Дом, который снесли

Наталия Константиновна Гурина-Корбова

Дом, который снесли…

Всё тайное…

Большие настенные часы всё ещё мелодично и без фальши, разве что немного дребезжа и по-стариковски замедленно, размерено и важно, пробили двенадцать раз. Они могли себе это позволить – в следующем году исполнится почти сто лет, как они поселились в этой семье, стали её членом. Сначала их поместили на высокой, крепкой стене просторной комнаты в красивом каменном доме и провисели они там больше восьмидесяти лет, а потом перебрались на эту хлипкую стену панельного дома, где они тоже висят уже десятый год, висят в этой, так смешно называемой – «большой» комнате! За всё долгое пребывание со своего места с прежней стены их снимали всего-то раз пять и то на время ремонта, чтобы поклеить новые обои. А вот на этой стене видимо им придётся висеть до самого своего конца. Обои были светло бежевые с довольно крупными венками-букетами белых цветов, горделиво именовавшиеся «шаляпинскими». Остальное пространство по соседству с часами, как на прежней стене, так и сейчас, занимали разнообразные тарелочки с изображением различных городов, деревянные игрушки, фарфоровые консольки с миниатюрными вазочками и прочие прелестные мелочи – сувениры, привезённые из многочисленных творческих поездок, командировок и туристических экскурсий обитательницами этого неизменно уютного жилища, родными сёстрами: старшей Златой Матвеевной и младшей Диной Матвеевной, разница в возрасте самая обычная – семь лет.

– Ну вот, уже и полдень, а я ещё не готова! Дина, а Дина, – Злата стояла у высокого трельяжа карельской берёзы и тщательно осматривала себя в зеркало поворачиваясь то одним боком, то другим, отражаясь во всех его трёх створках, – я говорю, Дина, как я сильно похудела за последнее время, – Злата жеманно вздохнула, – это платье уже на мне как на вешалке висит… может то синее одеть? А? Ты как считаешь? – растягивая слова Злата опять продолжила пытать суетящуюся на кухне Дину.

А вот причёска сегодня ей нравилась, седина даже облагораживала, и её карие, почти чёрные глаза смотрели вполне удовлетворённо на коричневое с крупными экзотическими бежевыми цветами платье: ни так уж оно и висело на её чуть- чуть похудевшей, но вполне статной фигуре.

– Я ничего не слышу, что тебе опять не нравится? – сгорбившаяся Дина в ситцевом халате с короткими рукавами вошла в комнату, неся перед собой на вытянутых худых, с перекрученными венами руках большое блюдо с пирогами, поставила на накрытый белой скатертью овальный стол, оправила задравшийся фартук и внимательно посмотрела на сестру, – ну и что тебя таки не устраивает? – и с нежностью добавила, – да, м-м-м немного похудела, но этого совершенно незаметно постороннему глазу, оставайся в нём- оно тебе больше идёт, синее всё-таки бледнит.

– Ты так считаешь, тогда можно я твои коралловые бусы одену?

– Конечно, Златочка, они тебе всегда шли, а к этому платью тем более.

Всё это Дина говорила не переставая расставлять на столе заранее извлечённые из резного, огромного буфета праздничные тарелки, раскладывать начищенные ею вчера серебряные столовые приборы, ставить по росту высокие хрустальные фужеры и малюсенькие бочонки- стопочки. Старшая сестра продолжала приводить себя в порядок уже отойдя от зеркала: теперь она копалась в чёрной лаковой шкатулке, перебирала кольца, примеряя их по очереди на длинные жилистые пальцы, откладывала не найдя подходящего, покачивала головой и, когда наконец нашла серебряный перстень с крупным сердоликовым кабошоном, удовлетворённо заключила:

– Ну вот, теперь я готова. Тебе помочь, Дина? – та отрицательно покачала головой.

– Сядь, отдохни, я почти всё сделала. Пойду переоденусь, скоро придут, а я в таком виде, кошмар!

И она взяв со спинки стула висевшее серое в мелкий цветочек платье, пошла переодеваться в Златину комнату с трельяжем.

Злате вчера исполнилось 87 лет, а сегодня сёстры ждали гостей, чтобы отметить это чудесное событие. Должна была прийти приятельница Тонечка, возможно с мужем, и племянник Юрочка, возможно с женой, ну и безусловно преданная Муся.

