Грешница
– Это, того, барин, – тихо сказа Алексашка, – чем на такой жениться, лучше сразу в петлю! Прикажите веревку подать, на ваших глазах удавлюсь!
– А и удавись, – засмеялся помещик. – Степка, принеси ему веревку, пущай давится, а я посмотрю и посмеюсь!
В тот момент, я готова была умереть. И так знала, что не красавица, но чтобы петля была парню слаще меня, о таком не думала, не гадала.
Алексашка между тем вдруг заплакал и как стоял, повалился барину в ноги.
– Не губи, кормилец! Нет у меня к этой девке сердца. Прости, Христа ради!
– Не погубить просишь? А как мою Прасковью по всякому тереть у тебя сердце было?! Как слова ей пакостные говорить, да под юбку лазать, у тебя сердце было? – кричал он. – Позвать сюда блудницу, я вам сейчас покажу, как надо мной насмехаться!
Словно по заказу в светлицу вошла та самая барыня, что зевала на крыльце. Она смело подошла к гневливому помещику.
– И чего это вы кричите, на весь дом, Леопольд Африканович? Какой такой блудницей меня позорите? Я ли не вам верной была, а от вас акромя измен ничего не видала?
– Прасковья ты говори да не заговаривайся! – сразу перешел с крика на тихий говор помещик. – Вот женю Алексашку на этой девке, тогда посмотрю, как ты рассуждать станешь!
– А по мне чего? Мое дело сторона, мне вас, Леопольд Африканович, ублажать планида, а вы мне изменничаете! А про Алексашку мне чего? Пущай!
– Так он на этой вот девке-то жениться не хочет, о тебе, небось, думает, – игнорируя обвинения в измене, пожаловался барин. – Если не было промеж вас блуду, так пусть женится!
– Не женюсь, лучше в петлю! – тихо сказал Алексашка. – А про нас с Прасковьей, все поклеп. Не было про меж нас ничего.
– Вот, вот, слышала? – словно обрадовался барин. – Не хочет жениться шельмец!
– Барин, вот она веревка, принес! – закричал, вбегая в светлицу, Степка.
– Вот и славно, не хочешь покориться, вешайся! – приказал помещик моему жениху. – Вяжи Степка петлю, а другой конец цепляй к люстре, пускай он перед Прасковьей ногами поболтает!
Алексашка зарыдал и пополз целовать барину ноги. Однако тот его оттолкнул и приказал:
– Покорись, тогда прощу!
– Ежели вам моей жизни не жалко, тогда ладно, я свое место знаю! Только вам, барин, Леопольд Африканович, за то грех на душу брать!
– Ничего, я согрешу, да покаюсь, – засмеялся помещик. – А свадьбу мы сегодня же и сыграем! Вот будет потеха! Прикажи заложить карету, – приказал он лакею Степану, – да быстро, одна нога здесь другая там, тотчас едем венчаться!
Глава 2
Венчал нас в соседнем селе батюшка Евлампий, старенький мохнатый священник. Поп так долго и медленно читал молитвы, что барину надоело слушать, и он велел ему скорее заканчивать. Священник испугался, быстро объявил нас мужем и женой, благословил и, пятясь, ушел в царские ворота. Я все венчанье ждала, когда жених меня поцелует, даже от счастья и стыда жмурила глаза, но Алексашка так ни разу и не посмотрел в мою сторону.
Из церкви помещик с усмешкой на полных губах направился к коляске, а мы с мужем один за другим пошли следом. Барин один сел на широкую скамью, а мы вдвоем на узкую.
Ехать было тряско и неудобно. Я все время сползала, но муж меня не поддерживал, он смотрел в сторону, как будто не замечал.
Домой мы вернулись затемно. Я знала, что меня ожидает, и очень боялась. Однако все получилось совсем не так, как я думала. Барин устал и сразу пошел спать. Алексашка, молчавший всю дорогу, едва мы остались одни в сенях, начал меня ругать похабными словами. Я слушала и тихо плакала.
