О любви

Всякий большой поэт, обладающий живым воображением, робок, то есть боится людей, которые могут нарушить и смутить его сладостное раздумье. Он дрожит за свое внимание. Люди с их низменными интересами уводят его из садов Армиды, чтобы толкнуть в зловонную лужу, и не могут привлечь к себе его внимания, не вызвав в нем раздражения. Именно привычкой питать свою душу трогательными мечтами и отвращением к пошлости великий художник так близок к любви.

Чем более велик художник, тем сильнее он должен желать чинов и орденов, служащих ему защитой.

Глава ХV

В самой сильной и самой несчастной страсти бывают минуты, когда человеку вдруг кажется, что он больше не любит; это словно струя пресной воды в открытом море. Думая о своей возлюбленной, он почти не испытывает удовольствия, и хотя его угнетает ее суровость, он чувствует себя еще более несчастным оттого, что все в жизни для него сразу утрачивает интерес. Самая печальная и унылая пустота сменяет состояние, правда, тревожное, но придававшее всей природе что-то новое, страстное, увлекательное.

Это потому, что ваш последний визит к любимой женщине поставил вас в такое положение, из которого фантазия уже раньше извлекла все ощущения, какие он мог доставить. Например, после периода холодности она обошлась с вами менее сурово и дала основание питать точно такую же степень надежды и притом такими же внешними знаками, как и в прошлый раз; может быть, она сделала все это, сама того не подозревая. Когда воображение встречает на своем пути память и ее унылые советы, кристаллизация[29] мгновенно прекращается.

Глава XVI

В маленьком порту, названия которого я не знаю, близ Перпиньяна, 25 февраля 1822[30] г.

Я почувствовал сегодня вечером, что музыка, когда она совершенна, приводит сердце в точно такое же состояние, какое испытываешь, наслаждаясь присутствием любимого существа, то есть что она дает, несомненно, самое яркое счастье, какое только возможно на земле.

Если бы это для всех людей было так, ничто в мире не располагало бы сильнее к любви.

Но в прошлом году, в Неаполе, я уже записал, что совершенная музыка, как и совершенная пантомима[31], напоминает мне о том, что составляет в данный момент предмет моих мечтаний, и внушает мне превосходные мысли; в Неаполе это были мысли о том, как можно было бы вооружить греков.

И вот сегодня вечером я не могу скрыть от себя, что имею несчастье of being too great an admirer of milady L…[32].

И, может быть, совершенная музыка, которую я имел счастье слышать, после того, как два или три месяца был лишен ее, хотя и бывал каждый вечер в Опере, просто-напросто произвела на меня свое давно признанное действие; я хочу сказать, вызвала во мне яркие мысли о том, что меня занимает.

4 марта, неделю спустя.

Я не решаюсь ни зачеркнуть, ни подтвердить предыдущее размышление. Несомненно то, что, когда я записывал его, я читал его в моем сердце. Если сегодня я подвергаю его сомнению, то это, может быть, потому, что я утратил воспоминание о том, что я видел тогда.

Привычка к музыке и к ее мечтаниям предрасполагает к любви. Нежный и грустный мотив, если только он не чересчур драматичен, если воображению не приходится думать о действии, мотив, располагающий исключительно к любовным мечтам, отраден для нежных и страдающих душ; например, протяжный перелив кларнета в квартете «Бьянка и Фальеро» или соло Кампорези в середине его.

Счастливый любовник восторженно упивается знаменитым дуэтом из «Армиды и Ринальдо» Россини, так верно изображающим легкие сомнения счастливой любви и блаженные минуты, наступающие после примирения. Ему кажется, что инструментальная часть в середине дуэта, когда Ринальдо хочет бежать, столь удивительным образом передающая борьбу страстей, физически действует ему на сердце и действительно трогает его. Я не решаюсь высказать свои чувства об этом: северяне примут меня за безумца.

Глава ХVII

Красота, развенчанная любовью

Альберик встречает в ложе женщину более красивую, чем его возлюбленная, то есть женщину – прошу дозволить мне математическое выражение, – черты которой сулят ему три единицы счастья вместо двух (если предположить, что совершенная красота дает количество счастья, выражаемое числом четыре).

