Снегопад в стиле модерн. Стихи, верлибры

дома, проспекты – каменные мыши, изъеденные сыром,

а я снова обнимаю тебя на балконе,

капкан, который уговорил лисицу остаться.

рассвет…

подъезд как серый сухарь,

в котором старухи и мыши прогрызли вход,

но забыли выход…

***

на потолке дрожал теплый круг света от свечи:

нежный призрак в скафандре, гибком и мягком, как пленка —

шагал по потолку – вдоль потолка —

в одномерном колдовском пространстве;

и моя голова, как чаша с ушами и глазами,

вмиг заполнилась тихой тайной,

мазутом средневековья —

когда там, в 13-тых веках, наступала ночь,

лишь разбойники и торговцы у костра держали нить сознания —

серебряную цепь в кровавых отблесках;

все остальные спали стоя, как кони,

в болоте бессознательного… и кто же я?

письменный стол с настольной лампой,

аквариумом, и обезьянкой в бронзе?

дрейфуем посреди

океана живой тьмы.

человек – путник в небоскребе:

сломался лифт эволюции, он может только подниматься,

а пройденные ступени осыпаются в гулкий квадратный колодец;

всего пять минут прошлого,

всего пять минут прошло, как отключили свет.

но ноутбук спасает – оранжевый жилет посреди тьмы,

/дремлют замшевые акулы темной тишины/.

и я различаю голоса на кухне, уютные как тапочки;

тихий смех и круги света на потолке чутко, осторожно

плывут ко мне…

***

пруд затянуло льдом – как катарактой глаз.

зима – вынужденная старость мира,

еще не изобрели бессмертие, но только белую паузу

между чавканьем в саду

и размножением божьих тварей.

музыкальные, завьюженные, завихристые

паузы.

семенит странное чувство, как нутрия в коридоре

космического корабля:

медленно вращаются в звездном чреве

среди туманностей, заводов и городского смога,

оранжевые зародыши Адама и Евы.

но нет еще ни райского сада, ни планеты Эдем.

и Змей искрит – прозрачный, как провод – только как идея.

крестьянские дети на коньках – Каины, Авели, Марии —

гурьбой спускаются на твердый лед;

лодки, как конусомордые собаки прячутся в будках —

явился белый тигр с хрустальными когтями на ветвях,

ледяная крупа стучит по планшету и пальцы замерзают,

мир записывают на мир, как программу на программу,

не соизволив полностью стереть тебя.

зима зима зима.

25 час

пустой бассейн «Локомотив» —

чертог бледно-оливкового сумрака и бликов.

эхо – прозрачная раненая птица,

отталкивается перепончатыми лапами, звуком

от тяжелой, самодовольной воды.

и ты лежишь на спине – отдыхающий Иисус в плавках,

на комфортном, хлорированном распятии и.

созерцаешь пульсирующие лики

на высоком, как в храме, потолке,

течет световая пушистая чешуя…

и рыба внутри тихо радуется, как включенный компьютер,

и ты растворяешься в покое,

кристаллы ума и безумия тают,

и синяя ночь шипит шинами за громадными,

забранными сеткой окнами.

вот оно – гулкое, кафельное, стерильное чувство

вневременья.

ты сейчас то, что нельзя уничтожить, растворить, спасти.

древняя песчинка прилипла к нёбу разумного моллюска,

обросла мирами, миражами, оазисами и.

так хорошо потренироваться, когда все ушли,

расползлись, разъехались поджарые лягушки

в спортивных костюмах, с сырыми волосами.

а тебе нужно задержаться – после человечества,

потратить 25-й час на письмена для бутылей

(слова под каплями расплываются, как сирень,

как тушь на зареванных глазищах рукописи),

потратить время на тренировку инопланетянина,

чтобы достичь большего, чем предлагает

щедрая, земная жизнь.

чекист времени

провалился мыслью – в кротовые норы воспоминаний;

нам по шестнадцать, родители на даче,

скусываю шкурку с зеленого персика,

нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.

вот хулиган.

канделябр на комоде с одной свечей —

соглядатай средневековья – показывает «фак»,

а мы стихийно занимаемся любовью

перед зеркально-смутным трюмо,

любовью – не то слово: движения лягушек

и новорожденных лошаков,

закольцованный театр для змей

и белые мыши в главных ролях.

