Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой

Перераспределение земли и правовая эмансипация крестьян, предпринятые властями в 1863–1864 годах, в долгосрочной перспективе дали ожидаемый эффект. Хотя доля крестьян в рядах повстанцев изначально была даже больше, чем во время восстания Костюшко, после февральского указа их готовность поддерживать восстание пошла на убыль. В том числе и по этой причине реорганизация сопротивления и переход власти в повстанческих руководящих органах к «красным» осенью 1863 года почти ничего не изменили в развитии событий.

Дело в том, что, хотя военные силы повстанцев получали подкрепление и они совершили ряд покушений на царских чиновников, среди которых был и наместник Берг, это лишь незначительно изменило соотношение сил в целом. Наоборот, репрессии, осуществленные Бергом после покушения на него, вытеснили подпольную организацию повстанцев из Варшавы. В октябре бывший подполковник российской армии Ромуальд Траугутт встал во главе Национального правительства в качестве «диктатора» и тем самым маргинализировал еще остававшихся «красных» активистов. Ему удалось реорганизовать разрозненные партизанские формирования, мобилизовать более крупные подразделения для скоординированных нападений на российские войска и, таким образом, на короткое время снова оживить восстание. Однако после его ареста в Варшаве в апреле 1864 года военная деятельность повстанцев быстро развалилась. До конца 1864 года только отдельные рассеянные отряды оказывали вооруженное сопротивление царской армии. Сам Траугутт был приговорен российским военным трибуналом к смертной казни и повешен вместе с другими повстанцами в Варшавской цитадели в августе 1864 года.

Провал восстания объяснялся не только его военной слабостью и многочисленными тактическими ошибками при планировании. Оно было обречено на неуспех из‐за отсутствия широкой социальной базы, ведь в основном это было движение знати. Конечно, польско-литовское дворянство само составляло немалую долю населения в Царстве Польском и западных губерниях: из этнических поляков около 20% принадлежали к шляхте. Дворянство способствовало, помимо прочего, и тому, что восстание перекинулось на бывшие польские восточные территории – какое-то время его наиболее активная зона даже находилась в северо-западных «литовских» провинциях. Временное национальное правительство сумело убедить социально разнородную и политически неединую шляхту действовать сообща на территории, охватывавшей всю бывшую польско-литовскую республику в границах 1772 года. С этой точки зрения Январское восстание было впечатляющим мобилизационным достижением старых элит Речи Посполитой125.

Помимо дворянства, разве что в крупных городах, прежде всего в Варшаве, восстание нашло широкую поддержку населения. Как и во время патриотических манифестаций в канун вооруженного выступления, значительная часть варшавян считала политические вопросы независимости Польши своим личным делом, ради которого готова была действовать и приносить значительные жертвы. Даже конфессиональные границы утрачивали свою прежнюю непреодолимость: так, евреи участвовали и в демонстрациях 1861–1863 годов, и в подпольной деятельности Национального правительства126.

А вот крестьян в Царстве Польском повстанцы лишь в небольшой мере смогли заинтересовать своими целями. Хотя манифест о восстании в январе 1863 года обещал занимающемуся земледелием сельскому населению значительные права, эти обещания были перекрыты царскими указами об освобождении крестьян сначала в западных губерниях, а затем и в Царстве Польском. В партизанских отрядах было много крестьян, но все же вряд ли можно говорить, что сельское население действительно в широких масштабах поддержало национально-революционную программу восстания.

В целом провал восстания более чем ясно показал, что старая, сословная социально-политическая общность аристократической республики не имела никаких шансов против военных и административных сил Российской империи. Опыт этого поражения, несомненно, облегчил для значительной части польской общественности расставание с эпохой революционной романтики.

Восстание 1863–1864 годов и его разгром закончили первую главу истории российского владычества над польскими территориями и Царством Польским. После 1864 года начался новый этап, принципиально отличный от предыдущего. Дело в том, что, хотя Ноябрьское восстание (1830–1831) ознаменовало собой поворотный момент, все же фундаментальные интеграционные механизмы домодерной многонациональной империи не были поставлены тогда под сомнение. Даже в условиях военного положения Петербург сохранял за Конгрессовой Польшей особый правовой статус. Усилия по интегрированию польских земель, особенно западных губерний, в состав России предпринимались, однако это не отменяло полностью принцип привлечения местных элит и сотрудничества с лояльной аристократией.