– Навязалась дура деревенская, на мою голову! Ты не баба, а доска шершавая! – с ненавистью, корил меня муж. – Все одно, нам с тобой не жить! Так бить буду, что сама в петлю полезешь или в омут с головой! Уйди, постылая, от греха!
Он оттолкнул меня и вышел наружу, а я так и осталась стоять в сенях помещичьей избы, не зная, что мне делать дальше. Муж как ушел, так и не возвращался. В доме все спали и что мне делать дальше, спросить было не у кого. Я поплакала и совсем было собралась вернуться домой к родителям, но на меня наткнулась давешняя добрая старушка.
– Ну, что ты плачешь глупая, – ласково сказала она. – Слезами горю не поможешь. Пойдем, я тебя накормлю, кваском напою, да спать уложу. Измаялась, поди, сердешная!
– Бабушка, за что он меня так? Что я ему плохого сделала? – спросила я, отирая с лица слезы.
– Алексашка-то? Глупый он парень, хоть из себя и видный. С барином вконец избаловался, вот и забыл, кто он есть на самом деле. Ничего, перебесится, глядишь, хорошим мужем станет. А ты не кручинься. Что делать, такова наша женская доля. И в девках плохо и замужем деготь.
Старушка отвела меня в девичью. Там оказывается еще не спали. Наша неожиданная свадьба всколыхнула всю дворню, в девичью набились все обитатели господской избы и разглядывали меня как чудо морское. Бабушка усадила меня за стол и принесла полную миску холодной каши. Я едва смогла проглотить несколько ложек. Кончив меня разглядывать, дворовые принялись говорить между собой какая я некрасивая и как мне повезло, что барин выдал меня замуж за первого красавца.
– Это Алексашке за блуд наказание, – засмеялась старая, лет тридцати женщина с бельмом на глазу, – не будет на чужих баб лазить. Это барин ему за свою Прасковью такую страхолюду приискал, пущай теперь весь свой век мучится!
– А то! Пущай, черт гладкий, поскребется, а то он об себе слишком много думает, – сердито согласилась с ней полная, круглолицая тетка. Надо ж, такому кавалеру дали в жены дуру деревенскую. Да от нее, навозом за версту смердит!
Как только речь зашла о деревне, дворовые забыли обо мне и начали ругать крестьян. Паренек, что вез меня на лошади, стал рассказывать в какой грязи и бедности мы живем, и пошел косолапо разгуливать по девичьей, передразнивая походку отчима. Девки и бабы покатились со смеху и просили показать еще.
Я сидела, застыв над миской холодной каши, и чувствовала, как вместо робости, меня начал охватывать гнев. Ведь мы, крестьяне, ничего плохого не делали барской дворне, а они говорили о нас, с таким презрением, будто о скоте. Парнишка между тем совсем разошелся и начал хвастаться, что я прижималась к нему на лошади и он, только из брезгливости не попользовался мной по дороге. Я сначала не поняла, о чем он говорит, но когда женщины начали надо мной смеяться и называть всякими обидными, непотребными словами, еще ниже опустила голову.
– Все они такие, – сказала, лениво потягиваясь молодая баба с длинной, до пояса косой, – посмотришь…
Она не договорила. Дверь в девичью с грохотом отворилась, и к нам вбежал Алексашка с кнутом в руке. Он был пьян, одежда на нем растерзана, а сам казался диким и страшным.
– Где моя жена?! – закричал он, и его шатнуло в сторону. – Сейчас мы с ней будем справлять свадьбу!
Все разом замолчали. Парнишка, перестал кривляться перед бабами и девками и робко отскочил с дороги моего мужа. Алексашка осмотрелся, увидел, что я склонилась над миской каши, и радостно засмеялся:
– Вот ты где, любезная! Ну, теперь держись, будет тебе первая брачная ночь, на всю жизнь запомнишь!
Я сжалась, не зная, что мне делать. Муж был страшен и смех его был не веселым, а жутким. Он пьяными, безумными глазами оглядел испуганную дворню и пошел по девичьей гоголем, вихляя в коленях ногами. Потом он остановился прямо передо мной и замер. Все молчали, словно ожидая необычного зрелища. Я медленно подняла лицо и посмотрела ему прямо в глаза. В них были муть и ненависть.