родинки, меловые отмели, соски,

следы от спиленных сучьев на белых деревьях;

подсматриваем друг за другом

и с шелестом вывешивается параллельная реальность,

декоративная гильотина жалюзи,

набухает вознёй, бугристой тишиной…

и чувство – это кровать её родителей – добавляет новый обертон,

еще несколько пестрых присыпок ощущений;

щенячье удивление – первый кусок настоящего мяса в жизни.

все это – вычурное воспоминание,

пирожное с пьяной вишней,

и, присмотревшись, не ягода, а темно-винный глаз

смотрит на меня в упор,

как чекист времени с револьвером.

разбросанное, перекрученное белье,

ажурная паутина.

пещера спальни жадно дышит – выбросившийся кит,

вагон только что остановившего поезда,

и потолок наплывает на стену, в подпалинах теней

леопарды зализывают пыльные раны;

стрелы с присосками,

издыхающие поцелуи.

и нечто прикрепляется к жизни —

воображение?

создает не эликсир бессмертия, но живучую образность,

и понимаешь – ради этих слонят на обоях стоит жить,

чтобы однажды, через годы, вспомнить, провалиться,

и понять – вот это живее тебя самого.

***

я могу воссоздать первую любовь по запаху,

одним взмахом выхватить из небесной синевы

яро бьющуюся форель.

теплая тень, улыбка, футболка с мелким орнаментом,

девочка-невидимка, и сквозь нее

струится переливчатая мелодия тонких стволов —

березовая рощица за павильонами детского сада.

но скомкан трамвайный билет до луны.

первая любовь: в озеро с крокодилами и пираньями

вылили пузырек простоволосого счастья,

конденсат света, сказки, мур-мур, ры-ры.

акварельный мужик принимает душ,

и не жаль цветных разводов под ногами;

любовь – это свет в начале тоннеля, сужающегося

в загадочную золотистую темноту.

***

запах кирпича —

тысяченоздряя белая крыса

с купированным хвостом

дорогу перебежала.

скульптура

серой женщины без лица,

как у вогнутой каменной ложки,

кто ты, скажи мне? кто

строит города, где мы живем, играем,

страдаем, маемся скукой, любим,

с перегаром и матом.

и ты – бежишь.

из окна маршрутки.

проезжаешь мимо рынка,

козлоногие башни высоковольтих-соплячек,

кого ты родишь, эпоха?

пожарник, вынашивающий пожар.

срамная стройка, тяжеловесное порно веществ,

материалов,

и вокруг – талый

снег в грязных распашонках,

уписавшаяся принцесса весны – недержание

птичьего пузыря.

стройка жует громадные сваи, как Черчилль

сигары. и смола —

сброшенная кожа грешников.

***

дождливое утро со сладостным запахом бензина —

бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;

нам некуда спешить: человечество никто не ждет.

добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,

престав быть злом и кислотой.

однажды и мы исчезнем, не оставив причин;

нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,

горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;

Дьявол бродит среди нас, как сумрачный рыбак по мелководью,

и тихо охает – мальками душ едва прокормишься.

о, где же ты Фауст, друг, с фаустпатроном осеннего тумана…

здесь раньше шумел корабельный лес, а теперь поросль

стандартных зубочисток с мятными кончиками

в прозрачных колпаках.

мне не нравится запах эпохи —

плотный, галлюциногенный душок тотальной сытости,

запах потребителя.

так пахнет новенькая пластиковая мышеловка;

приторный дым, тонны сахара в мешках —

все, что осталось от мыслящего тростника.

***

туман, как чай с молоком —

аккуратно налит в лиственное блюдце сада;

тишина – прозрачная пятнистая кошка —

осторожно берет мое сознание за холку и приносит к ней,

в частный домик с распахнутым окном.

она не спит, смотрит телик,

по её лицу-планете

гуляет сиреневый космический ветер.

даже в полутьме я вижу веснушки на щеках и лбу,

будто больной осетр швырнул ей в лицо

жменю бледно-коричневых икринок:

«на, вынянчишь на солнце, а мне не выжить…»

а туман – дымчатый пес беспамятства – увязался за мной,

этот вечерний мир – чернильный кефир —

пей его глазами, ушами, затылком. пока он свеж.