Надо ли удивляться тому, что он предпочитает им черты своей возлюбленной, сулящей ему сто единиц счастья? Даже небольшие недостатки ее лица, например рябинка от оспы, приводят в умиление любящего и повергают его в мечтательность, когда он замечает их у другой женщины. Что же будет в ее присутствии? Ведь он испытал тысячу чувств, глядя на эту рябинку; эти чувства почти всегда восхитительны, все они представляют величайший интерес, и, каковы бы они ни были, они воскресают с невероятной живостью при виде такой рябинки даже на лице другой женщины.

Если иногда даже предпочитают и любят уродливое, то это происходит оттого, что в таком случае уродливое становится красотой[33]. Один человек страстно любил очень худую женщину с рябинками на лице; смерть похитила ее у него. Три года спустя в Риме, близко познакомившись с двумя женщинами, из которых одна была прекраснее ясного дня, а другая худа, со следами оспы на лице и поэтому, если хотите, довольно безобразна, он на моих глазах полюбил некрасивую, затратив предварительно неделю на то, чтобы загладить ее безобразие воспоминаниями. Из весьма простительного кокетства менее красивая не замедлила помочь ему и немного разожгла его кровь, что в таких случаях бывает полезно[34]. Мужчина знакомится с женщиной и поражен ее безобразием; вскоре, если она непритязательна, общее выражение ее лица заставляет его забыть о недостатках ее черт, он находит ее привлекательной, и ему приходит в голову, что ее можно полюбить; неделю спустя он уже питает надежды; неделю спустя их у него отнимают; неделю спустя он безумствует.

Глава XVIII

Аналогичное явление наблюдается в театре по отношению к актерам, любимым публикой; зрители теряют чувствительность к тому, что в них действительно прекрасно или безобразно. Несмотря на свое поразительное уродство, Лекен внушал страсть множеству женщин; Гаррик тоже, по разным причинам, но прежде всего потому, что женщины в них видели уже не действительную красоту черт или движений, а ту красоту, которую воображение давно привыкло приписывать им в память всех удовольствий, доставленных ими, и в благодарность за них: так, например, одно лицо комического актера вызывает смех, как только он появляется на сцене.

Возможно, что молодая девушка, впервые попавшая во французский театр, испытывала во время первой сцены некоторое отвращение к Лекену; но вскоре он заставил ее плакать или содрогаться; да и как устоять против его исполнения ролей Танкреда[35] или Оросмана? Если ей все же и было заметно его безобразие, восторги всей публики и нервное воздействие, производимое ими на юное сердце[36], очень быстро затмевали его. От безобразия оставалось одно название, да и того не оставалось, ибо случалось слышать, как пылкие поклонницы Лекена восклицали: «До чего он прекрасен!»

Будем помнить, что красота представляет собою проявление характера, или, иначе говоря, душевного склада, и что, следовательно, она свободна от всякой страсти. Нам же нужна страсть; красота может дать только вероятность относительно женщины, и вдобавок вероятность лишь относительно того, какова она в спокойном состоянии; а взгляды нашей возлюбленной с рябинками на лице – прелестная действительность, упраздняющая все, какие только могут быть, вероятности.

Глава XIX

Еще об исключениях в вопросе о красоте

Умные и нежные женщины, но обладающие робкой и недоверчивой чувствительностью, женщины, которые на следующий день после своего появления в свете тысячу раз и с мучительным страхом припоминают все, что они сказали или позволили угадать, – такие женщины, говорю я, легко привыкают к отсутствию красоты у мужчин, и это почти не служит препятствием для их любви.

По той же причине мужчина почти равнодушен к степени красоты обожаемой возлюбленной, которая выказывает ему одну лишь суровость. Кристаллизации красоты почти уже нет, и, когда друг-исцелитель говорит вам, что она некрасива, вы почти соглашаетесь с ним, а он воображает, что многого этим достиг.

Мой друг, милейший капитан Траб, описывал мне сегодня вечером, что он чувствовал в былое время при виде Мирабо.

