Разомкнутый круг

Рубанов запихал в рот букет и откусил половину.

Младшая опять смутилась.

– По-моему, в этом букете присутствовала трава, от которой через несколько часов умирают в страшных судорогах…

Ч…р…т…вол, – выплюнул он цветы и прополоскал рот водкой.

– Господин юнкер, думаю, уже несколько дней, как молочко перестал употреблять?! – выразить мысль до конца она не успела, а ловко увернулась от Максима и кинулась бежать.

Разозлившийся от насмешек юнкер решил просто оттаскать ее за косу.

Несмотря на высокий рост и полноту, бежала она удивительно легко и грациозно.

– Сейчас я выпью твое молоко, – задыхаясь, грозился он.

– Прежде догоните, – ровным голосом, обернувшись, прокричала девчонка. – А во-вторых, у меня пока нет молока…

– Ежели догоню, то появится!– уже прохрипел Рубанов, сминая сапогами лютики и ромашки.

Ее сарафан мелькал среди зелени и белых березовых стволов, иногда сливаясь с ними.

«Пожалуй, не догоню!» – расстроился задыхающийся от бега юнкер, с яростью слыша удаляющийся девичий смех.

Вот она по самые плечи провалилась в лощину, и Максим видел только ее голову. Через минуту он сам спустился по пологому, поросшему травой склону в неглубокий овражек и зашуршал сухими скрюченными прошлогодними листьями, сбивая коленями широкие и сочные пласты лопухов.

Она уже вылетела наверх и оглянулась.

«Ежели б на саблях, я бы, может, и осилил, но в беге…» – решил он уже сдаться, но тут увидел, что коса ее захлестнулась вокруг тонкой березки. Болезненно дернув головой, она попыталась освободиться, но время ушло, и юнкер свалил ее в высокую зеленую траву, краснеющую земляникой. Он лежал на ней и никак не мог отдышаться. Слезы выступили на глазах у побежденной.

– А матушка-то далеко!.. – впился в ее губы Максим, но поцеловать как следует не смог – не хватило дыхания.

Она попыталась вырваться, но Рубанов крепко обхватил ее руками и ногами, ощутив под собой трепет женского тела. Совсем рядом он увидел испуганные темные глаза и припухшие губы. Дыхание ее было чистым и приятным. Не спеша он сорвал губами красную ягоду и раздавил ее языком. Во рту стало свежо от терпкого вкуса.

– Пустите! – снова попыталась она вырваться.

Ничего не ответив, он лизнул ее в верхнюю губу кислым от ягоды языком, затем, не торопясь, нежно укусил нижнюю сочную губку и поцеловал в уголок рта. Неожиданно она прекратила сопротивляться и обмякла. Разрумянившееся девичье лицо спряталось у него на груди.

Максим задохнулся от счастья. Его душа растворилась в этой девушке, в этом лесу, в этой траве с красными ягодами…

Обратно они шли медленно.

– Будешь знать, как дразниться! – по-детски буркнул Максим, подходя к пасшимся лошадям и сидевшим на попоне Нарышкину с дамой.

– Теперь, мой мальчик, я тебя совсем задразню… – счастливо улыбнулась она, – и когда ты успел так научиться любить?! – польстила его тщеславию.

«Не важно, когда и где; важно, что кто-то тебя успел полюбить раньше…» – ревниво подумал он.

– Упали? – глядя на зеленые колени, поинтересовалась сестра.

– Ягоду собирали… – ответила младшая.

– А ты собирала лежа?! – съехидничала старшая.

– Ну что за языки у вас? – прервал их диалог Максим. – Скоро на клавикордах ими играть научитесь! – налил в стакан водки.

– Ребенки еще, а водку как хлещут! – отвернулась от него старшая.

В бешенстве пошел запрягать Гришку.

«Лосины следует поменять», – решил он.