Январское же восстание (1863–1864) ознаменовало перелом гораздо более кардинальный. На бескомпромиссный вызов, брошенный имперской гегемонии и единству государства повстанцами, царские власти отреагировали не только жесточайшими военными и судебными репрессиями: в последующие годы они осуществили широкий комплекс мер, призванных навсегда замирить польские территории. Это в равной степени относилось и к Царству Польскому, и к западным губерниям, однако в результате проводившихся мероприятий пропасть между районами, присоединенными к России по разделам 1772–1795 годов, и Центральной Польшей значительно углубилась. Западные губернии в последующие десятилетия развивались совершенно иначе, чем Конгрессовая Польша, созданная в Вене127.

Впрочем, и Царство Польское подверглось многочисленным насильственным преобразованиям. Изданные после 1864 года законы и указы были направлены на устойчивую и глубокую интеграцию этой провинции в Российскую империю и сглаживание всех тех «местных особенностей», которые ранее отличали данный регион. Вот почему есть все основания утверждать, что после подавления Январского восстания основной императив властвования, которым руководствовался Петербург в отношении к этой земле и ее людям, стал иным. О том, в какой степени принципы и методы российского господства в Царстве Польском изменились в последующие годы и десятилетия, пойдет речь в дальнейших разделах книги.

Глава III

СТРУКТУРЫ, АКТОРЫ И СФЕРЫ РОССИЙСКОГО ВЛАДЫЧЕСТВА В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ ПОСЛЕ 1863 ГОДА

ЦАРСТВО ПОЛЬСКОЕ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ПРИВИСЛИНСКИЙ КРАЙ: РЕЖИМ ПОСЛЕ ЯНВАРСКОГО ВОССТАНИЯ (1863–1915)

Итак, после неудачного восстания 1863–1864 годов история Царства Польского пошла в совершенно новом направлении. Уничтожены были все предшествующие иллюзии относительно воскрешения прежней шляхетской нации, и управлять Польшей Петербург стал теперь совсем по-иному. Таким образом, ментальный горизонт обеих сторон конфликта изменился фундаментально: в польском обществе была похоронена идея романтического повстанческого героизма, а среди российской общественности и в административном аппарате глубоко укоренилась полонофобия, сделавшаяся главным направляющим мотивом управленческой практики в десятилетия после Январского восстания. «Польский мятеж» стал в России одним из «мест памяти», и образ неверной, коварной Польши законсервировался в умах на полвека128.

В результате мероприятий, осуществленных царским правительством в виде реакции на восстание, усилились и различия между тремя частями разделенной Польши: если Царство Польское и западные губернии были прочнее привязаны к Петербургу, то польские провинции Австрии и Пруссии двигались в иных направлениях. С провозглашением административной и культурной автономии Галиции после 1867 года и с образованием Германской империи в 1871 году различия эти дополнительно углубились. Однако и в пределах Российской империи части бывшей польско-литовской шляхетской республики расходились все дальше друг от друга – под воздействием мер, принимаемых правительством. Политика в отношении Царства Польского и западных губерний различалась уже и до 1863 года, но после подавления Январского восстания это приобрело совершенно иной качественный и количественный масштаб129.

В данной главе в центре нашего внимания будут события в Царстве Польском и те мероприятия, которыми Петербург отреагировал на Январское восстание и которые привели к установлению административного режима, просуществовавшего вплоть до Первой мировой войны.

Список директив был длинен130, однако это никоим образом не должно создавать у нас иллюзию, будто речь шла о реализации некой единой политической программы. Речь шла скорее о длительном процессе преобразований – на это указывает хотя бы уже тот факт, что многие из мер, которыми правительство пыталось укрепить свою власть в неспокойных провинциях, были приняты только в 70‐е годы, т. е. более десяти лет спустя после восстания131.

Вопреки отсутствию единого плана, многие меры, принятые после 1863–1864 годов, имели долговременный эффект. Уже назначение нового наместника в лице Ф. Ф. Берга летом 1863 года ясно показывало, что Петербург проводит жесткую линию на последовательную борьбу с повстанцами. Как и его виленский коллега Михаил Муравьев, Берг усилил репрессии против тех, чье участие в восстании считал доказанным. В условиях военного положения он имел возможность лично приговаривать людей к смерти или ссылке и к конфискации имущества132. В общей сложности Берг казнил по суду более 400 человек, сослал многие тысячи и конфисковал 1660 имений польских дворян. Последняя карательная мера, как и взимавшиеся со шляхты особые подати для содержания российской армии, указывает на то, что Берг и его петербургское начальство рассматривали прежде всего именно аристократов-поляков в качестве зачинщиков восстания и потому старались надолго ослабить их позиции в обществе133.