* * *

Злата в молодости была красива той яркой красотой еврейских женщин, которая пленяет своей восточной таинственностью и обаянием. Её живые, озорные глаза всегда выражали бесконечное любопытство, удивление и некую детскую наивность, небольшой негритянский носик с расширенными ноздрями и красиво очерченные полные губы дополнял нежный румянец на едва смуглой коже. Бог наделил Злату и ещё одним бесценным даром – у неё был от природы поставленный глубокий низкий голос. Злату рано отдали учиться музыке по классу фортепиано, а по окончании музыкальной школы она без особого труда поступила в Гнессинское училище на вокальное отделение. Все преподаватели и, в первую очередь сама Нина Александровна Вербова, прочили ей блестящую карьеру на оперной сцене. Её меццо-сопрано сравнивали по тембру с голосом знаменитой Обуховой. Но блестящей оперно-эстрадной карьере не суждено было состояться – у бойкой и озорной с виду Златы появлялся панический страх, как только она оказывалась на сцене одна и, чувствуя на себе внимательные взгляды публики, даже одного единственного зрителя, почти теряла сознание, голос пропадал и ничего с этим поделать было невозможно, никакие внушения родителей и друзей, педагогов и психологов, ничего не помогало. Петь она могла только в хоре, на сольной карьере был поставлен большой жирный крест! Это была одна из трагедий её жизни.

Другой трагедией стала её влюблённость в своего двоюродного брата Марика. Их матери были родными сёстрами; Марик был родом из Винницы, окончив школу, он приехал учиться в Москву, поступил в Художественное училище, которое блестяще закончил, домой он разумеется не вернулся, а так и остался жить в Москве, где-то работал, но в основном вёл богемный образ жизни свободного художника, снимал комнату на далёкойокраине в Лосинке.

Иногда он заходил к своим родственникам в Замоскворечье. До войны вся большая четырёхкомнатная квартира принадлежала семье Гольдманов, то есть родителям Златы и Дины. Места вполне хватало, чтобы приютить на ночлег любимого племянника.

Злата ждала этих коротких встреч как манны небесной, всё существо её трепетало при одной мысли, что вечером она увидит его крепкую, мускулистую фигуру, сможет любоваться его глубокими, чуть навыкате тёмными глазами, а если в коридоре он и прижмёт её ненароком, то счастье – вот оно счастье, жгучими стрелами пронзит всё её гибкое послушное тело, проникнет глубоко в грудь, в самое бешено-колотящееся сердце и электрическим разрядом пробежит до самых кончиков пальцев обессиленных рук и ног.

О её тайне знала только Дина, которая в сущности была ещё ребёнком, угловатым пятнадцатилетнимподростком, но больше Злате делиться было не с кем: матери она стеснялась сказать, а маленькая молчаливая Дина, хотя ничего и не понимала в этих любовных мытарствах сестры, но отчаянно ей сопереживала, слушая и утешая как умела, гладя по тёмной кудрявой голове сестру и плача вместе с ней от пронзительной жалости. Иногда Злате казалось, что и Марик смотрит на неё гораздо нежнее, чем просто на сестру, в его пристальном взгляде чувствовалась настоящая мужская страсть и желание. И Злата ждала, терпеливо ждала, когда же он скажет ей об этом, и лелеяла тайную надежду, что в один прекрасный день или вечер он попросит у Златиных родителей её руки: браки между двоюродными братьями и сёстрами в еврейских семьях хоть и были редкостью, но всё же случались и в этом не было ничего предосудительного.

Марик поражал всех родственников своим художественным талантом, ещё в Училище ему прочили славу Шагала или Малевича. Однажды он решил написать портрет Златиной матери – своей тёти и портрет этот, нарисованный в классическом стиле маслом, получился поистине превосходно, сходство потрясло всю семью, Злата была на седьмом небе от счастья- она усмотрела в этом его творении почему-то какой-то мистический знак, как будто он изобразил её мать исключительно из-за любви к дочери, к ней, к Злате.

Сразу после окончания училища Злату приняли в небольшой камерный хор при Московской филармонии и началась её гастрольная деятельность и с обворожительным Мариком она стала видеться реже.