Младшая навязалась ехать с ним под предлогом перемены одежды. До окраины Стрельны она сидела сзади, крепко прижавшись грудью к его спине, дальше пошла пешком.

Дверь открыла Марфа и тут же протянула письмо. Большими печатными каракулями писал Кешка. Максиму даже показалось, что он видит, как его друг, высунув кончик языка, старательно выводит буквы.

После прочтения у него испортилось настроение. Оказывается, Данила взял в доме полную власть. И не только в доме, но и в деревне: «Барыня во всем его слушает. Агафон добрался из Петербурга недавно и теперь частенько запрягает лошадей задом-наперед, доказывая при этом, что тройка запряжена верно… Но его держат, пока Даниле нравится пороть конюха».

«Надо скорее ответ написать, – подумал Максим, надевая серые суконные рейтузы. – В них поудобнее, чем в лосинах, и практичнее на природе…»

Вечером младшая сестра потащила многострадального юнкера в лес.

– Там весело будет на Ивана Купалу. Всякая нечисть в эту ночь силу получает. Марфа, вон, крапиву на подоконнике кладет от чертей, – перекрестилась она. – А мы с сестрой по травам гадать станем, – и на вопросительный взгляд юнкера разъяснила: – Чтобы приснился суженый, надо положить под подушку двенадцать трав… в них обязательно должны быть чертополох и папоротник, который вы у меня съели, – засмеялась она, обняв и чмокнув его в щеку.

– Ну а дальше-то что? – недовольно вырвался Рубанов.

– Ах да! – отпустила его. – Надо сказать: «Суженый-ряженый, приходи в мой сад гулять!..»

«Надеюсь, меня в своем огороде не увидишь!» – с досадой подумал Максим.

– …Но раз трав не хватает, придется обойтись одним подорожником… – объясняла она, – со словами: «Трипутник-попутник, живешь при дороге, видишь малого и старого, скажи моего суженого», положу перед сном под подушку, и кто приснится…

– Тот и станет всю жизнь с тобой мучиться!.. – завершил ее мысль Рубанов. – Смотри, народу сколько собралось! – вышли они к реке в том месте, где бабы полоскали белье.

На берегу он увидел Шалфеева, важно гуляющего под ручку с барышней-крестьянкой и задумчивого вахмистра. Здесь же столкнулся с Оболенским и Нарышкиным. Граф был абсолютно пьян и жевал луковицу. Старшая из купеческих дочерей поддерживала его.

– Как хорошо всегда пахнет от сиятельств! – завидовали конногвардейцы.

– На то они и шиятельштва! – шепеляво от недостатка зубов отвечал неразумным Тимохин.

Местные парни сегодня глядели на кавалеристов недоброжелательно: «Всех баб отобьют!» – нервничали они, разжигая костер и наливая в себя брагу. Девушки в нарядных сарафанах опоясывались плетенной из цветов и трав перевязью и надевали на голову венки.

Младшая наконец оставила Рубанова в покое и убежала к подругам.

– Выпить с устатка не осталось? – спросил он у Оболенского.

Тот покачал головой, внимательно разглядывая женщин.

– Вон та неплохая! – посоветовал Максим, указывая на стройную высокую мещаночку с венком из ромашек на русой головке.

– Молода больно и тонка, – буркнул князь. – Нет, мне надо женщину постарше, а не этих детей, – пренебрежительно указал на водивших хоровод юных девушек.

Старшая из купеческих дочерей оторвала графа от березки и со смехом затащила в круг, где он еще пытался подпевать, крепко вцепившись в руки соседей, дабы не упасть.

Костер с горящим колесом на шесте в самой середине, беспощадно дымил в сторону хоровода, и круг распался. Парни и девушки бросились к реке, по дороге освобождаясь от одежд. Среди парней было много конногвардейцев.