На то же было нацелено и провозглашенное царем 19 февраля 1864 года, в разгар восстания, освобождение крестьян в Царстве Польском. Разработанная Н. Милютиным реформа была призвана, во-первых, лишить восстание потенциальной поддержки со стороны крестьянства и нейтрализовать земельную реформу, провозглашенную революционным Национальным комитетом в январе 1863 года, а во-вторых – постепенно обеспечить маргинализацию польского дворянства. Одновременно Милютин полагал, что крестьянство, облагодетельствованное реформой, станет опорой императорской власти в Царстве Польском. Соответствующий топос о «верном» и «благодарном» польском крестьянине встречается и в донесениях чиновников, написанных в начале XX века134.

Казнь «диктатора» Ромуальда Траугутта летом 1864 года ознаменовала окончательный разгром. В последующие годы Петербург был занят главным образом радикальной перестройкой управления в польских провинциях. Отныне в служебной переписке правительственных инстанций стали избегать выражения «Царство Польское»: этот регион «разжаловали» в «Привислинский край» (Kraj Nadwiślański), дабы изгладить само воспоминание о самостоятельности Польши135.

На данном этапе преобразований инициированному правительством Учредительному комитету в Царстве Польском выпала главная роль. Изначально он задумывался как инстанция, которая займется аграрным вопросом. Однако этот комитет, функционировавший с 1864 по 1871 год, быстро превратился в организационный центр имперского владычества в Польше, действующий относительно автономно под номинальным председательством наместника. Поскольку комитет, помимо прочего, в значительной мере отвечал за финансовую администрацию Царства Польского, у него была возможность сильно влиять на принимаемые решения136.

В ходе реформы административной системы Петербург шаг за шагом поменял все учреждения в Варшаве, которые раньше осуществляли управление Царством Польским. Так, в 1867 году были упразднены Государственный и Административный советы, а вместо них сформированы структуры, аналогичные существовавшим во «внутренних областях» империи. Отныне сферы внутренних дел, финансов, юстиции и образования были переданы в ведение соответствующих министерств в Петербурге. Уже в 1866 году этот процесс перестройки административной структуры в основном завершился. Привислинский край был поделен на десять губерний, и во главе каждой стояли назначаемый царем губернатор и его аппарат137. Верховное управление осуществлял сначала императорский наместник в Варшаве, а после смерти фельдмаршала Берга в 1874 году эта должность была преобразована в генерал-губернаторскую138.

Наряду с фундаментальной административной реформой важнейшей целью Петербурга была также деполонизация управленческого аппарата. Осуществленные Александром Велёпольским назначения местных поляков на административные должности были пересмотрены. Посты в бюрократической иерархии, особенно высшие, стали теперь недоступны для католиков. Конечно, исключения из данного правила бывали139, но в целом такая дискриминация католиков – а значит, поляков – оставалась одной из существенных характеристик административной политики Петербурга в этом крае вплоть до 1917 года, причем осуществлялась неформально: никаких антипольских норм ни в каком законодательстве Российской империи закреплено никогда не было.

Успехи этой деполонизации оказались, впрочем, довольно скромны: дефицит специалистов некатолического вероисповедания заставлял власти и после 1864 года нанимать на службу в аппарат поляков-католиков. В 1869 году в администрации Привислинского края православные составляли лишь 12% персонала, и даже в 1897 году почти 60% чиновников там были католиками, в то время как доля православных – достигла только 23%140.

Ситуацию практически не изменили и усердные попытки правительства побудить к переселению в Привислинский край чиновников из внутренних областей России. Чтобы сделать службу на этой чуждой окраине империи привлекательнее, были учреждены разнообразные надбавки и привилегии. Поэтому иногда Царство Польское называли «чиновничьим Клондайком»: благодаря повышенным окладам и льготам материальное положение государственных служащих там оказывалось значительно лучше, чем у их коллег во внутренних губерниях империи. Поскольку кадровой политике, нацеленной на вытеснение поляков из аппарата, было отведено в системе российского владычества в Польше центральное место, нам стоит более внимательно рассмотреть материальные условия государственной службы в Привислинском крае и то, как оценивали свое положение чиновники, прибывавшие туда из России141.

Высшие посты в управленческой иерархии Царства Польского оплачивались, несомненно, очень хорошо. Генерал-губернатор Скалон в 1908 году получал рекордно высокое жалованье: 36 тыс. рублей в год плюс доплаты в размере примерно 13 тыс.142 Начальник его канцелярии в том же году заработал целых 9 тыс. рублей, а председатель Варшавского цензурного комитета в 1899 году получил 5,7 тыс.143 Помимо высоких окладов, верхушка администрации в Варшаве пользовалась весьма комфортабельными служебными и жилыми помещениями: генерал-губернаторы жили в бывшем королевском дворце, варшавский губернатор и канцелярия генерал-губернатора размещались в бывшем дворце наместника на улице Краковское Предместье.