Глядя на этого великого человека, никто не испытывал неприятных зрительных впечатлений, то есть не находил его безобразным. Увлеченные его громовой речью, люди устремляли все свое внимание, старались устремлять все свое внимание на то, что в его лице было прекрасного. Так как в нем почти отсутствовала красота черт (красота в смысле скульптурном или живописном), все внимание сосредоточивалось на том, что было прекрасно иной красотой[37] – красотой выражения.

В то время как воображение закрывало глаза на все, что было безобразно с точки зрения художественной, оно восторженно цеплялось за малейшие сносные детали, например за красоту его большой шевелюры; если бы у него были рога, они показались бы прекрасными[38].

Ежедневное появление хорошенькой танцовщицы вызывает усиленное внимание пресыщенных и лишенных воображения людей, украшающих балкон Оперы. Своими грациозными, смелыми и необыкновенными движениями она пробуждает в них физическую любовь и вызывает у них единственный вид кристаллизации, на которую они еще способны. Вот почему дурнушка, которую на улице не удостоили бы взгляда – особенно люди, потрепанные жизнью, – появляясь часто на сцене, сплошь да рядом становится содержанкой, притом дорогостоящей. Жофруа говорил, что театр – пьедестал для женщин. Чем более знаменита и истаскана танцовщица, тем выше ее цена; отсюда закулисная поговорка: «Не удалось отдаться – сумеет продаться». Эти падшие женщины крадут у любовников часть своей страсти и весьма подвержены любви в отместку.

Как не связать представление о возвышенных и привлекательных чувствах с лицом актрисы, в чертах которой нет ничего отталкивающего, которая каждый вечер изображает на ваших глазах самые благородные чувства и которую вы не видели в другой обстановке? Когда вы наконец добьетесь того, что она вас примет, черты ее напомнят вам столь приятные ощущения, что вся действительность, окружающая ее, как бы мало в ней ни было благородства, тотчас же окрасится нежными романтическими тонами.

«В ранней молодости я был страстным поклонником скучной французской трагедии[39] и, когда имел счастье ужинать с м-ль Оливье, каждую минуту ловил себя на том, что сердце мое полно почтения, как будто я разговариваю с королевой, а на самом деле я и до сих пор хорошенько не знаю, был ли я влюблен, находясь с ней, в королеву или в красивую девку».

Глава XX

Может быть, люди, не способные испытать любовь-страсть, особенно живо ощущают действие красоты; во всяком случае, это самое сильное впечатление, какое могут производить на них женщины.

Человек, испытавший сердцебиение, которое причиняет замеченная издали белая шелковая шляпа любимой женщины, поражен собственной холодностью при встрече с самой прекрасной женщиной в мире. Наблюдая восторг других людей, он может почувствовать даже некоторое огорчение.

Чрезвычайно красивые женщины вызывают не такое уж изумление при второй встрече. Это большое несчастье; это задерживает кристаллизацию. Так как их достоинства очевидны для всех и являются их украшением, они, вероятно, насчитывают в списке своих любовников больше глупцов – принцев, миллионеров и т. д.[40].

Глава XXI

О первом впечатлении

Душа женщины, наделенной воображением, нежна и недоверчива; скажу больше, это крайне наивная душа[41]. Она может быть недоверчивой, сама того не зная; жизнь принесла ей столько разочарований! Поэтому все заранее известное и официальное при знакомстве с человеком отпугивает воображение и отдаляет возможность кристаллизации. Зато любовь торжествует с первого взгляда при романтической обстановке.

Ничего нет проще; удивление, заставляющее долго думать о чем-нибудь необыкновенном, составляет уже половину мозгового процесса, необходимого для кристаллизации.