Наши взгляды встретились. Не знаю, что он подумал, но взгляд отвел и хищно оскалил зубы. Я опять опустила голову.
– А вот получи! – вдруг, тихо сказал Алексашка и коротко размахнувшись, через стол, ударил меня по голове кнутом.
Лицо и затылок обожгла нестерпимая боль. Все кругом испугано охнули, а я даже вскрикнула, подняла голову и медленно встала. Не знаю, что на меня нашло, но все незаслуженные обиды, словно разом подкатили под сердце. Муж попятился, что-то заорал и вновь замахнулся, но ударить не успел. Я схватила глиняную миску и наотмашь, бросила ему в лицо. Край точно попал ему в переносицу, и жидкая каша залила глаза.
Алексашка вскрикнул, выронил кнут, отскочил к стене и начал отирать лицо. Все испуганно молчали. Я как деревянная обошла стол и подняла кнут. Парнишка-провожатый начал пятиться, собираясь улизнуть из девичьей. Останься он на месте, я может быть, его бы и не заметила. Но он пошел боком так, как недавно передразнивал походку отчима, и я что есть силы, взмахнула рукой. Он успел заслониться, но сделал себе только хуже. Железные кольца на конце плети пришлись ему прямо по лицу.
– Караул, глаза, убили! – закричал он и бросился бежать.
Тотчас страшно и громко в один голос завыли бабы. Тонко и жалобно закричал Алексашка, боком пробираясь к дверям. Одна я молча стояла посреди девичьей, с опущенными руками и даже не отирала катившиеся по лицу кровь и слезы.
Потом я решила, что мне нужно бежать. Однако бежать оказалось некуда, в дверях уже стоял барин. Он был все в том же, что и утром золотистом бабьем салопе, на голове красная шапочка с кистью. Алексашка наткнулся на него, замолчал, попятился и размазал руками по лицу кашу. Бабы, увидев помещика, тоже замолчали.
– Что тут у вас происходит? – сердито спросил барин, удивленно разглядывая перепачканного казачка.
– Убила! – прямо ему в лицо, завопил мой муж. – Убила сука проклятая!
Барин осмотрел своего камердинера, его опустившиеся вниз усы, с которых капала жидкая пшенная каша, кнут в моей руке, но почему-то не рассердился, а только криво, усмехнулся:
– Да, кровь сразу видна, – непонятно кому, сказал он, имея в виду мое разбитое лицо. – Вот тебе Алексашка и наказание за Прасковью!
Я его поняла, хотя в тот момент мне было не до разговоров.
– Все, пошумели и хватит. Еще кого услышу, запорю! – пригрозил помещик, снова усмехнулся и больше не сказав, ни слова, ушел.
В девичьей наступила полная тишина. Бабы и девки испуганно жались по углам. Лакей Степан исчез вслед за барином. Алексашка жалобно всхлипывал и отирал липкие руки о свои красивые портки. Я выронила из руки кнут, села на лавку и от стыда и боли закрыла лицо руками. Вдруг мне на плечо опустилась чья-то легкая рука. Это была добрая бабушка.
– Пойдем со мной милая, – ласково сказала она, – нечего зря слезы лить, утро вечера мудренее.
Я послушно поднялась и пошла за ней следом. Мы вышли во двор.
– Обидели тебя, милая? – не то сказала, не то спросила она. – А ты зла в сердце не держи, покорись и прости. Они же все это не со зла, а по глупости и от скуки делают. Алексашку тоже понять можно, давно он любит Прасковью, а ее барин к себе в спальню взял, теперь они оба и бесятся, бабу поделить не могут.
– А за что он меня-то, бабушка? Я ему плохого не делала, – глотая слезы, спросила я.
– Свою обиду хотел на тебе выместить, а ты оказалась не простой девкой, тоже видать свой характер имеешь. Как ты его миской-то? – тихо засмеялась она. – Эх, мне бы так смолоду своего мужика покойного поучить! Вот уж кто моей кровушки попил! Пойдем, что ли.