* * *

Тонечка была их приятельницей или, как называла её Злата – «наш молодой друг» и это соответствовало действительности, разница в возрасте у неё со Златой была более тридцати лет. Но они трое дружили тепло, искренне и любя. Сёстры гордились, что ещё интересны таким молодым, как Тонечка, и чтобы не подчёркивать эту огромную возрастную бездну, обращались к ней на «Вы». А она неподдельно восхищалась их оптимизмом, умением оставаться в таком преклонном возрасте женщинами, и не смотря на то, что их жизнь с каждым годом, с каждым днём должна была приближаться к своему логическому концу, увы, как у всех смертных, несмотря на это, они не переставали радоваться едва заметным мелочам, активно обсуждать сегодняшние события в стране и в мире, и даже строить планы на будущее.

В любом возрасте всегда приятно ощущать себя ещё ребёнком, когда есть кто-то старше тебя, умнее, опытнее, который расскажет о прошлой жизни, об интересных событиях, похвалит тебя или пожурит любя, внимательно и участливо выслушает, нежно, по-матерински обнимет в трудную минуту. Таким «кто-то» и были для ТонечкиЗлата Матвеевна и Дина Матвеевна или просто Злата и Дина, как она называла их за глаза, искренне обожая. Дружба их продолжалась уже почти двадцать пять лет, с тех самых пор, когда Злата ещё работала музыкальным работником в детском саду, куда ходил единственный сын Тонечки Серёжа.

* * *

– Тоня, ты когда вернёшься, ждать тебя к ужину или самому поесть? – муж Тонечки, Илья Львович, худощавый и заметно полысевший, шестидесятитрёхлетний доцент сидел за письменным столом, перед ним были разложены исписанные листы, стопки тетрадей с конспектами; чуть приподняв голову он вопросительно посмотрел поверх очков с толстыми линзами на всё ещё изящно изогнутую спину жены, надевавшей в коридоре сапоги, и не получив ответа, снова углубился в чтение очередного студенческого реферата. Он прекрасно относился к Злате и Дине, уважительно к их возрасту и понимал, что жена не зря поддерживает дружбу с этими милыми старушками. С ними ей было интересно. Но сам, познакомившись и побывав у них пару-тройку раз много лет назад, в дальнейшем не счёл нужным тратить своё драгоценное время на женские посиделки, Тонечка никогда его и не уговаривала, но всё же сегодня утром сделала очередную попытку скорее для проформы:

– Может всё-таки поедешь? Они так рады будут! У Златы вчера был День рождения, к ним и Юра должен подъехать…

– Не, не, не… без меня. У неё ж не юбилей?! Привет и поздравления передавай, никак не могу – к завтрашнему семинару ещё столько работ надо проверить, нетронутой целая группа осталась, я и так не успеваю!!! Извинись. Тонечка обиженно укорила:

– Ну и зря, мог бы сделать исключение, у них каждый день юбилей, ни то, что год. Кстати! Вот Дине через месяц восемьдесят, ловлю на слове, пообещай!

– Хорошо, хорошо, посмотрим, – и он встав из-за стола поцеловал жену в щёку и закрыл за ней дверь.

* * *

Первым как всегда приехал Юра с двумя букетами роз: тёмно-красных для Златы и нежно- кремовых для Дины, всегда по семь штук. Протянул имениннице красивый пакет с подарком, Дине торт и сам отнёс на кухню сумку полную продуктов.

– Юрочка, ну зачем ты, у нас всё есть, – нараспев пожурила племянника Злата и сгорая от любопытства, которое не утрачивается с годами, а у её артистической натуры оставалось весьма ещё обострённым, пошла смотреть содержимое расписного пакета к себе в маленькую комнату.

Дина копошилась как обычно на кухне, волнуясь ничего ли не забыла выставить из холодильника на стол. Юра поцеловал её в щёку и покачав уже седой, но всё ещё с густой львиной шевелюрой крупной головой, ласково констатировал:

– Динуля, ну ты никогда так и не отдыхаешь, сегодня небось ещё и не присела, – он называл так Дину с самого детства, на что Злата немного обижалась, она была для Юры всегда только «тётьЗлат», что опять же таки подчёркивало её возраст, – дай я тебе помогу, – он начал раскладывать привезённые продукты на стол и в холодильник, попутно спрашивая о её и о Златином здоровье, рассказывая кое-какие события из своей жизни, жалуясь на невнимательность старших дочерей, на разгильдяйство сына- школьника, на участившиеся гипертонические кризы жены, возмущаясь и сетуя на нашествие непрофессионалов на работе. Он обычно подробнее рассказывал обо всём молчаливой Дине, которая всегда внимательно его слушала и никогда не перебивала. Это была и ещё одна причина небольшой ревности Златы – Юра был для них обеих единственным светом в окне, любимым и самым дорогим их сокровищем, особенно когда они постарели. Он всегда их любил, но с возрастом и особенно, когда он похоронил своих родителей, его больше стало тянуть к теплу и нежности родной крови двоюродных сестёр его матери. Их ненаглядному мальчику уже исполнилось шестьдесят, увы, для них он навсегда так и остаётся Юрочкой. Назвать его ни то что Юрием, а даже Юрой ни у одной не поворачивался язык.