Напомню начало любви Серафины («Жиль Блаз», т. II, стр. 142). Дон Фернандо рассказывает, как он бежал, преследуемый сбирами инквизиции. «Пройдя в глубоком мраке несколько аллей в то время, как дождь продолжал лить как из ведра, я очутился перед гостиной, двери которой были открыты; я вошел и, разглядев все ее великолепие, увидел, что одна из боковых дверей неплотно притворена; я отворил ее и увидел целую анфиладу комнат, из которых освещена была лишь последняя. Что мне делать? – подумал я… Я не мог побороть своего любопытства. Я двинулся вперед, прошел через все комнаты и достиг той, где был свет, то есть свеча в позолоченном подсвечнике, горевшая на мраморном столике. Но вскоре, взглянув на кровать, занавески которой были полураздвинуты, так как было жарко, я увидел предмет, овладевший всецело моим вниманием: это была молодая женщина, спавшая глубоким сном, несмотря на раскаты грома… Я подошел к ней… Я был поражен. Пока я рассматривал ее с упоением, она проснулась.

Вообразите себе ее изумление, когда она увидела в своей спальне, да еще глубокой ночью, незнакомого ей человека. Она вздрогнула, заметив меня, и вскрикнула. Я попытался успокоить ее и, опустившись на одно колено, сказал: „Сударыня, не бойтесь ничего…“ Она позвала своих служанок… Появление маленькой горничной немного приободрило ее, она гордо спросила меня, кто я такой, и т. д., и т. д., и т. д.».

Вот первое впечатление, которое нелегко забыть. Напротив, что может быть глупее в наших современных обычаях, чем официальное и почти сентиментальное представление будущего мужа молодой девушке! Эта узаконенная проституция часто оскорбляет стыдливость.

«Сегодня, 17 февраля 1790 года, днем (говорит Шамфор), я видел так называемое семейное торжество, то есть людей, известных своей порядочностью, почтенное общество, шумно радующееся счастью м-ль де Мариль, красивой, умной и добродетельной молодой девушки, удостоившейся чести стать супругой г-на Р., больного, противного, нечестного, глупого, но богатого старика, которого она видела сегодня третий раз в жизни, подписывая брачный договор.

Если что-нибудь характерно для нашего гнусного века, так это подобный повод для торжества, нелепость такой радости, а в будущем ханжеская жестокость, с которой это самое общество дружно обольет презрением бедную влюбленную молодую женщину за малейшую ее неосторожность».

Всякая церемония, вещь по существу своему неестественная, заранее предвиденная и притом еще требующая, чтобы вели себя приличным случаю образом, сковывает воображение, оставляя ему возможность устремляться лишь на то, что противно цели данной церемонии, на то, что смешно; отсюда магическое действие малейшей шутки. Во время официального представления жениха несчастная молодая девушка, полная боязни и мучительною стыда, неспособна думать ни о чем, кроме роли, которую она играет, что тоже есть верный способ задушить воображение.

Для девушки гораздо большее нарушение стыдливости – лечь в одну постель с человеком, которого она видела два раза в жизни, после того, как в церкви сказали три слова по-латыни, нежели невольно уступить человеку, которого она обожает уже два года. Но я говорю вещи, которые покажутся нелепыми.

Богатым источником пороков и несчастий, порождаемых современными браками, является папизм. Он делает невозможной для молодых девушек свободу до брака и развод после него, когда становится ясно, что они обманулись или, вернее, что их обманули навязанным им выбором. Возьмите Германию, страну, славящуюся хорошей семейной жизнью; там одна милая княгиня (герцогиня Саганская) недавно честь честью вышла замуж в четвертый раз и не преминула пригласить на свадьбу своих трех первых мужей, с которыми она в очень хороших отношениях. Это крайность; но один развод, наказывающий мужа за его деспотизм, предохраняет от тысячи дурных браков. Забавно, что Рим принадлежит к числу тех мест, где мы наблюдаем больше всего разводов.

При первом впечатлении любовь порождают лица, указывающие на то, что в человеке есть что-то вкушающее одновременно и уважение и жалость.

Глава XXII

О восторженности

Утонченные умы весьма склонны к любопытству и к предугадыванию событий; особенно это заметно у людей, в душе которых угас священный огонь – источник страстей; и это один из самых печальных симптомов. Школьники, вступающие в свет, также отличаются восторженностью. Люди, находящиеся на противоположных концах жизни и обладающие избытком или недостатком чувствительности, не позволяют себе просто чувствовать истинное воздействие вещей, испытывать именно то ощущение, которое они должны вызывать. Такие души, слишком пылкие или подверженные приступам пылкости, влюбленные, если можно так выразиться, в счет будущего, бросаются навстречу событиям, вместо того чтобы их ждать.