Мы с ней медленно пошли через большой пустой двор к службам.
– Нынче на сеновале поспим, – сказала старушка, – а то тебя в девичьей наши ведьмы заедят. На вольном воздухе хоть и стыло, да от сена человеку дух полезный. А утром я тебя полечу, чтобы рожу-то от кнута не перекосило. Как это Алексашка-то тебя вжикнул, чуть глаза не выхлестал!
– Что ж мне, бабушка, дальше делать? – спросила я, когда мы дошли до большого сарая с сеном.
– Ничего не делай, жизнь сама покажет. Пока я не померла, заступлюсь, а когда помру, так сама за себя стоять научишься.
– Ты уж, бабушка, подольше не помирай, – попросила я.
– Эх, милая, думаешь, мне самой жить неохота? Только, похоже, срок мой подходит, кровь по ночам стынуть начала. Ну, да ничего, ночь как-нибудь протяну, а завтра новый день будет, а с ним и солнышко.
Мы вошли в сарай и по приставной лестнице поднялись на сеновал. Сена здесь было уже немного, последние прошлогодние запасы перед новым покосом. Старушка откуда-то вытащила тряпки, расстелила их и пригласила:
– Ложись рядом, деточка, вместе укроемся, а то ночи еще холодные.
Мы легли, и она сразу же затихла – уснула, а я еще долго ворочалась с боку на бок, вспоминая весь этот необычный день.
Утром о моем поступке даже никто не вспомнил. Ночью, сбежали Алексашка с Прасковьей. Барин, Леопольд Африканович, бегал по дому, топал ногами и кричал, брызжа слюной:
– Поймать подлецов! Запорю! В холодной сгною!
Всех мужиков из деревни, сняли с работ и погнали в лес на розыски. В город с жалобой начальству отправили нарочных. Дворня попряталась по углам, чтобы зря не попасть помещику под горячую руку. Про меня никто не вспоминал, и я без спроса сбегала в деревню в родительский дом. Отчима со старшим братом Иваном дома не оказалось, их со всеми мужиками погнали на поисках. Мама плакала, когда слушала рассказ о моем вчерашнем замужестве. Потом я ей все как есть описала и о вечернем происшествии.
– Как же ты, дочка, смогла мужа-то ударить? – испугалась она. – Что люди-то про нас теперь скажут! Грех-то какой, Господи! Нешто такое можно было сотворить? Я ли тебя не учила, что наша женская доля в покорности.
Я промолчала, но подумала, что все равно, бить себя никому не позволю.
– Как же ты теперь жить будешь? – пригорюнилась она. – Ты ж теперь как порченная, ни баба, ни девка. Заест тебя барская дворня!
– Ничего, Бог даст, как-нибудь, отобьюсь, – ответила я, сама со страхом думая, что скоро придется возвращаться в людскую. – Там добрая старушка есть, она меня пригрела, авось, поможет.
– Ну, дай бог ей здоровья, – пожелала мать. – Свет не без добрых людей.
Однако пожелание не сбылось. Когда я зашла в девичью, моя защитница лежала мертвой вытянувшись на столе.
– Померла твоя заступница, – грустно, сказала женщина с бельмом на глазу. – Хорошая была бабка, всем помогала и за тебя заступалась.
Она сегодня не выглядела такой злой как вчера, было видно и ей стало жалко старую старушку. Я подошла к покойной, перекрестилась и низко ей поклонилась. Слезы из глаз закапали сами собой.
Так началась моя новая жизнь в помещичьем доме. Алексашку с Прасковьей поймали через неделю. Они прятались в лесу, оголодали, оборвались, и как только вышли попросить хлебушка, их задержали мужики села Воронкова. Барин от радости наградил поимщиков деньгами, а беглецов приказал запереть в холодной.
Скитаясь в лесу, мой муж потерял всю свою красоту, даже чуб у него теперь висел не волной, а сосулькой. Алексашку держали в холодной связанным, а потом отвезли в город в солдаты. Мы с ним больше не обмолвились ни словом.