Кабинеты обер-полицмейстера и президента города находились в представительном здании ратуши, а штаб Варшавского военного округа даже занимал бывший королевский дворец на Саксонской площади. В то время как в России губернаторы регулярно жаловались на тесноту и обветшалость зданий, где им приходилось жить и работать, руководители ведомств в Варшаве пользовались помещениями, которые соответствовали рангу представителей имперской власти. Правда, уже губернаторы провинций и тем более низшие эшелоны чиновничества такой роскошью похвастаться не могли. Например, губернатор одного из десяти польских административных округов в 1870–1890 годах получал жалованье от 3,5 до 7,6 тыс. рублей в год, а служащие на нижних ступеньках иерархии довольствовались годовым доходом всего лишь в 350–1000 рублей144. В 1886 году была установлена надбавка к базовому окладу чиновников русского происхождения за службу в Царстве Польском, но впоследствии она, при росте цен на местном рынке, не индексировалась. Многочисленные жалобы генерал-губернаторов говорят о том, что инфляция в Привислинском крае съедала все надбавки, а потому и вознаграждение за службу в польских провинциях уже вовсе не казалось таким привлекательным. Во многих случаях чиновники, особенно низшие, обращались с прошениями по поводу своих финансовых затруднений напрямую к генерал-губернатору, и он зачастую выдавал им разовое денежное вспомоществование. А когда чиновники выходили в отставку, им тем более приходилось пережить резкое снижение дохода, причем много теряли в деньгах и те, кто занимал руководящие должности. Хотя последним не грозила бедная старость, все же в условиях растущей стоимости жизни в Варшаве они уже с трудом могли позволить себе жить так, как требовали сословные стандарты145.

Итак, служба в Привислинском крае отнюдь не приносила русским мелким чиновникам больших доходов. Возможно, именно поэтому, хотя на протяжении десятилетий численность православных административных служащих здесь и увеличивалась, все же доминировали в количественном отношении всегда поляки-католики. Финансовые возможности государства не позволяли осуществлять такую кадровую политику, которая обеспечила бы более радикальную смену персонала. В Царстве Польском, как и по всей империи, бюджет был таков, что штаты провинциальной администрации оказывались весьма ограниченными. Большим препятствием на пути осуществления планов по замене поляков русскими был также дефицит специалистов – традиционная проблема царской бюрократии. Не прекращались жалобы варшавских генерал-губернаторов на то, что чиновники, присылаемые из России, плохо знают свое дело. Например, генерал-губернатор Альбединский охарактеризовал «контингент русских», несших службу на низовых должностях, следующим образом: преувеличивая представление, что русской народности должна принадлежать первенствующая роль, и не доверяя всему чужому, некоторые правительствующие лица, писал он, усвоили себе не вполне правильные мнения относительно того, как нужно служить «русскому делу». Своим образом действий, проявляющимся зачастую в суровых и резких формах и оскорбляющим польское народное чувство напоминанием о былых событиях, эти деятели препятствуют желательному сближению польского общества с русской сферой146. Но даже тем русским чиновникам, которые не вредили делу правительственной политики своей открыто демонстрируемой враждебностью в отношении поляков, было, по мнению генерал-губернатора, свойственно по большей части равнодушное и чисто формальное исполнение своих должностных обязанностей. Неудивительно, писал Альбединский, что у местного населения не возникает доверия к такого рода чиновникам147.

