные темно-красными, блестящими вишнями! Они не просто блестели, они поблескивали отражениями света, как звездочки на ночном небе. Они торчали со всех сторон веток на своих крепеньких зеленых стебельках, как на иголках ежика… Я кинулся к этим красавицам-вишням и, как маленький, набил себе полный рот сочных, ароматных ягод… «В Америке нет таких вишен, представляете себе? Нет! Там вишни совершенно безвкусные», – объяснял я смеющемуся Якову.

Запомнилась и другая поездка: Яков Гаврилович решил показать мне свой завод. Здесь изготовляли железобетонные плиты для строительства жилых домов. Мы долго бродили по полупустым цехам, где стояли какие-то большие станки, подъемники, даже лифты. Многое здесь бездействовало. Вяло, в полмощи работали цеха. На мое «почему», Яков ответил:

– Мы же были одним из звеньев в цепи, понимаешь? Нам поставляли сырье, мы изготовляли плиты и доставляли их строителям. А теперь цепь распалась. Страна распалась – и цепь распалась… Сырья мало, потребителей – тоже. Вот и стоим…

Но, очевидно, эти печальные обстоятельства не повлияли на стиль жизни местного начальства. Мы приехали на завод в пятницу – а пятница у начальства считалась «разгрузочным» днем… Для этой самой «разгрузки» руководство завода выстроило себе особый комплекс. Здесь была и баня с парилкой и бассейном, и гимнастический зал, и биллиардная и многое другое, столь же приятное. Но, понятное дело, главной «разгрузкой» был сабантуй. В комнате для ужина за большим столом помещалось человек тридцать. Попарившись, наплававшись, начинали пировать…