Маскарад

– А ведь и верно. Точно. Поговори с главной по балету, хорошо?

– Обязательно. Уверен, она с восторгом отнесется к нашему предложению. Ну надо же, одним махом вы урезали расходы наполовину.

Бадья просиял.

– Что очень кстати, – продолжал Зальцелла. – Поскольку есть один вопрос, который мне хотелось бы с вами обсудить…

– Да-да?

– Помните, у нас раньше был орган?

– Был? В каком это смысле был? – воскликнул Бадья. – Судя по всему, речь пойдет об очень дорогостоящих вещах. Ладно, выкладывай. Что у нас имеется?

– У нас имеются много-много трубок и кое-какие клавиши, – отрапортовал Зальцелла. – Все остальное восстановлению не подлежит.

– Но что случилось? Кто посмел?

Зальцелла откинулся на спинку стула. Вообще-то, человек он был незлобивый, но сейчас Зальцелла неожиданно ощутил, что получает немалое удовольствие от происходящего.

– А скажите, господин Бадья, – спросил он, – когда господа Пнигус и Кавалья продавали вам Оперу, они случаем не упоминали ни о чем… гм… сверхъестественном?

Бадья поскреб в затылке.

– Э-э… вроде упоминали. После того как я подписал договор и выложил денежки. Они вроде как пошутили. Сказали: «О, кстати, ходят слухи, что в Опере водится призрак, причем не просто призрак, а в смокинге, ха-ха, смех да и только, ох уж эти творческие натуры, ну прям как дети малые, ха-ха, но на всякий случай, чтобы не столкнуться с настоящим бунтом, никогда не продавайте на премьерах билеты в восьмую ложу, ха-ха». Я хорошо помню эти их слова. Когда платишь тридцать тысяч долларов, память как-то вдруг обостряется. А потом Пнигус и Кавалья сразу убыли. На довольно быстром экипаже, как мне теперь припоминается.

– О! – Зальцелла почти улыбался. – Ну что ж, теперь, когда чернила уже давно просохли, пожалуй, стоит просветить вас относительно небольшой детали…

Птички пели. Ветер, словно погремушками, играл сухими коробочками вереска. Поднеси ухо к одной из них – и слышно, как внутри перекатываются и погромыхивают семена.

Матушка Ветровоск обследовала кюветы в поисках интересных трав.

Высоко над холмами сарыч издал пронзительный крик и ушел в вираж.

Дилижанс стоял на обочине – хотя на самом деле должен был вовсю нестись по дороге по крайней мере в двадцати милях отсюда.

Наконец матушке надоело. Она бочком придвинулась к скоплению кустов дрока.

– Эй, Гита, ты там как?

– Прекрасно, прекрасно, – откликнулся приглушенный голос.

– По-моему, возница начал проявлять легкие признаки нетерпения.

– Природу торопить бесполезно, – последовал философский ответ.

– Ну, я-то здесь ни при чем. Это ведь ты сказала, что на помеле слишком дует.

– Слушай, Эсме Ветровоск, лучше сделай кое-что полезное, – послышалось из-за кустов. – Буду очень тебе обязана, если ты нарвешь мне щавеля или лопухов.

– Щавеля и лопухов? И что ты намерена с ними делать?

– Я намерена сказать: «О, какое счастье, большие листья, как раз то, что мне нужно!»

На некотором расстоянии от кустарника, в котором нянюшка Ягг приобщалась к природе, раскинулось безмятежное под тихим осенним небом озеро.

В камыше умирал лебедь. По крайней мере, ему пришло время умереть.

Однако возникла непредвиденная заковыка.

Смерть, утомившись, присел на бережку.

– ПОСЛУШАЙ, – сказал он. – Я ЗНАЮ, ЕСТЬ ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ПОРЯДОК. ЛЕБЕДИ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ПОЮТ. ПОЮТ ВСЕГО ОДИН РАЗ В ЖИЗНИ – И КАК РАЗ ПЕРЕДО МНОЙ. ИМЕННО ОТСЮДА И ПОШЛО ВЫРАЖЕНИЕ «ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ». ТАК ТРОГАТЕЛЬНО. ДАВАЙ ПОПРОБУЕМ ЕЩЕ РАЗ.