Фундаментальная проблема – плохая квалификация, низкая мотивированность или агрессивная антипольская позиция чиновников, прибывших из внутренних областей России, – продолжала существовать еще и на рубеже XIX–XX веков. Генерал-губернатор Александр Имеретинский сетовал на то, что трудно привлечь на службу в Царство Польское подходящих людей. А тем, кто готов был ехать туда служить, он дал уничтожающую характеристику: многие из новых русских чиновников, по его мнению, оставляли желать лучшего с точки зрения уровня образования, моральных качеств, служебного такта и добросовестности исполнения служебных обязанностей. Это в первую очередь касалось низшего чиновничества, но подобные недостатки встречались и в высших эшелонах государственной службы, что Имеретинский считал особенно вредным для правительства. На службу, писал он, поступали полуобразованные и плохо воспитанные люди, добродушные, ленивые, простые. Они приносили с собой целый арсенал предвзятых суждений, в соответствии с каковыми и стремились управлять Привислинским краем, который представлялся им пылающим очагом революции. В каждом поляке они видели угнетенного, но злобного врага правительства и их самих. Себя же они видели победителями и, следуя девизу «Победителя не судят», полагали, что свободны от всякого контроля, причем не только со стороны общественного мнения, но и со стороны своей собственной совести. В редчайших случаях эти предвзятые суждения, привезенные чиновниками из внутренней России, сглаживались при ближайшем знакомстве с условиями жизни в Царстве Польском. Но у большинства людей, прослуживших там несколько лет, наоборот, укреплялись их изначальные взгляды, характеризовавшиеся духом крайней нетерпимости ко всему польскому148. Последствия этого для русско-польских отношений, продолжал Имеретинский, просто катастрофические: между российскими чиновниками и местным населением сохраняется глубокая враждебность, встречи между ними подобны «непрерывной борьбе […] на каждом шагу»149. Перед генерал-губернатором представала «безотрадная картина»: недовольные русские чиновники и жалующиеся местные поляки. Все это, подчеркивал Имеретинский, наносит огромный вред интересам правительства, так как местное население имеет совершенно превратные представления о намерениях властей: эти представления складывались в ходе многочисленных столкновений с отдельными чиновниками, прежде всего в низшей администрации150.

Поэтому Имеретинский требовал, чтобы в Царство Польское присылали только таких чиновников, которые обладают высоким уровнем образования и, соответственно, критическим умом и способностью быстро ориентироваться даже в незнакомом окружении, а также отличать существенное от несущественного. Имея такие способности, русский чиновник, который, конечно же, прибывал из внутренних областей России с предрассудками, мог на основании собственного опыта быстро осознать их беспредметность151. Правительство, считал Имеретинский, непременно должно озаботиться таким качественным улучшением чиновничества в Царстве Польском, если хочет добиться эффективной и менее конфронтационной деятельности управленческого аппарата в Привислинском крае.

Подобная критическая оценка качеств российских чиновников была обусловлена отнюдь не одним лишь образом мыслей данного генерал-губернатора, известного своей реформистской ориентацией: преемник Имеретинского, консерватор Михаил Чертков, был в принципе того же мнения. Он тоже нарисовал крайне неприглядный портрет российского чиновника, прибывающего на службу в Царство Польское. Опасения Имеретинского по поводу «ненадежности служащих русского происхождения» Чертков считал вполне оправданными. Усугублялась эта проблема тем, что «местные служащие» – под ними Чертков имел в виду поляков-католиков, – даже служившие на самых низших должностях, были «культурно очень развиты», а из России прибывали в Польшу только те, кому на родине не удалось устроить свою жизнь. Но в особо трудных условиях Привислинского края подобные кандидаты оказывались совершенно ни на что не годны, и в конечном счете именно они несли ответственность за то, что в Царстве Польском «у всех русских служащих» была «дурная репутация»152. Даже на персонал своей собственной канцелярии Чертков не мог вполне положиться: в варшавских присутствиях, жаловался он, дела затягиваются, царит «канцелярская волокита», необычайно тормозящая работу административного аппарата153.

Таким образом, выяснилось, что осуществить намеченную деполонизацию состава управленческого персонала практически не удается. Во всяком случае, генерал-губернаторы подчеркивали: форсированная замена польских чиновников русскими при таком качестве кадров будет иметь для российской власти скорее отрицательные последствия. Поэтому едва ли приходится удивляться тому, что и большинство губернаторов в Привислинском крае избегали активных кампаний по русификации чиновничества в своих округах. Прошло сравнительно немного времени после Январского восстания, и государственные служащие из числа католиков наконец перестали рассматриваться как большая проблема, тем более что заняты они были в основном на низших должностях. Последующие мероприятия, нацеленные на увеличение доли чиновников русского происхождения, осуществлялись уже только в особо важных – прежде всего в военно-стратегическом отношении – сферах, таких как транспорт в приграничных районах, почта и телеграф154.

Смириться наконец с тем, что большинство государственных служащих по-прежнему составляют поляки, было легко еще и потому, что в распоряжении властей имелось и другое средство деполонизации административного аппарата, обещавшее более долговечный эффект: начиная с 1864 года они последовательно внедряли русский в качестве языка делопроизводства. И во внутренней переписке, и в общении с гражданами администрация в Царстве Польском после разгрома Январского восстания стала изъясняться исключительно по-русски. Всякий, кто имел желание или необходимость вступить в контакт с государственными органами, должен был пользоваться для этого только русским языком. Редкие отступления от принципа языковой русификации, допускаемые отдельными чиновниками, интерпретировались и обществом, и администрацией как символические акты, указывающие на повышенную готовность к диалогу155.