Рубанов смотрел на происходящее, как сытый кот, а Оболенский, расстроившись, развернулся и побрел домой в Стрельну, не заметив, что некоторые из женщин, видевшие его в день приезда, тоскливо вздохнули после его ухода…

Князю хотелось есть, и он, громко топая ботфортами, шел мимо заборов, деревянных и каменных строений к купеческому дому. Вдруг откуда-то выбежала курица и, раскудахтавшись, заметалась под ногами, затем, выбрав направление, стала улепетывать, часто перебирая лапками и помогая себе крыльями. Посчитав свою особу в безопасности, отвлеклась на какой-то камешек. Поддевая его клювом, старательно выковыривала из земли, совсем упустив из виду огромные, приближающиеся к ней сапоги. Размахнувшись, юнкер злобно пнул путавшуюся под ногами птицу. Отправившись в свой последний в жизни полет, она громко треснулась о забор и упала на зеленую пыльную травку. Глаза ее затуманивались пеленой.

«О чем интересно подумало это одинокое создание в последний момент? – склонившись над бренным телом, начал философствовать князь. – О петухе или камушке, который так и не успела сожрать? Да пустое…» – и со словами:

– Девочкам нельзя так поздно гулять! – поднял ее и, свернув шею, зашагал дальше.

Добычу не выбросил, а взял с собой: «Заставлю эту лярву приготовить жаркое! – заскрипел зубами, вспомнив о жирной купчихе. – Видел бы меня мой папà! – через секунду рассмеялся юнкер, помахивая тушкой, которую держал за лапы. – Князь, имеющий тысячи крепостных, спер у бедного мещанина курицу…»

Эта мысль привела его в неописуемый восторг, и он громко, на всю улицу, захохотал, шлепая птицей по правому сапогу в такт шагам и приводя в бешенство окрестных собак.

Вышедшая прогуляться компания писарей или приказчиков, крестясь, тут же заскочила обратно в дом.

Буйство князей Оболенских бродило в нем, ища выхода, когда с маху, как и по курице, саданул ногой в дверь купеческого дома. Дверь затрещала, но выдержала натиск.

Через дорогу из раскрытого на втором этаже окна соседнего дома высунулась голова в колпаке, и старческий мужской голос, растягивая слова, предложил:

– А кого тут из горшка облить?..

Юнкер замахнулся курицей, и старикан ловко скрылся, чем-то загремев по пути.

«Наверное, свой горшок опрокинул! – с удовлетворением отметил князь, услышав топот и звон катавшейся с ускорением по все сужающемуся кругу крышки, которая громко затарахтела, бултыхаясь с боку на бок, и в одну секунду затихла. – Наверное, догнал и ногой придавил», – с удовольствием двинул еще раз по двери и прислушался…

Через минуту стариковскую ругань перекрыл шум шагов, решительно продвигавшихся в его сторону.

– Сейчас квартального кликну! – рывком отворила дверь купчиха.

– Будочников непременно следует звать! – поддержал ее опять высунувшийся из окна колпак. Причем шамкающий голос букву «д» не выговорил, и у него получилось «булошников».

У князя просто забурчало в животе, когда он, глядя на колокола грудей, представил мягкие и пышные булки. Втолкнув купчиху, он шагнул следом. Ее платок сполз, открыв белые плечи и глубокий вырез на груди.

Удивившись такому бесстрашию, она пошла на кухню раздуть свечу: «Пьяный, поди… – подумала по пути. – Ну, сейчас я ему задам!..» – размечталась она.

Оболенский двинулся следом, вытянув руку с курицей и собираясь просить приготовить птицу. Мощные ягодицы купчихи гоняли ткань ночной сорочки, постепенно все выше и выше поднимая подол.

«Круп кобыльему не уступит!» – ел глазами открывшиеся ноги юнкер.