Из тенистых закоулков своего одеяния он извлек камертон и слегка тронул его косой.

– ВОТ НУЖНАЯ НОТА…

– Не-ка! – ответил лебедь, качая головой.

– ПОЧЕМУ? ТЕБЕ ЧТО-ТО НЕ НРАВИТСЯ?

– Наоборот, мне тут очень нравится, – сообщил лебедь.

– УВЫ, НИЧЕГО НЕ МОГУ ПОДЕЛАТЬ.

– А тебе известно, что я ударом крыла легко ломаю человеку руку?

– МОЖЕТ, Я НАЧНУ, А ТЫ ПОДПОЕШЬ? ЗНАЕШЬ «СЕРЕНАДУ СОЛНЕЧНОЙ ДОЛИНЫ»?

– Дрянь из слюнявых фильмов! Я, между прочим, лебедь!

– ТОГДА, МОЖЕТ, «КОРИЧНЕВЫЙ КУВШИНЧИК»? ХА-ХА-ХА, ХЕ-ХЕ-ХЕ, ЗВЯК-ЗВЯК-ЗВЯК…

– И это называется песня? – Лебедь разгневанно зашипел и, качнувшись всем телом, переступил с одной перепончатой лапы на другую. – Не знаю, откуда ты родом, мужик, но в наших местах в музыке разбираются куда лучше.

– В САМОМ ДЕЛЕ? ТАК, МОЖЕТ, ПРОДЕМОНСТРИРУЕШЬ МНЕ?

– Не-ка.

– ПРОКЛЯТЬЕ.

– Думал поймать меня? – произнес лебедь. – Хотел нагреть? Думал, я расслаблюсь и исполню тебе пару тактов песни коробейника из «Лоэнлебдя», да?

– НИКОГДА НЕ СЛЫШАЛ. ЧТО ЗА ПЕСНЯ КОРОБЕЙНИКА ТАКАЯ?

Лебедь сделал глубокий, усердный вдох.

– Ну, та самая, она еще начинается: «Ты резать мой горло, битте шён…»

– С УДОВОЛЬСТВИЕМ, – произнес Смерть.

Коса рассекла воздух.

– Вот гадство!

Мгновением спустя лебедь вышел из своего тела и взъерошил перья на белоснежных, но теперь уже слегка прозрачных крыльях.

– Ну и что дальше? – спросил он.

– ТЕБЕ РЕШАТЬ. ЭТО ВЫ ДОЛЖНЫ РЕШАТЬ САМИ.

Откинувшись на спинку кожаного кресла, Нечаст Бадья сидел с закрытыми глазами, пока главный режиссер не закончил свой рассказ.

– Итак, – произнес Бадья, – посмотрим, правильно ли я тебя понял. Имеется Призрак. Каждый раз, когда кто-нибудь в этом здании теряет молоток, делается вывод, что молоток украл Призрак. Кто-то сфальшивил – тоже из-за Призрака. Но вместе с тем, если потерянное находится, благодарят за это того же Призрака. Если спектакль прошел хорошо, то, само собой, Призрак постарался. Он идет бесплатным приложением к зданию, как крысы. То и дело попадается людям на глаза, но видят его недолго, потому что он приходит и уходит, как… как Призрак. Кроме того, каждую премьеру он бесплатно пользуется восьмой ложей. И ты утверждаешь, народ его любит?

– «Любит» не совсем верное слово, – поправил Зальцелла. – Правильнее было бы сказать, что… конечно, это чистой воды суеверие, но считается, что он приносит удачу. Во всяком случае, так всегда считалось.