Прежде чем ощущение, представляющее собою следствие природы данного предмета, дойдет до них, они еще издали, и не видя данного предмета, окутывают его тем воображаемым обаянием, неиссякаемый источник которого находится в них самих. Затем, приблизившись к нему, они видят его не таким, какой он есть, а таким, каким они его создали, и, наслаждаясь самим собой под видом этого предмета, воображают, что наслаждаются им. В один прекрасный день, однако, человек устает черпать все в самом себе и обнаруживает, что обожаемый предмет не отбивает мяча; восторженность пропадает, и удар, испытанный самолюбием, вызывает несправедливое отношение к переоцененному предмету.

Глава XXIII

Внезапные вспышки

Следовало бы заменить чем-нибудь это нелепое выражение, однако самый факт существует. На моих глазах очаровательная и благородная Вильгельмина, приводившая в отчаяние всех красавцев Берлина, презирала любовь и насмехалась над ее безумствами. Блистая молодостью, красотой, всякого рода счастьем, она имела необъятное состояние, которое, давая ей возможность развивать все свои способности, как будто соединилось с природой, чтобы явить миру столь редкий пример полного счастья, доставшегося существу, вполне его достойному. Ей было двадцать три года; уже давно допущенная ко двору, она отвергла там ухаживания высокопоставленных лиц; ее скромную, но непоколебимую добродетель ставили в пример, и люди, наиболее достойные любви, отчаявшись понравиться ей, искали только ее дружбы. Однажды вечером она едет на бал к принцу Фердинанду и танцует там десять минут с одним молодым капитаном.

«С этой минуты, – писала она впоследствии своей подруге[42], – он стал владыкой моего сердца и меня самой, и притом до такой степени, что это привело бы меня в ужас, если бы счастье видеть Германа оставило мне время для размышлений обо всем остальном в жизни. Моей единственной мыслью было: обращает ли он на меня хоть немного внимания?

Единственное утешение в моих ошибках для меня сейчас – поддерживать в себе иллюзию, будто высшая сила отняла меня у себя самой, похитив мой разум. Никакими словами, сколько-нибудь передающими действительность, я не в состоянии описать, каких пределов достигало при одном виде его расстройство и смятение всего моего существа. Я краснею, думая о том, с какой быстротой и стремительностью меня потянуло к нему. Если бы первым его словом, когда он наконец заговорил со мной, было: „Вы меня обожаете?“, у меня, поистине, не хватило бы сил не ответить: „Да“. Я была далека от мысли, что действие чувства может быть одновременно столь стремительным и неожиданным. Одно мгновение мне казалось даже, что меня отравили.

К несчастью, вам и свету, мой друг, известно, что я страстно полюбила Германа; да, в какие-нибудь четверть часа он стал мне так дорог, что потом уже не мог стать дороже. Я видела все его недостатки и все прощала ему, лишь бы только он любил меня.

Вскоре после того, как я танцевала с ним, король уехал. Герман, состоявший в дежурном отряде, принужден был следовать за ним. Вместе с Германом все в мире исчезло для меня. Тщетно пыталась бы я описать вам ту невыносимую тоску, которая овладела мной, как только я перестала его видеть. Равным ей по силе было только горячее желание остаться наедине с собой.

Наконец я смогла уехать. Едва запершись на ключ в своей комнате, я попыталась оказать сопротивление своей страсти. Мне показалось, что это удалось. Ах, мой дорогой друг, как дорого заплатила я в тот вечер и в последующие дни за приятную возможность верить в свою добродетель!»

То, что вы прочли сейчас, представляет собой точный рассказ о событии, сделавшемся злобой дня, потому что через месяц или два, на беду бедной Вильгельмины, окружающие заметили ее чувство. Таково было начало длинного ряда несчастий, из-за которых она погибла в столь юном возрасте и столь трагическим образом, отравившись сама или отравленная своим возлюбленным. Все, что мы могли разглядеть в этом молодом капитане, сводилось к тому, что он прекрасно танцевал, отличался большой веселостью, еще большей самоуверенностью, казался очень добрым и жил с распутными женщинами; он был к тому же неважного происхождения, весьма беден и при дворе не появлялся.