– Юрочка, а что же Аня не приехала? – поинтересовалась Дина, выкладывая мацу на небольшое, плетёное из соломки, блюдо, – опять давление?

– Так я же и говорю – криз за кризом и в больницу не хочет, такая упрямая! Она вам привет передавала…

– Дина, посмотри, что он придумал!!! Это же надо, какая прелесть!!! Такой аромат!!! Это ты из Парижа привёз? – счастливая Злата улыбаясь и благоухая только что открытым французским парфюмом, вошла на кухню и выложила прямо на стол средь селёдочницы и тарелок с колбасой и сыром раскрытый полиэтиленовый пакет с голубой в мелкий розовый цветочек ночной рубашкой. – Злата, побойся Бога, ты как ребёнок! Перепачкаешь! – Дина строго посмотрела на сестру покачав головой и сменив тон добавила, – потрясающе красиво и как раз твой любимый оттенок!!!

Вскоре пришла маленькая сгорбленная Муся, с явным трудом переставляя отёкшие ноги и опираясь на так ненадёжно выглядевшую тоненькую палочку. Муся была их подругой детства и соседкой с первого этажа ещё того дома на Толмачёвском, где они прожили большую часть своей жизни. В прошлом Муся была переводчиком и до сих пор в свои семьдесят пять давала уроки английского языка внукам и правнукам своих друзей. Злата сразу же увела её в свою комнату пошушукаться, как она называла любое женское общение тета-тет.

* * *

Подходя к дому, где уже десять лет жили сёстры в этом далёком Медведково, Тонечка неизменно сравнивала своё ощущение с тем первым, которое она испытала много лет назад войдя в подъезд огромного каменного дома девятнадцатого века в Замоскворечье. Тогда она долго поднималась на четвёртый этаж по широченной внушительной лестнице опираясь на чугунные кованныеперила и, подойдя к такой же внушительной дубовой двери, увидела сбоку на косяке несколько звонковрасположившихся один под другим, нашла табличку против одного из них с фамилией «Гольдман» и позвонила. Ей сразу же открыли обе сестры, несмотря на то, что коридор в квартире был длинный и идти по нему, как ей казалось, двум немолодым женщинам было затруднительно. Сёстры её явно ждали и Тонечка почувствовала это с первых минут. С тех пор этот дом, их дом был для неё самым тёплым и светлым во всей Москве независимо от того, где дом этот находился: там в Большом Толмачёвском или здесь в Медведково.

Раньше она навещала их почти ежемесячно, иногда брала с собой сына. В квартире была атмосфера той романтической старины Замоскворечья, которая всегда пробуждала фантазию и навевала исчезающие нотки патриархальности, традиций и дореволюционного, и довоенного духа. Серёжа ездил к бабушкам с интересом, особенно его поражал «наполеоновский» сервиз, который был выпущен малой серией ещё в 1912 году как раз в год ознаменование столетия Отечественной войны 1812 года: тарелочки были по краю тёмно-зелёного цвета с золотым орнаментом, а в плоской серединке каждой из 18 штук были нарисованы вручную миниатюры-картины сражений и битв русской армии с французами, и что самое главное – все разные!!! – восторгался Серёжа. Он подолгу завороженно рассматривал каждую: солдаты, кони, сам Кутузов, Наполеон, пейзажи Бородинского поля – всё выписанное с ювелирным мастерством, каждый волосок гривы и хвоста лошади, каждый кивер гусар, треуголки, флаги-просто чудо!!! Однажды Тоня затащила к сёстрам и мужа Илью Львовича, вечер прошёл на высоте, тепло и интересно, потом ещё пару раз он побывал у них, затем стал придумывать различные отговорки и, когда и сын вырос, Тоня стала ездить к ним одна и ни так часто, ноДни рождения старалась не пропускать.