«Только тебе этого не понять, неотесанный сыродел, – добавил он про себя. – Сыр есть сыр. Молоко скисает естественным образом. Тебе не надо заставлять его скисать, вздрючивая несколько сотен человек, пока у них нервы не натянутся как струны…»

– Приносит удачу… – без всякого выражения повторил Бадья.

– Удача очень важна. – В голосе Зальцеллы кубиками льда плавало страдальческое долготерпение. – Наверное, в сыроделии темперамент не самый важный фактор?

– Мы больше полагаемся на сыворотку.

Зальцелла вздохнул.

– Так или иначе, в Опере считается, что Призрак… приносит удачу. Раньше, бывало, он посылал людям короткие ободряющие записки. После по-настоящему удачного представления сопрано находили в своих гримерных коробки шоколадных конфет, его подарки. А еще он любит дарить мертвые цветы.

– Мертвые цветы?

– Даже не цветы. Просто букеты розовых стеблей, без бутонов. Это нечто вроде торговой марки Призрака. Считается, что такой его подарок тоже приносит удачу.

– Мертвые цветы приносят удачу?

– Очевидно. А вот живые цветы в опере уж точно к ужасному невезению. Некоторые певицы даже в гримерку их никогда не принесут. Ну а мертвые цветы вполне безопасны. Конечно, охапка цветочных стеблей – несколько странное зрелище, зато ничем тебе не угрожает. И появление таких букетов никого не тревожило. Наоборот, это был знак того, что Призрак вас поддерживает. По крайней мере, истолковывалось это именно так. До некоторых пор. Но шесть месяцев назад…

Бадья опять прикрыл глаза.

– Рассказывай, – промолвил он.

– Произошло несколько… несчастных случаев.

– Каких именно?

– Иногда подобные несчастные случаи называют трагическими случайностями.

Нечаст Бадья по-прежнему не открывал глаз.

– Есть такое определение… – задумчиво произнес он. – В моей практике был трагический случай, когда Рэг Множ и Фред Сырвар вечером чинили цистерны с сывороткой, а как раз перед этим выяснилось, что Рэг встречается с женой Фреда, так вот каким-то образом, – Бадья сглотнул, – каким-то образом Рэг, по словам Фреда, оступился и упал прямо в…

– Я не знаком с господами, о которых вы говорите, но… да, такого рода несчастные случаи. Именно.

Бадья вздохнул.

– В тот раз «Аромат Деревни» особенно удался!..

– Так мне рассказывать о наших несчастных случаях?

– По-моему, именно это ты и собрался сделать. Не важно, понравится это мне или нет.

– Портниха пришила себя к стенке. Потом заместителя главного декоратора нашли с картонным мечом в груди. А о том, что случилось с рабочим, который открывал люк в сцене, лучше вообще не упоминать. А еще с крыши таинственным образом исчезло все свинцовое покрытие. Хотя насчет последнего я не уверен – вряд ли это работа Призрака.

– И что, вы… упорно называете это… несчастными случаями?

– Ну вы же, например, хотели и дальше продавать свой сыр, верно? Так и у нас. Вряд ли наших работников обрадовало бы известие, что Опера действует на людей, как мухомор на мух.

Вынув из кармана конверт, Зальцелла положил его на стол.

– Призрак любит оставлять небольшие сообщения, – сказал он. – Вот это было на органе. Первым послание прочел маляр, и… с ним едва не приключился несчастный случай.

Бадья понюхал конверт. Бумага отдавала скипидаром.

Внутри оказался фирменный бланк Оперы, а на листке каллиграфическим почерком было написано:

«Ахахахахаха! Ахахахахаха! Ахахахахаха!

БЕРЕГИТЕСЬ!!!!!

Искренне ВашПризрак Оперы».

– Каким же человеком надо быть, – терпеливо продолжал Зальцелла, – чтобы отправлять письмом свой маниакальный хохот? Я не говорю уже об этих восклицательных знаках. Вы обратили внимание? Целых пять штук! Верный признак, что написавший это послание вместо шляпы носит подштанники. Впрочем, Опера еще и не такое с людьми творит. Послушайте, давайте, по крайней мере, обыщем здание. Подвалы тут те еще. Но на лодке мы вполне…

– На лодке? В подвалах?