Женщина будто затылком почувствовала взгляд и одернула сорочку: «Ведьма! – разозлился он. – Ладно есть не дает, но тут-то чего жалеет?» Купчиха склонилась над кухонным столом из потемневших досок, старательно выскобленных ножом, и стала шарить рукой в поисках свечи. Небольшой подсвечник оказался на другом конце, и она не стала обходить стол, а вытянулась на досках, пытаясь дотянуться до него, на минуту совершенно забыв про молодого голодного гвардейца. Рубаха, натянувшись, плотно облепила тело. Пышный зад, подрагивая, манил юнкера. Он шагнул вперед, бросив курицу на стол…

Женщина наконец дотянулась до подсвечника и собиралась уже распрямиться, когда ощутила, как рубаха задралась до спины и крепкая рука прижала ее к столу. Затем она почувствовала сапог у левой своей ступни, и в тот же момент ее правая нога стала перемещаться в сторону, толкаемая другим сапогом: «Явно пьян и голоден… – испугалась она, но тут же от удовольствия закрыла глаза и расслабилась. – Каков подлец! – повела крупными ягодицами. – Вырваться, что ли? Да что я, дура какая?!» – разыграла она слабую женщину, задрожав от удовольствия, когда сильная ладонь больно сжала ее грудь.

– Будешь жарить?! – услышала над собой голос, но ничего не ответила, с блаженством отдавая себя в крепкие руки.

– Будешь жарить?! – грубо произнес юнкер, гладя ее вздрагивающие бедра.

Ответом был лишь слабый стон.

– Будешь жарить?! – задавал он все тот же вопрос.

– Буду! – ответила купчиха, взбрыкивая ягодицами.

Стол скрипел под ними.

– Будешь жарить?!

– Буду, буду!

– Будешь жарить?! – перешел он на крик.

– О-о-о-й! да, буду! ой, буду!

– Будешь жарить?!– шепотом спросил и услышал судорожный вопль.

– О-о-о-й! Б-у-у-д-у-у!

В этот момент стол не выдержал нагрузки и рухнул.

«Вот это женщина!» – натягивая лосины, подумал Оболенский.

Двое других юнкеров, вместе с сестрами, заявились лишь под утро, но купчиха этого не заметила. В ней произошел взрыв энергии – чуть не вприпрыжку бегая из погреба на кухню, она таскала различные припасы, чтобы накормить обожаемого князюшку, а заодно и его товарищей. Бедная Марфа была срочно командирована раздувать самовар.

Не спавший всю ночь Нарышкин лишь только коснулся дивана, тут же захрапел.

Максим посвистел, но храп не прекращался. Махнув на друга рукой, он принялся исследовать прожженные на заду рейтузы, скорбно при этом качая головой: «Леший меня дернул через костер сигать – либо вахмистр, либо Вебер – но своей смертью явно не помру! Лосины надо срочно стирать, – решил он, с недоумением поглядывая в раскрытое окно на хлопочущую служанку, которая, стоя на коленях, никак не могла разжечь сырые щепки, чадно дымившие, но не желавшие разгораться. – Гостей, что ли, ждут? – вдыхал острый запах дыма, проплывающего мимо открытого окна и смешивающегося с дыханием травы и цветов, превращаясь при этом в какой-то новый, вкусный аромат, внезапно вызвавший волчий аппетит. – Господи! – подумал он, брезгливо морщась. – Опять лук с водкой жрать…»

Но в этот момент в дверь постучали, и заглянувшая подружка произнесла:

– Матушка просит пожаловать на завтрак!

В животе предательски забурчало.

– Это не шутка, а издевательство… – тяжело глянул на нее, – лучше лосины постирай.

– Как хочешь! – фыркнула она, и дверь захлопнулась.

«Старики говорят, на Ивана Купалу удивительные вещи происходят… – стал рассуждать Рубанов. – И чем черт не шутит?.. Пойду! – окончательно решил он. – Только вот в чем? Возьму у Нарышкина».

Завтрак подали в зале. Раскочегарившая все-таки самовар Марфа сменила хозяйку и с удивлением раскладывала на круглом столе припасы, крестясь исподтишка на киот с образами и размышляя: дойдет ли до Бога молитва, ежели под образами кровать?!