и никто не заметил, как наступила ночь. но я разглядел ее.

и луна – волнистая, с неровными краями,

плавник оранжевой рыбки;

почему она не хотела исполнить моё желание? почему

я так любил зарываться в её волосы,

как вор в стог сена?

почему здесь туманы так вкусны – чай с молоком,

и девушка-осетр с зелеными глазами…

***

я смотрю в зимнее тяжелое небо:

от горизонта до потолка

завалено облаками,

как матрацами, или,

как склад неудавшихся статуй,

положенных горизонтально.

и дым из заводской трубы —

того же облачного качества —

клубящийся мрамор —

расточительно выдувают в небеса.

***

в истории не найдется место страннику с котомкой,

сапожнику в кругу лучины,

девочке с хворостиной.

в истории человечества нет ничего человеческого.

изучаем формы и виды чудовищ войны,

детективные истории, страшилки.

история человечества – спущенные бассейны времени,

кровь людей и идиотизм правителей вытекли,

осталась высохшая грязь,

бессмысленная эмалированная пустота.

пирамиды, курганы дат.

а сейчас человечество отражается в интернете:

инстаграмм, цветные тени задниц и лиц.

больной зеленоватый осетр

вяло резвится в грязных водах

с нефтяными пятнами, яркими фантиками,

мусором информации.

и в бензиновой пленке ты можешь разглядеть и свое лицо —

фотогеничный прыщик,

полудохлый малек.

***

на ходу выпиваю две чашки кофе,

спешу на работу в офис, раствориться.

так терминатор, визжа от восторга,

забегает в мерцающее море кислоты…

закат на фоне сине-зеленых зыбких взъерошенных змей

может, лучше замедлиться?

просунуть розу в велосипедное колесо,

стукнуть белку в колесе по голове – эй, притормози!

учится медленности.

так скалы учатся дышать – тысячелетиями —

орлиными гнездами с запахом прелых костей,

запахом холодной манки,

вспотевших буро-ржавых перьев.

все, что звучит быстрей классической мелодии

меня убивает. стирает. а жизнь

движется вперед:

идет по нашим головам вежливый слон, но я замедляюсь.

ленивая фаза. стихи в сто тысяч раз непопулярней

твоего нового маникюра или

дьявольски безупречного айфона.

ну, посмотрим, посмотрим, посмотрим.

***

небо над шоссе низко-низкое —

хитрая собачья морда над дымящейся кастрюлей.

однокрылый ангел рекламы

стоит вдоль дороги и на плоскости намалевано

светящейся серебряной краской

«аквафреш – вода богов»

а я – несовершенный глагол, человек в ветровке

с кусками брезента в голове

хлопаю, как птеродактиль.

вот и мой сад в стороне

от истории – доисторический тараканиум и прусак

с тяжелыми лапами и усами

стоит на задних лапах,

в белилах, в хитиновой тоске выглядывает осень.

мы разбежались как молоко

из закипающей квартиры. теперь я снова холостой.

солнце здесь скрывается за нахохленным сараем,

желток с кровью на холодной сковороде —

весь вечер с досадой выбрасываю в мусорное ве.

точно гончая с подстреленной уткой

во влажной пасти, сопящий ноздрями, ищу чистые носки.

пришлось оставить город, женщин,

подружится с блаженным миром захолустья.

так Лорка, избежав расстрела, постаревший,

похожий на седого попугая с серьгой,

хранит шпагу в летней кухне,

выращивает виноград и огурцы. и.

искры сыплются из глаз, когда давление

сжимает имярека, точно тюбик с пастой

«аквафреш».

и если бы не интернет – в природе меня нет.

котяра по кличке ностальгия

вылизывает яйца на подоконнике, о нет.

ведь только в мумиях-снегах себя найду и снова потеряю.

лампа в абажуре – храм мух, жриц летней шизофрении.

но мне еще вернуться суждено, ищу в себе силу бумеранга,

что развернет меня и унесет, если не в юность то.

неважно, впрочем, куда.

пусть веко с длинными ресницами

отвалилось от лица

садовой куклы – голубой глаз

теперь не защищен – он беззащитен.

резиновое тело под дождями

сроднилось с садом.