– О! Так о подвалах вам тоже не рассказывали?

Бадья улыбнулся радостной, полубезумной улыбкой человека, который и сам уже приближался к состоянию двойных восклицательных знаков.

– Нет, – покачал головой он. – О подвалах мне тоже не сообщили. Предыдущие владельцы все наши встречи только и делали, что не рассказывали мне о загадочном убийце и о том, что люди здесь мрут как мухи. И никаких подозрительных фраз типа: «О, кстати, в последнее время в Опере участились смертельные случаи, а еще в подвалах повысился уровень влажности…»

– Там настоящий потоп.

– Замечательно! – отозвался Бадья. – И чем их затопило? Кровью?

– А вы разве не осматривали помещения?

– Предыдущие владельцы сказали, что подвалы в отличном состоянии!

– И вы поверили?

– Ну, после всего того шампанского, что мы вместе выпили…

Зальцелла вздохнул.

Бадья воспринял этот вздох как личное оскорбление.

– Я, между прочим, весьма горжусь своей способностью распознавать характер человека с первой же встречи, – уведомил он. – Загляни человеку в глаза и крепко пожми ему руку – и сразу будешь все о нем знать.

– Воистину так, – согласился Зальцелла.

– О, проклятье… Послезавтра сюда прибудет сеньор Энрико Базилика. Как ты думаешь, ему тоже грозит какая-нибудь опасность?

– Ну, если и грозит, то небольшая. Максимум перережут глотку, делов-то…

– Как-как ты сказал? Глотку? Но с чего ты это взял?

– Просто выдвинул предположение. Однако есть и другие варианты развития событий.

– Так что же мне делать? Закрыть заведение? Насколько я понял, вряд ли мне удастся сделать деньги на этом похоронном бюро. И почему никто не сообщил о происходящем Городской Страже?

– Это лишь усугубило бы положение, – покачал головой Зальцелла. – Сюда ворвались бы здоровущие тролли в ржавых доспехах, они бы топали повсюду, всем лезли под руку и задавали глупые вопросы. Нет, только троллей нам в Опере не хватало. Это стало бы последней каплей.

Бадья сглотнул.

– Ты прав, этого мы допустить не можем, – произнес он. – Все и так на нервах. Нельзя допускать, чтобы люди… окончательно были на нервах.

Зальцелла откинулся на спинку стула и, такое впечатление, немного расслабился.

– На нервах? Господин Бадья, – улыбнулся он, – это опера. Здесь на нервах все и всегда. Вы когда-нибудь слышали о кривой катастрофичности?

Нечаст Бадья напряг все свои умственные способности.

– Ну, насколько мне известно, на пути к Щеботану есть место, где дорога ужасным образом изгибается…

– Кривая катастрофичности, господин Бадья, – это именно та кривая, по которой движется оперная жизнь. И опера удается благодаря тому, что невероятное множество вещей чудесным образом не случается. Опера живет на ненависти, любви и нервах. И так все время. Это не сыр, господин Бадья. Это опера. Если вам хотелось спокойного времяпрепровождения, лучше бы вы не покупали Оперу, а приобрели что-нибудь более мирное, спокойное, навроде стоматологического кабинета для крокодилов.

Нянюшка Ягг любила вести активный образ жизни, поэтому заставить ее скучать ничего не стоило. Зато и развеселить ее никакого труда не составляло.

– Интересный способ путешествовать… – заметила она. – Знакомишься с новыми местами.

– Ага, – ответила матушка. – Примерно каждые пять миль ты с ними и знакомишься.

– Правда, иногда бывает скучновато.

– По-моему, эти клячи еле плетутся.

К данному моменту в дилижансе не осталось никого, кроме ведьм и огромного толстяка, что продолжал храпеть под своим платком. Все остальные предпочли присоединиться к путешествующим на крыше.

