Время бесов

– Чего-то я тебя не пойму, товарищ, – удивленно сказала кладовщица, – чего тебе еще нужно?

– Мне нужен самогон.

Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:

– Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.

– Полтора литра! – упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.

Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.

– Сапоги-то доброго слова не стоят!

– А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!

– Подошвы то дырявые, а где новые взять? – возразила она, – Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…

– Мне это без надобности, – окончательно прекратил я такое направление торга, – как я есть раненый на фронтах империалистической войны.

– Куда ранетый?

– Туда и раненый

– Ишь ты! Покажи!

– Нечего показывать, все бомбой оторвало.

– Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.

Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:

– Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!

– Спасибо, Оля, – с искренней благодарностью сказал я, – четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.

– Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,

Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.

– Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.

– Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, – сказал я, – тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.

– Олюшка, – разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. – Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба – она тоже человек и свое уважение должна иметь!

Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.

– Звала, Олюшка? – умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово «товарищ».

– Сядь, Митя, – позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.

Краснов не заставил себя просить и тут же уселся возле нее, стараясь прижаться боком.

– Митя, – прочувственно сказала Ольга, – товарищ хочет тебя об чем-то попросить.

Краснов тотчас приосанился и напустил на себя значительность, как будто сидел в президиуме:

– Чего же ты, товарищ, сразу не сказал, что ты от Олюшки? Для нас это милое дело.

Что за «милое дело» я не понял, но уточнять не стал, сразу перешел к сути вопроса:

– Мне, товарищ Краснов, нужно восстановиться в партии, вот я и хочу тебя попросить выправить мне нужные документы.

Краснов удивился такой просьбе, подумал и спросил:

– А ты с какого года в партии?

– С двенадцатого, – нагло глядя ему в глаза, соврал я.

– Да ну? – удивился он, – а я только с шешнадатого, выходит, ты старей меня большевик!

– Выходит, – подтвердил я, – но партбилета у меня нет, пока сидел по царским тюрьмам, затерялся ненароком. Вот я и подумал, может, ты мне поможешь выправить документ по всей форме.

– Помоги, Мить, а я в долгу не останусь, – игриво сказала Ольга, – сделаю тебе, как ты любишь…

Краснов надолго задумался, морщил лоб и косился на женщину, потом тяжело вздохнул и отказался:

– С двенадцатого не смогу, и не проси, товарищ. Для того нужно подтверждение старых партийцев. Вот ежели с семнадцатого, это со всей душой. Сам подпишусь, что вместе сражались в одном строю.

– С февраля семнадцатого сможешь написать? Чтобы стаж был дореволюционный.

– Не вопрос, хоть с января. Кое-кого подмажем и сделаем.

– Сколько будет стоить? – прямо спросил я.

– Ничего не будет, мы с Митей сами разберемся, – вмешалась в разговор Ольга.

– Нет, это не так-то просто, – покачал головой секретарь, – подмазать все равно придется. Ежели бы просто вступить, по набору, а старым числом даром не выйдет.

В партию мне нужно было вступить, чтобы легализоваться Паспорта после революции отменили, так что особых проблем с отсутствием документов у меня не должно было возникнуть, но и попадать в заложники или на трудовой фронт, как бывший буржуй, я не хотел. Однако, главной причиной такой тяги в члены победившей партии была подспудная надежда, что я смогу втереться в доверие к руководящим товарищам в городе Троицке и найти случай забраться на свою машину времени.

– Могу отдать свой армяк и подштанники, и нательную рубаху, – предложил я

– Вот это дело, – обрадовался секретарь – А я тебе взамен дам свою старую шинель, и тепло, и вообще!

– Договорились. Когда сделаешь документ?

– Завтрева с утра и получишь. Краснов трепаться не привык. Сказано – сделано.

– Ну, тогда до завтра.

Я хотел уйти, но меня остановила Ольга.

– Погодь, товарищ, – сказала она, пошуровала рукой под своей лавкой и сунула мне в карман пол-литровую бутылку самогона. – На, хоть им душу погрей

Я поблагодарил, попрощался и вышел, оставив секретаря с его зазнобой. Впереди было полдня и нужно было чем-то заняться. Можно было пойти в трапезную и петь до обеда революционные песни, однако, для этого я был не в голосе, да и слова знал с пятого на десятое. Больше ничем другим здесь не занимались, так что нужно было самому заботиться о трудовом досуге.