* * *

Лет десять назад в квартиру на Толмачёвском в две освободившиеся после смерти соседки комнаты въехала семья: неряшливая и скандальная Валька с мужем пьяницей и сыном подростком, который постоянно курил в коридоре и матерился по-взрослому. Жить стало невыносимо и сёстры, пока ещё были кое-какие силы, решились на обмен: разъехаться с безобразными соседями да и пожить под конец в своей собственной квартире. Они ужасно устали за столько лет от вынужденного общения с совершенно посторонними, навязанными им когда-то и много раз сменившимися за многие годы людьми: неважно хорошими или плохими, но всегда чужими. С помощью Юрочки они и оказались в этой двухкомнатной квартире в Медведково, комнаты изолированные, у каждой своя, третий этаж и двор тихий, зелёный, да и метро рядом. Собирать вещи и переезжать помог любимый племянник и Тонечка, даже Илья Львович оказал посильную помощь – перевёз на своей Ауди весь оставшийся антиквариат: большая часть, в том числе и наполеоновский сервиз которого, уже была продана и «съедена» ко времени переезда на новую квартиру (втихаря от Юрочки разумеется).

Старинная мебель доставшаяся от родителей в новую, хрущёвской планировки квартиру не помещалась, пришлось кое – что продать, кое-что Юра вывез в старый дом в Малаховке, но огромный резной буфет с множеством ящичков и дверок, с двумя боковыми отделениями в виде высоких башен они как-то умудрились расположить в большой комнате. Для этого пришлось нанимать специального мастера, который внимательно изучил конструкцию этого сооружения, разобрал, внёс по частям в квартиру и снова собрал: сёстры остались довольны – буфет не пострадал. Ещё переехали в новую квартиру овальный раздвижной стол, трельяж, без которого Злата не представляла своей жизни, два вольтеровских чёрных кресла с высокими спинками, книжный шкаф тоже чёрный с гранёнными остеклёнными дверцами и, конечно, фортепиано, на котором красивой линеечкой выстроились маленькие мраморные бюстики великих композиторов от Баха и Шопена до Чайковского и Мусоргского. Спальные места купили новые, современных габаритов. Старинные часы с боем водрузили как и прежде на стену противоположную буфету и вокруг них с потолка до спинки дивана, стоявшего под ними, развесили все имеющиеся сувениры. Мамин портрет, как и прежде, повесили ближе к окну. Таким образом, новая квартира немного стала напоминать старую и это грело душу не только сёстрам, но и всем остальным.

* * *

– Тонечка, дорогая, как мы вам рады, – нараспев промолвила Злата своим красивым голосом, открывая дверь, – Дина, Юра, Тонечка пришла! А мы с Диной вам муку мацовую приготовили и ещё смекту для Ильи Львовича, сразу положите в сумку, а то забудете, положите, положите… а сам он прийти опять не смог? Как жаль, как жаль! – приговаривала Злата беря из Тонечкиных рук цветы и коробочку с подарком и взамен протягивая небольшой заранее упакованный свёрток. Такие взаимообмены в коридоре происходили каждый раз при Тонечкином появлении у сестёр – это был своеобразный ритуал, она привыкла и с охотой всегда поддерживала эту вежливую игру.

Расцеловав Злату и Дину, поздоровавшись с гостями, выслушав комплименты от Златы: «Ах, какой чудесный костюм на вас, вы прекрасно выглядите, правда, Юрочка?» и наградив её в ответ целым набором дифирамбов, возгласов восхищения по поводу коралловых бус и чудесно подобранного к ним и к платью сердоликового перстня (Злата обожала комплименты и прямо светилась от неприкрытой лести в свой адрес), обласканная Тонечка со всеми вместе скоро сидела за большим овальным столом, уставленным так любовно приготовленными Диной салатами, гусиной шейкой, собственными соленьями и непременным блюдом всякого праздничного стола в этом доме- фаршированным карпом. Юра разлил по маленьким бочонкам-стопочкам «Клюкву на коньяке», а в высокие фужеры приготовленный Диной, любимый Златой чёрносмородиновый морс. Праздник начался. Сначала подняли тост за здоровье и вечное очарование вчерашней именинницы, потом за кулинарные изыски Дины, потом за всё хорошее, о чём могли только вспомнить. А хорошего было предостаточно.

– Нет, вы только представьте, ведь мне через три года будет девяносто, это просто какое-то недоразумение!!! Мне девяносто лет!!! – кокетливо возмущалась Злата.