Умиротворенная хозяйка сидела на глубоко продавленном диване и ожидала, когда по наклону к ней съедет любимый. Но он не хотел снова в объятия, а хотел есть и поэтому крепко упирался ногами в пол, а руками в стол. Увидев такую картину, Максим перекрестился в сторону кровати и сел в придвинутое к столу кресло, с удивлением пытаясь поймать взгляд Оболенского.

– Мон шер! – обратился тот к Рубанову, закидывая ногу на ногу. – А где граф Нарышкин?

– Спит с похмелья! – растерянно ответил Максим, по-крестьянски поскоблив пальцами в затылке и ожидая воплей хозяйки.

Но та лишь улыбнулась и велела прислуге подавать…

Марфа внесла ЖАРЕНУЮ КУРИЦУ!!!

– Приснился ли тебе суженый? – с трепетом поинтересовался после завтрака Максим, отдавая подружке постирать лосины.

– Не-а! – вздохнула та.

«Слава Богу! – облегченно заулыбался юнкер. – Всему поверишь, видя такие чудеса…»

Следующее утро выдалось хмурым и пасмурным. Шел мелкий противный дождь, монотонно простукивающий крышу. Отдаленный гром утробно бурчал, словно у голодного юнкера в желудке. Осипший трубач похмельно играл «утреннюю зарю». Зевая, Максим выглянул в окно и с интересом понаблюдал за сестрами. Те, подоткнув подолы юбок, со смехом расставляли какие-то чугунки и ведра под тоненькие струйки с желобов по углам дома. Весь вид испортила Марфа, вышедшая во двор в высоко подхваченном сарафане. Ее синеватые от холода тощие жилистые ноги навевали мысли о дохлом цыпленке.

Плюнув в окно и проследив за комочком слюны до самой земли, Максим растолкал Нарышкина.

Лосины еще не просохли, и Рубанов с трудом натянул их на ноги, рассудив, что под дождем всё равно намокнут. При бдительном осмотре все же можно было различить расплывшиеся по коленям слабо-зеленые пятна: «Стирать бы лучше училась, чем на клавикордах играть!» – опять выглянул в оконце.

Девки уже убежали, а тощая задница прислуги одиноко маячила на огороде, отпугивая ворон. Гремя сапогами, в комнату ввалился Оболенский и тут же заорал:

– Подъем, юнкера!

К удивлению Рубанова и раскрывшего глаза Нарышкина, за ним следовала купчиха и почтительно поправляла воротник колета.

– Кушать подано, господа! – ласково пропела она и вышла, догадавшись, что смущает надумавшего вставать графа.

Оболенский самодовольно щелкнул каблуками, повернувшись кругом, и добавил от себя отнюдь не по-французски:

– Лопать теперь будем до отвала, юнкера.

Выездку отменили, и молодые конногвардейцы решили наконец заняться уставами.

Перед самым обедом примчался запыхавшийся Шалфеев и, широко раздувая от волнения ноздри, сообщил о прибытии в Стрельну полицейского офицера из Петербурга.

– Ой, не к добру! – перекрестившись, умчался он на конюшню и оказался прав.

Через час юнкера и их дядьки были вызваны к Веберу. В комнате у него находился полицейский поручик и один из крепколобых будочников, который, увидев Оболенского, обрадовался ему словно родному. «Видать, сильно его саданул, – пожалел мужичка князь, – все время теперь улыбаться будет».

– Оне! Оне! – чуть не запрыгал от радости будочник, улыбаясь во весь рот, и стал метаться от одного поручика к другому. – Оне, ваши благородия, стучали по моему лбу чужой головой и богохульничали при этом, – счастье ключом било из будочника.

– Словно сына родного встретил, – шепнул Оболенскому Максим.

– Говорить будете, когда прикажу! – взвился Вебер. – С кавалергардами драться вздумали? Да у меня там дядя служит… Ответите, господа юнкера, за все ответите!