Деньги у меня теперь были, коммуна меня не интересовала, и нужно было позаботиться о хлебе насущном. Чем я и решил заняться Засунув поглубже в карман бутылку самогона, чтобы не травить его видом души коммунаров, я вышел из церкви и направился в село. С горки, на которой расположился храм, в обе стороны вела корявая, давно не ремонтированная дорога, Дождей последнее время было мало, она пока еще не превратилась в непролазное глиняное месиво, так что идти можно было хоть налево, хоть направо без затруднения. Я пошел налево. Дома за последние сто двадцать лет здесь практически не изменились, та же ненавязчивая традиционная архитектура и общая российская неприкаянность. Мне показалось, что я даже узнал несколько изб, когда-то новых, теперь вросших в землю и черных от времени. Людей видно не было. Полевые работы если и велись, давно по срокам кончились, свадьбы в лихолетье не гуляли, и село казалось вымершим.

Я дошел до околицы, но так никого и не встретил. Люди как будто боялись выходить на улицу. Пришлось о наличии жителей в селе ориентироваться по печному дыму. Хибары меня не интересовали, я высмотрел избу поприличней, с запертыми воротами. Постучался. Во дворе затявкала собака. Никто на мой стук не откликнулся, хотя из труб поднимался дымок. Тогда я несколько раз сильно ударил каблуком в гулкий створ ворот, так что собачонка во дворе зашлась истеричным лаем.

Однако, хозяева продолжали игнорировать и меня, и собаку. Пришлось начать лупить ногой в ворота по-настоящему. Наконец, изнутри послышался скрипучий, старческий голос:

– Кого бог несет?

– Открой, дедушка, – попросил я. – Разговор есть,

– Ты кто такой, милый? – спросил он, не спеша отпирать ворота.

– Прохожий, – неопределенно ответили.

– С коммунии? – продолжал допрос хозяин.

– Нет, я сам по себе.

– Счас открою, – пообещал старик и начал возиться с запорами.

Наконец дверь приоткрылась, и в щель просунулось бородатое лицо.

– Чего надо? – спросил пожилой мужик, с интересом разглядывая меня.

– На постой хочу попроситься, – ответил я.

– Мы чужих не пускаем, – ответил хозяин. – Иди лучше в коммунию.

– Я не бесплатно, хорошо заплачу.

– Нам ваши бумажки без надобности, – пренебрежительно сказал он.

Я не стал его убеждать, а просто показал золотую царскую пятерку. Старик сразу подобрел и широко распахнул ворота.

– Коли так, заходи, мы хорошему человеку всегда рады.

Передний двор оказался чистым и ухоженным, как будто за воротами не было нового времени и гражданской войны. Правда, сам хозяин одет был из рук вон плохо в сплошное рванье.

– Можно у вас пожить до завтрашнего утра? – спросил я. – Чтобы с баней и нормальной едой?

– А вас сколько? – уточнил старик.

– Двое, я и жена. Давно не виделись, нужно отпраздновать встречу.

– За николаевскую пятерку?

– Да, и плачу вперед, – подтвердил я, крутя между пальцами золотой кружок.

– Хорошо, – согласился хозяин, – попарим, угостим и спать уложим. Ваше дело молодое!

– Заранее благодарю, – сказал я, передавая ему монету. – Если все будет хорошо, получишь еще столько же.

Оказалось, что материальный стимул работает даже в пору военного коммунизма. Старик довольно ухмыльнулся и поклонился мне, как при проклятом старом режиме.

– Будете довольны, барин, – сказал он на полном серьезе. Было, похоже, что никакой классовой ненависти ко мне в эту минуту крестьянин не испытывал.

– Мы подойдем через часок, – сказал я, выходя на улицу.

– Приходите, мил человек, дорогим гостям мы всегда рады, а я пока баньку истоплю, у меня банька-то знатная, почитай лучшая в селе.

Глава 7

Разомлевшие и чистые, мы лежали на пахучем сенном тюфяке в хозяйской горнице. Даша вытянула из тюфяка через прорешку травинку и задумчиво ее покусывала.

– Ты знаешь, я уже забыла, что на свете существуют такие вкусные вещи, – грустно сказала она, вспоминая домашнюю колбасу, которую мы недавно ели. – И хлеб у них пшеничный! Как они умудряются прятать продукты от реквизиций?!