– А Динуле через месяц – восемьдесят, – подхватил Юра, подливая тётушкам ещё настойки, – опять праздновать придём, не возражаете. Как вы, Тоня?

Тонечка кивнула в ответ головой, тщательно прожёвывая кусок Дининого пирога с капустой.

– А тебе уже будет шестьдесят один… – задумчиво подхватила улыбающаяся Дина, она немного отошла от напряжения ожидания и подготовки к приёму гостей, и выглядела теперь не такой замученной и усталой, как при встрече.

– Дина Матвеевна, как вы удивительно похожи на вашу маму, – Тонечка посмотрела на висящий в углу у окна портрет их матери. А кто художник?

– Да, Динуля с годами стала вылитая Эстер Моисеевна, – Юра утвердительно закивал, – я её тоже помню именно такой…. тётьЗлат, в котором году она умерла?

– В сорок восьмом, тебе уже шесть исполнилось…конечно, помнить должен.

– А кто же нарисовал вашу маму, – не унималась Тонечка, хотя сто раз уже слышала этот ответ. Но она знала, что Злате всегда приятно вспоминать об этом.

– Наш двоюродный брат Марк, необыкновенно талантливый художник, он такие большие надежды подавал, такой был… такой…любимый ученик Грабаря! – глаза Златы загорелись на мгновенье и затем артистично подёрнулись слезой, – впрочем, что теперь говорить, его давно уже нет на этом свете. Как только началась война, его призвали на фронт, и он погиб, сразу погиб, в тот же сорок первый год его не стало, под Москвой. Конечно, какой из него солдат, он же художник, натура возвышенная, тонкая… нам только одно письмо прислать успел из Волоколамска… и сразу… и погиб, мы и родственникам в Винницу сообщить не смогли… они все там погибли, всех убили, всех до одного… – Злата замолчала, на некоторое время участливо замолчали все. Но потом эта тихая грусть улетучилась – столько лет прошло. Все сидящие за этим столом знали, что Марик был единственной самой сильной любовью Златы за всю её долгую жизнь, и это поражало, восхищало и удивляло своей необыкновенностью и фатальной, реальной действительностью. Бывает же такое – бывает, оказывается бывает!

* * *

Дина собирала со стола грязную посуду, ей помогали Тонечка и Муся, Юра собрался выйти покурить на лестничную клетку, хотя ему разрешалось всё, и Злата не преминула крикнуть ему вслед:

– Юрочка, у нас можно курить на кухне, ты же знаешь. Только форточку открой. На площадке холодно и соседи ругаются.

Юра послушно вернулся в комнату с полпути даже не успев прикурить. Сел напротив Златы и нежно сказал: – Я тебя обожаю, тётьЗлат, ты настоящая женщина, выглядишь бесподобно! Может по случаю праздника осчастливишь, а то я никогда так и не слышал твоего божественного голоса… пожалуйста, спой что-нибудь, – он молящим взглядом смотрел на тётушку.

– Нет, дорогой, это уж совсем исключено, – Злата была непреклонна, хотя было видно, что подобные просьбы и вообще разговоры о её необыкновенном бархатном «меццо-сопрано Обуховой» льстят, и ей очень нравится находиться постоянно в центре внимания и некоего поклонения её чуть увядшей красоте и легендарному дару певческого вокала так никогда и никем из присутствующих, кроме Дины, не услышанном.

Застольный разговор постепенно перерос в воспоминания, пересказ всем известных семейных случаев и событий. На вопрос Тонечки, откуда родом их семья, Злата с воодушевлением принялась подробно рассказывать историю их переселения в Москву: – Родители жили в Риге. У них была самая обычная интеллигентная еврейская семья. Мы – ашкеназы, то есть евреи живущие в центральной Европе, и язык у нас идиш. А есть ещё сефарды – это евреи проживающие в средневековой Испании. Так вот мы с Диной чистые ашкеназы, а Марик был наполовину сефардом. Поэтому кровь всё же была чуть – чуть разная, не такое уж близкое родство, – внимательно слушавшая Тонечка безусловно поняла к чему это Злата дала такое подробное пояснение: они с Мариком вполне могли бы пожениться. Затем она продолжила, – Наши родители иногда говорили на идиш, особенно, когда хотели, чтобы мы с Диной не понимали о чём. А нас не научили, я так несколько слов знаю: «бекицер» – короче… «Вейзмер» – это такое восклицание, ну, Боже мой, что ли…