– …И богохульничал при этом, – осенял себя крестным знамением будочник, теребя за рукав полицейского офицера и радостно улыбаясь.

Дядьки, вытянувшись во фрунт, стояли затаив дыхание.

«Как бы по носу не врезал! – волновался Шалфеев. – Ишь, немчура, кулаками как развертелся…» – преданно при этом ел глазами начальство.

Полицейский, разглядывая прохиндейскую рожу Антипа, прокручивал в уме описания разыскиваемых душегубов: «Вот черт! Под все подходит!..» – волновался он.

Егор, мечтательно глядя на диван, боролся со сном: «Эва, диво какое, с писаришками кавалергардскими поцапались…»

– Да ладно, с кавалергардами, – вставил слово приезжий офицер, будто прочел его мысли, – но будочниками-то зачем друг о друга стучать?! А еще из хороших фамилий… – с упреком посмотрел на юнкеров.

– Мою фамилию тоже весь квартал уважает, – начал хвалиться будочник, – мы, Чипиги, давно по будкам сидим: мой папаня сидел, и дядька сидел, теперь я вот хорошо сижу…

Даже Вебер замолчал.

– Ну что ж, – поднялся полицейский, – пора домой возвращаться. Надеюсь, о принятых мерах сообщите куда следует? До самого Аракчеева сие безобразие дошло…

– В Сибирь захотели!– орал Вебер. – С этого года не Вязьмитинов министр, а Алексей Андреевич Аракчеев. Забыли?!

Ну что ж, до особого распоряжения его превосходительства полковника Арсеньева посидите на гауптвахте, а там как Михайло Андреевич велит…

На юнкерское счастье, заместитель командира лейб-гвардии Конного полка приехал в Стрельну не один, а с Петром Голицыным. Князь решил навестить своего протеже и воспитанника.

– Молодцы! Ей-богу молодцы гвардейцы, – похвалил Голицын юнкеров, – за честь полка вступились. А кавалергарды зазнались, ежели даже их писаришки в князей огурцами кидают…

Михаил Андреевич хмурился и теребил себя за бакенбарду. Юнкера встали во фрунт и с удовольствием слушали гусарского ротмистра.

«А ведь и правда, – раздумывал полковник, – куда это годится, коли рядовые писаря на юнкеров кидаться начнут? На этих совсем еще детей… а вдруг бы повредили им чего?.. Хотя бы тому же Нарышкину… – быстро взглянул на красивое, по-девичьи нежное лицо графа. – Да московская и петербургская родня такой бы шум подняли!.. К тому же государь не равнодушен к его родственнице…»

– А квартальные с будочниками чего учудили?.. Вместо того, чтобы два десятка кавалергардов приструнить, на бедных несчастных мальчишек накинулись… – обращаясь к полковнику, незаметно подмигнул Рубанову ротмистр.

– У них с головой всегда безнадежно… – высказался полковник, наконец оставив в покое бакенбард.

– Не скажите, Михайло Андреевич, как раз тут-то они правильно смекнули, – развивал мысль Голицын. – Кого легче схватить и доложить по начальству о бдительности?.. Два десятка здоровенных мужиков или трех нежных отроков?

– Конногвардейцев так просто не возьмешь! – гордо выпятил грудь полковник. – Доложу великому князю Константину, что любой квартальный норовит его гвардейца обидеть да еще в холодную упечь!.. Вебер!!! – обернувшись к двери, рявкнул он.

Поручик предстал, словно чертик из табакерки.

– Ну, эти дубоголовые к юнкерам цепляются… ладно! А вы-то чего? За что детей на гауптвахту посадили, а? За то, что они честь полка сберегли?! Советую у них поучиться, как следует за честь конногвардейского мундира стоять!

Серые глаза Голицына лучились лукавством…

Вахмистр, по приказу Вебера, дал юнкерам кавалерийский штуцер и велел дядькам научить молодежь палить из него.