– Тебя это не устраивает? Лучше было бы у крестьян все отобрать и поделить между коммунарами?

– Давай выпьем, – попросила она, обходя вопрос реквизиций. – Все это так непривычно, что у меня голова кругом идет.

Я встал, подошел к столу, плеснул в кружки самогона, и мы, чокнувшись, выпили. Самогон тоже оказался вполне терпимым, видимо, сердобольная кладовщица наделила меня напитком из собственных запасов.

– Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? – спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.

Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.

– Почему я должен тебя осуждать? – вопросом на вопрос ответил я.

Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний «скоропалительный» выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.

– Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…

– Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?

– Как, ты хочешь еще? – удивилась она.

– Еще?! Да я и не начинал.

– Мы же в бане ..

– Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.

– Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, – грустно сказала Ордынцева.

– Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!

– По-твоему, мы не обычные люди?

Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего «генератора», и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.

– Можно, я сниму с тебя рубашку? – спросил я.

– Но это ведь неприлично, – испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.

– Почему?

– Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…

– Иди лучше ко мне, – позвал я и притянул ее к себе.

Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.

– Нет, нет, – шептала она, – не нужно, я знаю, это нехорошо…

Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.

– Нет, только не там, – умоляюще прошептала Даша. – Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!

– Успокойся, все хорошо, – говорил я. – Тебе приятно?

– Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!

– Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.

Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:

– Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!

Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.

Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.

Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно – это лицо Ордынцевой.

– Извини, я нечаянно заснул, – сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.

Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.

– Какой ты колючий, – прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. – Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.

– Как уедем отсюда, сразу побреюсь, – пообещал я. – Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.

– Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.

– Спать неудобно, щетина колется, – сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. – Мне больше нравятся гладко выбритые лица.

– А мне нет, – сказала Ордынцева. – Отец всегда был выбрит до синевы.

– Твой отец правда тайный советник? – спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.

– Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.

– Чиновник?

– Нет, директор гимназии.

– А почему вы не ладили?

– Извини, но я об этом не хочу говорить.

Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.

Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.

– А ты сидел в тюрьме? – неожиданно спросила она.

– Нет, пока бог миловал.

– А я сидела, два раза.

– Подолгу?

– Первый раз десять дней, второй полтора месяца.

Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.

– Было очень тяжело, – пожаловалась она.

– Царская тюрьма по сравнению с большевистской – дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.

– Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?

– Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?

– Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.

– Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.

– Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!

– Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.

– По-твоему, получается, что большевики во всем правы!

– Я не большевик и никогда им не буду!

Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.

Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.

Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.

Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.

– Дашенька, вставай, нам пора, – сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила:

– Уже нужно вставать?

– Да, если мы хотим сегодня отсюда уехать.

– Как бы я хотела остаться здесь на несколько дней! Мне очень давно не было так хорошо.

– Так в чем же дело, давай останемся.

– Нет, нужно возвращаться, – сказала она и попросила, – отвернись, а то я не одета.

– Ничего страшного, – успокоил я и сбросил с нее перину, – привыкай ко мне.

– Ну, как тебе не стыдно! – совсем по-девчоночьи закричала революционерка, пытаясь поймать край перины и закрыться – Нечего меня рассматривать, я не Венера!

– Ты лучше Венеры, – сказал я и попытался воспользоваться ситуацией, но девушка вывернулась, соскочила с лавки и торопливо натянула на себя рубаху.

– Ах, ты, какой хитренький, – воскликнула она с коротким смешком – Неужели тебе еще мало?

Я вздохнул и, горестно кивнув головой, подтвердил правоту ее вопроса

– Может, еще разок?

– Ты с ума сошел, а если войдут хозяева?

– Я их предупредил, что ты моя жена, и мы давно не виделись.

– Нет, я так не могу, – категорически заявила она, демонстрируя извечное женское упрямство. – Давай отложим до вечера.

– Если бы знать, где мы будем сегодня вечером, – возразил я. – Нужно ковать железо, не отходя от кассы.

Даша шутку не поняла и начала быстро одеваться, на глазах превращаясь из прелестной девушки в пожилую несгибаемую революционерку.

Мне осталось вздохнуть и последовать ее примеру. Когда мы вышли из горницы, нас уже ждал кулацкий завтрак из пшеничного хлеба, парного молока и пирога с капустой.

– Господи, как вкусно, – сказала Даша, уписывая за обе щеки простую, деревенскую еду.