Главной причиной этого стал Грибо. Руководствуясь безошибочным кошачьим инстинктом выбирать людей, которые терпеть не могут кошек, он тяжело прыгал на чьи-нибудь колени и устраивал путешествующему веселую жизнь типа: «Ура-ура, молодой масса вернулся на плантации!» Таким способом он приводил свою жертву в состояние безропотной покорности, а потом засыпал, с когтями не настолько глубоко запущенными в кожу, чтобы пошла кровь, но достаточно, чтобы жертва понимала: вздумай она вздохнуть или пошевелиться – и эта кровь немедленно прольется. После чего, убедившись, что человек полностью смирился с ситуацией, Грибо начинал вонять.

Откуда исходил запах, было совершенно непонятно. Во всяком случае, не из какого-либо видимого отверстия. Просто минут через пять кошачьего «сна» воздух над Грибо насыщался всепроникающим ароматом унавоженных ковров.

В данный момент нянюшкин кот обрабатывал толстяка. Однако ничего не получалось. Первый раз в жизни Грибо нашел брюхо, слишком большое даже для него. Кроме того, от беспрерывных волнообразных подъемов и спусков его уже начинало подташнивать.

Раскаты храпа сотрясали дилижанс.

– Да, не хотела бы я оказаться между ним и его пудингом, – заметила нянюшка Ягг.

Матушка смотрела в окно. По крайней мере, матушкино лицо было обращено в ту сторону, тогда как глаза ее сосредоточились на бесконечности.

– Гита?

– Что, Эсме?

– Можно задать тебе один вопрос?

– Обычно ты не спрашиваешь моего разрешения, – удивилась нянюшка.

– Тебя не удручает, что люди не умеют думать как следует?

«О-хо-хо, – подумала нянюшка. – Похоже, я вовремя выдернула ее из привычной среды обитания. Да здравствует литература».

– Ты это о чем?

– О том, что люди постоянно отвлекаются.

– Честно говоря, Эсме, не могу сказать, что когда-либо всерьез задумывалась над этим.

– Например… ну, например, если бы я спросила тебя: Гита Ягг, вот представь, в твоем доме пожар, какую вещь первым делом ты кинешься спасать из огня?

Нянюшка закусила губу.

– Это что, ну, как его, один из личностёвых вопросов-ловушек?

– Именно.

– То есть из моего ответа ты хочешь узнать, что я за человек…

– Гита Ягг, я знаю тебя всю свою жизнь и знаю тебя как облупленную. Твои ответы меня не особо интересуют. Но все же ответь.

– Пожалуй, я бросилась бы спасать Грибо.

Матушка кивнула.

– Потому что это показывает, какая я добрая, заботливая и вся из себя ответственная, – продолжала нянюшка.

– Вовсе нет, – отрезала матушка. – Это как раз показывает, что ты относишься к людям, которые стараются дать наиболее правильный, положительный ответ. Тебе вообще нельзя верить. Это самый что ни на есть ведьмовской ответ. Уклончивый и лукавый.

На лице нянюшки появилось горделивое выражение.

Храп перешел в быстрое хлюпанье. Носовой платок зашевелился.

– …Пудинг из патоки, пжлста, и побольше перчицы…

– Эй, он что-то говорит, – подняла палец нянюшка.

– Разговаривает во сне, – ответила матушка Ветровоск. – Он давно уже болтает.

– Надо ж, а я ни разу не слышала!

– Ты большей частью отсутствовала в дилижансе.

– О.

– На последней остановке он говорил о блинчиках с лимоном, – сказала матушка. – И о картофельном пюре с маслом.

– От твоих описаний у меня слюнки потекли, – ответила нянюшка. – Слушай, где-то в мешке должен был заваляться пирог со свининой…

Храп резко оборвался. Вверх взлетела рука, отбросившая носовой платок в сторону. Открывшееся лицо оказалось дружелюбным, бородатым и… маленьким. Человек одарил ведьм робкой, намекающей на свиной пирог улыбкой.