Нужно не отсутствие недоверия, а, наоборот, усталость от недоверия и, так сказать, нетерпеливое мужество против случайностей жизни. Сама того не зная, душа, затосковав от жизни без любви, помимо своей воли убежденная примером других женщин, поборовшая всякий страх перед жизнью, недовольная печальным счастьем гордости, незаметно для себя создает образец совершенства. В один прекрасный день она встречает существо, похожее на этот образец, кристаллизация узнает свой предмет по смятению, которое он вызывает в ней, и душа навсегда отдает владыке своей судьбы то, о чем она давно мечтала[43].

Женщины, подверженные такому несчастью, слишком горды душой, чтобы любить иначе, чем страстно. Для них было бы спасением, если бы они могли унизиться до легкого романа.

Так как внезапная вспышка является следствием тайной усталости от того, что катехизис зовет добродетелью, и от скуки, навеваемой однообразием совершенства, я склоняюсь к мысли, что его должны чаще всего вызывать те, кого в обществе называют шалопаями. Весьма сомневаюсь, чтобы человек в стиле Катона мог вызвать когда-либо внезапную вспышку.

Эти порывы так редки оттого, что, когда сердце, полюбившее заранее, хоть немного отдает себе отчет в своем состоянии, вспышка становится уже невозможной.

Женщина, которую несчастья сделали недоверчивой, не подвержена таким душевным потрясениям.

Ничто так не способствует внезапной вспышке, как похвалы, расточаемые заранее, и притом женщинами, человеку, которому предстоит вызвать ее.

Одним из самых забавных источников любовных приключений являются мнимые вспышки. Скучающая, но неспособная к чувству женщина целый вечер считает себя влюбленной на всю жизнь. Она гордится, что обрела наконец одну из тех душевных бурь, к которым стремилось ее воображение. На следующий день она не знает, куда спрятаться и в особенности как избежать несчастного, которого она обожала накануне.

Умные люди умеют подмечать такие вспышки и извлекают из них пользу.

Внезапные вспышки бывают и в чувственной любви. Вчера мы видели, как самая хорошенькая и самая доступная женщина Берлина вдруг покраснела, сидя в коляске, в которой мы с ней ехали. Мимо нас проскакал красавец лейтенант Финдорф. Она погрузилась в глубокую задумчивость, ею овладело беспокойство. Вечером, как она призналась мне в театре, она потеряла голову, испытывала безумный восторг, думая о Финдорфе, с которым ни разу в жизни не разговаривала. Она сказала мне, что послала бы за ним, если бы у нее хватило смелости; ее красивое лицо выражало все признаки сильнейшей страсти. Это продолжалось и на следующий день. Но Финдорф свалял дурака, и через три дня она перестала о нем думать. Через месяц она вспоминала о нем с ненавистью.

Глава XXIV

Путешествие в неведомую страну

Большинству людей, родившихся на севере, я советовал бы пропустить настоящую главу. Это темная диссертация о некоторых явлениях, касающихся апельсинового дерева, которое растет – или по крайней мере достигает своей естественной величины – только в Италии и Испании. Чтобы быть понятым в других странах, мне пришлось бы преуменьшить факты.

Я не преминул бы сделать это, если бы у меня хоть на минуту было намерение написать книгу, приятную всем. Но, так как небо отказало мне в литературном таланте, я стремился единственно лишь к тому, чтобы со всею хмуростью, но также и со всею точностью ученого описать некоторые явления, свидетелем которых мне пришлось быть во время моего долгого пребывания на родине апельсинового дерева. Фридрих Великий или какой-нибудь другой выдающийся северянин, никогда не имевший случая видеть апельсиновое дерево, растущее на открытом воздухе, конечно, станет отрицать, и притом искренне, излагаемые ниже факты. Я бесконечно уважаю искренность и вижу ее причину.