После завтрака я рассчитался с хозяином, который так расчувствовался от нашей щедрости и обязательности, что с поклонами провожал до ворот Только когда Даша вышла на улицу, улучил время и удивленно спросил:

– Никак твоя-то комиссарка?

– Нет, это она прикидывается, – ответил я, и еще раз поблагодарил старика за ночлег и гостеприимство.

– То-то я смотрю, такая чистенькая барышня, а ходит в комиссарской куртке, да еще с наганом

Вообще-то у Ордынцевой был не наган, а маузер в деревянной кобуре, которая висела на ремешке и била по бедру во время ходьбы.

В коммуне, когда мы туда пришли, опять пели песни, а каша была без масла. Товарищ Краснов помахал мне рукой и знаком попросил подождать конца куплета. Судя по его довольному лицу, мой вопрос решился положительно. Я присел к столу и слушал величественные слова интернационала:

Никто не даст нам избавленья,

Ни Бог, ни царь и не герой,

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой

Это есть наш последний и решительный бой

С интернационалом воспрянет род людской

И, как только прозвучало это вещее обещание, секретарь партячейки отделился от коммунаров, сделал мне знак следовать за собой и пошел в штаб

– Поздравляю тебя, товарищ Торкин, – сказал он и пожал мне руку. – У тебя с билетом все в порядке.

– А кто такой этот Торкин?

– Это теперь твоя фамилия, ты теперь Петр Ильич Торкин. Да ты не сомневайся, билет настоящий. Сам Торкин в прошлом месяце помер от сыпняка, а билет остался. На, смотри, член РСДРП(б) с 1914 года, как ты и хотел!

– Погоди, товарищ Краснов, а вдруг я встречу кого-нибудь знавшего этого Торкнна и меня разоблачат как самозванца?

– Это я думаю, навряд ли, товарищ Алексей, Торкин был человеком не местным и к большевикам примкнул на германском фронте, его здесь никто толком не знал. Приехал к своей родне после ранения, в дороге заболел сыпным тифом, да в одночасье и помер. Так что носи эту честную, революционную фамилию без сумления.

Я взял в руки затертую картонную карточку, на которой были написаны фамилия, имя и отчество покойного Торкина, дата вступления в РСДРП (б) и лиловая нечеткая печать большевистского солдатского комитета.

– А теперь, как договорились, товарищ, давай обещанное, нечего чужие вещи трепать, – пошутил секретарь

Договор дороже денег. Я отдал ему тряпье Ивана Лукича, взамен получил затертую до прозрачности солдатскую шинель. Она была мне и узка и коротка но зато сразу же превратила из недобитого буржуя в победившего пролетария.

Больше меня в коммуне ничего не задерживало. Распрощавшись с товарищем Красновым, я зашел на минуту к сердобольной Ольге и встретил там лидера коммунаров товарища Телегина-Бебеля.

– Уходишь, товарищ? – спросил он, как только увидел меня – Была бы у нас лошадь, дал бы тебе добраться до Троицка, а так извиняй, придется пройтись пешим ходом. Ну, не поминай лихом и не забывай соратников по борьбе!

У меня этот болтун уже сидел в печенках, но я дружески похлопал его по плечу и пожелал успехов в мировой революции. Ольга, видимо, чтобы не вызывать ревность у лидера, простилась со мной сухо и как-то небрежно. Больше здесь делать было нечего, и я отправился за Ордынцевой, которая ждала меня в гостевой комнате После провального диспута она с коммунарами не разговаривала и ни с кем прощаться не стала. Так что ушли мы без помпы, почти по-английски.

Хмурое осеннее утро постепенно разгулялось и между облаками начало выглядывать солнце. Мы вышли из Захаркино и пошли по знакомой дороге в местную, уездную столицу. Даша оказалось неплохим ходоком и шла ровным широким шагом. О том, что нас теперь связывает, мы не говорили, обменивались каким-то незначительными замечаниями о состоянии дороги, погоде и предстоящей ночевке в уездном городе.

– Ты не знаешь, там есть гостиница?

– Какие теперь гостиницы, попросим в Укоме, чтобы нас устроили на ночь в порядке уплотнения.

Мне такая идея не очень понравилась, но критиковать порядки военного коммунизма я не стал Через час мы вошли в лес, который тянулся до самого Троицка.