так сколько лет я буду разлагаться в перегное,

в саду богов?

лежать в земле и видеть чернозем,

черную икру в серебряных глазницах

росы, рассвета

и потянусь к небу зеленой спицей,

травой. запах прошедшего дождя точно разлитый клей,

и так свежо и хочется по небу пробежаться.

но – исключено.

поэт в изгнание больше, чем поэт.

а человек? – а человека нет.

***

садимся на катер, маленький и тесный, как птичья скорлупа.

и куда нам плыть, куда?

но нам не хорошо и не плохо, и по-другому – семья,

лодка для двоих, троих, четверых и кота,

и всегда кто-то глупый вываливается за борт,

держи дурака – люби крепко, терпи.

снегопад, снегопад…

белый ангел с черной розой шагает по трамвайным путям,

вразвалочку как пеликан;

зима, спасибо за это, чуть тише,

но как заглушить мотор на катере, нашем катере,

чтобы сбавил обороты?

замедлить время – научи меня…

так водомерки держат целый пруд на лапках;

для игр, любви, нежности и глупости – розовая каюта из картона.

нам уютно.

наша техника, посуда, одежда и надежда,

спасательный круг из крашеного пенопласта —

то есть спасется одна?

комнаты со сверчком, стиральные порошки и

послушные джины самсунга.

наши семейные вечера, как белое вино со своего виноградника,

мы топчемся по ягодам, смеемся, расслаблены и просты.

шкодливый доктор Хаос растворяет бабочек в животе экрана —

обычным аспирином, диклофенаком;

я делаю тебе массаж,

есть в этом нечто новорожденно-тюленье;

дочь рисует на ковре, скрестив ноги по-турецки;

банальное счастье тонущих, не тонущих, плывущих на катере.

пусть всегда будут мама, папа, солнце, я.

и Барсик… эй, ты куда?

смысл жизни заводится с третьей попытки,

и я механически выстреливаю в небо сигнальную ракету

стихотворения.

мы тонем или нет? спасут нас или нет?

есть здесь кто-нибудь, в океане миллиардов, кроме нас?

и я держу веру, надежду, любовь, мраморный кулак,

отбитый от статуи.

нельзя уйти по волнам, взявшись за руки, но

это наша привилегия,

рай в пути, в шагах, объятиях, ошибках.

и наш катер сносит не к водопаду, и не к точкам, нет,

но к запятым бессмертия, быть может.

***

метр скрипучей, как пенопласт тишины —

цивилизованный Ад городка, занесенный снегом.

морозный воздух щипает щеки, как цимбалы,

специально хочет сделать больно ребенок —

белое дитя с хромированной душой, и ты

замечаешь – время зимой работает вхолостую.

буксует.

и тебя настигает мир, который принадлежит мертвецам.

царство нежизни – сиреневое, медленное цунами,

движется по пятам человечества, как мышь за котенком;

этот февраль мне снится до сих пор:

мультяшная закладка дочери среди волос в моей голове,

сиренево-стальной осетр завернутый в газету,

и мертвые словечки пропитываются слизью, чешуей,

контактными линзами; ты прочтешь – «февраль»

над входом в белый лимузин безмолвия,

отороченный следами собачьих лап: слепки, формочки

для отливки тюльпанов. зимние узкие дни —

тропинки, вырубленные в скале, в айсберге, приведут тебя

сквозь белоснежные лабиринты в супермаркет, мясной отдел;

расчлененный минотавр красный, мягкий мрамор

в пластиковых пакетах, и ты

вздрогнешь – эти минуты б/у,

отполированные множеством сознаний, как ручки дверей,

здесь уже кто-то жил до тебя,

дышал конденсированным воздухом с ароматом мандарин,

целовал этих глазастых, глупых женщин,

слушал легкую вибрацию, рекламные акции под Вивальди,

говорил мертвые словечки, общие фразы.

минуты, как сверкающие педали,

но тормозной шланг перерезан…

бетонные сады

ночь…

мы лежим на кухне на расстеленном одеяле.

девичьи груди, моченые яблоки,

бесстыдные позы, выпавший снег плоти,

мелко натертая темнота – синяя свеча на терке.

и воздух насыщен любовным планктоном, посланием.