– Оружие почти свеженькое, образца 1803 года, с закрытыми глазами должны в цель попадать, – изрек он.

Стрельба из этого штуцера стала самым любимым развлечением юнкеров. Кроме стрельбы, они сражались на шпагах. Максим показал коронный отцовский удар, и юнкера с увлечением отрабатывали его. Особенно старательно занимался Нарышкин. В наряды и дежурства Вебер после приезда полковника и Голицына их не ставил, но зато еженедельно, каждую пятницу проверял знания уставов и отводил свою немецкую душу на бедном Оболенском, голова которого не воспринимала злосчастные параграфы и пункты.

– Все понимаю!..– жаловался он друзьям. – А словами мысль не выражу, у меня и с французским такая же история случилась – измучил несчастного месье. Правда, по-нашему он мекал, как я по-ихнему, но у него хоть отговорка была – варварский язык, мол.

– И чем дело кончилось, выучил? – спросил Нарышкин по-французски.

– Ои! Ои!12 – выбросил французика в окно…

– И что папà? – заинтересованно допытывался граф.

– Стекло очень жалел… Венецианское! А мамà за клумбу переживала… Ее любимую розу французская задница смяла. Отправили гувернера в Париж, правда, заплатили щедро, и нежные ручки молоденькой прислуги до вечера выковыривали из, пардон, французской задницы, колючки.

– Да ладно! – сказал Нарышкин.

Князь заулыбался от приятных воспоминаний.

– Видели бы вы, господа, как он летел… ах, как славно летел французишка, – все не мог он успокоиться. – И почему мы при Аустерлице проиграли? – неожиданно перевел разговор на военную тему.

– Видимо, потому что вы, господин юнкер, в боях не участвовали, – съязвил Нарышкин.

– Молодец! – похвалил его Максим. – Становитесь суровым и задиристым, как истинный конногвардеец.

– Вот как вызову на дуэль! – обиделся Оболенский. – Обоих…

– …И вам не придется войны с Наполеоном бояться! – облек словами его мысль Максим. – Ухлопаю!

– Гы-гы-гы! – зашелся смехом князь.

По вечерам, когда спадала жара и в открытые окна вливался свежий душистый воздух, купчиха устраивала танцы, на которые посторонних, разумеется, не приглашала.

Живущий через дорогу дедушка, разбуженный среди ночи игрой на клавикордах, смехом и топотом, от возмущения долго не мог попасть струей в горшок: «Заставить бы вас подтирать за мной! – мечтал он, сощурив один глаз для точности прицела. – Тогда бы, поди, спали по ночам…»

Как Оболенскому с трудом давался устав, Нарышкину – стрельба и фехтование, таким камнем преткновения для Рубанова являлись танцы. Но он старательно учился, несмотря на страдальческие лица приглашаемых им сестер. Через несколько вечеров они наотрез отказались танцевать с ним.

– У нас уже ноги распухли, – жаловались дамы.

И лишь их мать, мужественная женщина, продолжала давать уроки мастерства. Но в долгу она не оставалась, и на следующий день, вставляя ногу в стремя, Максим морщился от боли в ступне.

Огромный Оболенский, не говоря уж о Нарышкине, танцевал легко и свободно и вальс, и мазурку, но любимым танцем, приводящим в восторг необузданную его душу, был, конечно, котильон… в стиле а-ля Оболенский! Так князь называл популярную в Европе фарандолу. Левой лапищей он тащил за собой купчиху, она – Максима, тот – одну из дочерей, замыкал шествие Нарышкин. Князь заставлял их скакать через табурет, прыгать по дивану, водил из комнаты в комнату, стуча ботфортами и дико при этом вопя, часто в ажиотаже хватал штуцер, выводил команду во двор, и апофеозом всему был громкий выстрел, от которого соседский дедушка упускал в перину … Марфа в такие вечера уходила ночевать к родственникам, то есть дома практически не бывала…