– Желаешь кусочек, господин хороший? – предложила нянюшка. – У меня и горчичка найдется.

– О, неужели, милая дама? – визгливым голосом отозвался толстяк. – Ну надо ж, уж и не припомню, когда последний раз ел пирог со свининой. Ой…

Толстяк скорчил гримасу, как будто сказал что-то не то, но тут же его лицо снова радостно расплылось.

– А еще есть бутылка пива, если хочешь промочить горло.

Нянюшка принадлежала к той категории людей, которым зрелище того, как едят другие, доставляет почти такое же удовольствие, как и сама еда.

– Пиво? – отозвался мужчина. – Пиво? Знаете, обычно мне пиво не позволяется. Якобы оно мне вредит. А на самом деле я бы отдал что угодно за бутылочку пива…

– Простого «спасибо» будет достаточно. – Нянюшка передала ему бутылку.

– И кто ж тебе не позволяет пить пиво? – полюбопытствовала матушка.

– По сути, я сам виноват, – донеслось сквозь облако крошек. – Сам угодил в эту ловушку…

Звуки снаружи изменились. Мимо замелькали огни города. Дилижанс замедлил ход.

Толстяк судорожно затолкал в горло последний кусок пирога и влил туда же остатки пива.

– О, чудо… – произнес он, после чего откинулся на спину и снова закрыл лицо носовым платком.

Но тут же отогнул один уголок.

– Только никому не говорите, что я с вами разговаривал, – предупредил он. – Однако знайте: отныне и вовек Генри Лежебокс ваш верный друг.

– И чем же ты занимаешься, Генри Лежебокс? – осторожно осведомилась матушка.

– Я… ну, можно сказать, я работаю горлом.

– Понятно. Мы так и подумали, – кивнула нянюшка Ягг.

– Нет, я имел в виду…

Дилижанс остановился. Захрустел гравий – с крыши дилижанса полезли вниз путешественники. А затем дверь открылась и…

Взору матушки предстала огромная толпа. Люди взволнованно таращились в дилижанс. Рука матушки автоматически потянулась поправить шляпу, но в этот самый момент несколько других рук протянулись к Генри Лежебоксу. Тот сел, нервно улыбаясь, и безропотно предоставил вывести себя наружу. Несколько раз толпа начинала скандировать некое имя. Но это было не имя Генри Лежебокса.

– А кто такой Энрико Базилика? – спросила нянюшка Ягг.

– Понятия не имею, – ответила матушка. – Может быть, это человек, которого так боится наш толстяк?

Постоялый двор представлял собой полуразвалившуюся хижину с двумя гостевыми спаленками. Как беспомощным, путешествующим в полном одиночестве старушкам, ведьмам выделили одну из комнат. Очень разумное решение, иначе последствия были бы непредсказуемы.

Лицо господина Бадьи обиженно вытянулось.

– Может, для всех вас я просто какая-то шишка из сырного мира, – сказал он. – Вы, наверное, считаете, что я самый обычный тупоголовый деляга, который не распознает культуру, даже если она будет плавать в его чае. Но я много лет подряд покровительствовал оперным театрам. И могу почти целиком пропеть…

– Я абсолютно не сомневаюсь, что вы посещали Оперу не раз и не два, – перебил Зальцелла. – Но… много ли вам известно о нашем производственном процессе?

– Я бывал за кулисами многих театров…

– Вот именно. Театров. – Зальцелла вздернул голову. – Но театр даже близко не похож на оперу. Опера – это не просто театр, где поют и танцуют. Опера – это опера. Вам может показаться, что пьеса вроде «Лоэнлебдя» полна страсти. Но по сравнению с тем, что происходит за сценой, это так, детские шалости. Все певцы не переносят друг друга на дух, хор презирает певцов, и те и другие ненавидят оркестр, и все вместе боятся дирижера; суфлеры с одной стороны сцены не разговаривают с суфлерами противоположной стороны, танцоры, вынужденные поддерживать форму, сходят с ума от постоянного недоедания, и это только цветочки, а вот ягодки начинаются, когда…

В дверь постучали. Серии стуков были мучительно нерегулярными, как будто стучащему приходилось изо всех сил концентрироваться, чтобы выполнить свою задачу.

– Уолтер, ты можешь зайти, – отозвался Зальцелла.

Подволакивая ноги, вошел Уолтер Плюм. В каждой руке у него болталось по ведру.

– Пришел наполнить ведерко для угля, господин Бадья!

Бадья неопределенно помахал рукой и вернулся к разговору с главным режиссером.

– Так на чем мы остановились?

Зальцелла, не отрываясь, следил за движениями Уолтера, пока тот аккуратно, кусок за куском, перекладывал уголь из одного ведерка в другое.

– Зальцелла?

– Что? О! Прошу прощения… так о чем я говорил?

– Что-то насчет цветочков и ягодок.

– Гм? Ах да. Да. Так вот… видите ли, обычные актеры очень отличаются от актеров оперы. В обычной театральной постановке и млад и стар найдет себе соответствующую роль. Главное – талант. Поэтому театральным актером можно быть всю жизнь. И с возрастом человек лишь оттачивает свое мастерство. Но если ваш талант кроется в танцах или пении… Время крадется за тобой, как вор, все… – Он развел руками, подыскивая подходящее слово, но, так и не обнаружив оного, неловко закончил: – Все время. Время – это яд. Зайдите однажды вечером за кулисы и понаблюдайте. Вы увидите, что танцовщицы постоянно крутятся перед зеркалами, выискивая первые признаки грядущего возраста, а следовательно, несовершенства. Понаблюдайте за певцами и певицами. Все постоянно на взводе, каждый знает, что сегодняшнее выступление может стать последним идеальным выступлением и завтра все будет по-другому. Именно поэтому все так ищут удачи. Понимаете? Все эти разговоры о живых цветах, которые приносят несчастье, они из той же серии. То же самое с зеленым цветом. И с ношением настоящих драгоценностей на сцене. И настоящими зеркалами на сцене. И свистом на сцене. Оттуда же пошло это подглядывание за зрителями через дырку в главном занавесе. И использование только новых коробочек с гримом в вечер премьеры. И вязание на сцене, даже во время репетиций. Желтый кларнет в оркестре – это к несчастью, и не спрашивайте меня почему. А если представление еще до своего окончания вдруг прервалось – хуже этого и быть не может. Лучше разбить тысячу зеркал или несколько месяцев просидеть под лестницей.

За спиной Зальцеллы Уолтер аккуратно положил в ведерко последний кусок угля и тщательно обмел его щеточкой.

– О боги, – выдохнул Бадья. – Я думал, с сыром было трудно, а тут!..

Он махнул рукой в сторону кипы бумажек и того, что выдавало себя за бухгалтерские отчеты.

– Я заплатил за это заведение тридцать тысяч! – воскликнул он. – Здание в самом центре города! Первоклассное место! Я думал, что отлично сторговался!

– Полагаю, предыдущие владельцы согласились бы и на двадцать пять.

– Да, а что там с этой восьмой ложей? Стало быть, формально она принадлежит Призраку?

– Да. И в дни премьер ее лучше не занимать.

– Но как он туда пробирается?

– Этого не знает никто. Мы много раз обыскивали ложу в поисках каких-нибудь потайных дверей, но…

– И этот Призрак не платит нам ни цента?

– Ни единого цента.

– Тогда как место в ложе стоит пятьдесят долларов за представление!

– Но если в премьерную ночь вы его продадите, то будет беда.

– Боже мой, Зальцелла, ты ведь образованный человек! Как ты можешь спокойно сидеть на этом вот стуле и мириться с подобным безумием? Какое-то создание в маске правит бал в Опере, занимает лучшую ложу, убивает людей, а ты тут разговариваешь о какой-то беде!