Похудевшая и запаршивевшая Прасковья выла, билась головой о землю и просила у барина прощенья. Леопольд Африканович куражился, топал на нее тонкой ножкой в шелковом чулке и отталкивал от себя. Прасковья будто тронулась умом, то рвала на голове волосы, то начинала ругаться. Несколько раз ее приводили из холодной в дом, и тогда они подолгу кричали друг на друга. Они вполне могли бы вновь слюбиться, но барин ее так и не простил, и продал проезжему помещику за сто рублей на вывоз.
Когда Прасковью увезли, он целый день ходил радостный и все время потирал руки, а вечером напился так, что в спальню его отнесли на руках. А когда проснулся утром, то первым делом приказал принести водки и запил. В доме все притихли, как будто тут был тяжелый больной, а Леопольд Африканович пил и гулял без просыпу, как тень бродил по дому, звал зазнобу и плакал мутными слезами. Потом он как будто взбодрился, назначил себе в фаворитки Маруську, назначил в девичьей девушек и заставлял нас, париться с собой в бане.
Мне сначала смотреть на голого мужчину было ужас как стыдно, но скоро я привыкла и перестала обращать на него внимания. Барин, когда бывал, не очень пьян, подзывал девушек по очереди и трогал нас руками за разные срамные мест. Девки хихикали, а он улыбался и одаривал нас орехами и пряниками.
Потом он захворал, перестал выходить из комнаты, и послал нарочного за племянником в Петербург. Его Маруська теперь спала вместе с ним, и потом весь день ходила заспанная, зевала, и жаловалась, что Леопольд Африканович не дает ей ночью спать, плачет и зовет Прасковью.
За то время, что здесь прожила, я успела многому научиться, узнала, что господскую избу нужно называть домом, горницы – спальнями, а светлица с большими окнами, это зала. Узнала, что на барине надет не бабий салоп, а шлафрок. Теперь я уже не путала красно одетых холопок с барынями.
После того случая, когда я побила мужа Алексашку и парнишку Осипа, меня больше никто не обижал. Правда и то, что бабы меня сторонились, а мужики и парни, как и раньше не замечали.
Еда в господском доме была слаще, чем в деревне у родителей, нам часто давали кашу с маслом, кислые щи, а в постные дни рыбку.
Спали мы вповалку на полу в девичьей, а которые из нас были замужними бабами, со своими мужиками за занавесками. Болезнь хозяина на время прекратила все распри. Ждали, что он вот-вот умрет. Дворовые люди пуще всего боялись появления нового барина. Как-то он будет ими владеть, кого отошлет в деревню, кого приблизит.
Работы в доме было мало. По сравнению с деревенской жизнью, тут почитай никто ничего не делал. Кучер только правил лошадьми, конюх за ними ходил, повар варил еду. Од даже не колол дров для печи, это делал специальный дровосек. Я ничем особым не занималась, только что, помогала бельмастой Аксинья мыть полы, и кормила на птичьем дворе гусей и курей.
Дело, между тем, шло к лету. Барин уже совсем перестал выходить из своих комнат. Маруська, не стыдясь, ругала его при всей дворне, хвасталась, что если он выздоровеет, то оженит его на себе. Однако Леопольд Африканович все не умирал, уже начали думать, что к осени он выздравит, а тут вдруг приехал из Петербурга его племянник Звали его Антон Иванович. Он был офицером, ходил с тросточкой, в красивой военной одежде и белый перчатках. Мне хозяйский племянник понравился. С девками он не охальничал, смотрел ласково и никого попусту не ругал. Из всех нас, он сразу приметил себе Акулинку, она была самая заметная, чернобровая и статная.
В девичьей говорил, что Акулькин отец какой-то пленный турка, потому она такая молчаливая и послушная. Дворовые мужики пользовались ее добротой, она никому не отказывала, но почему-то ни от кого не тяжелела. Антон Иванович сразу же стал брать ее к себе в комнату на ночь, но она ему, видно, скоро прискучила, и он про нее забыл.
Барин, между тем, начал угасать, перестал, есть и на Вознесение Господне, преставился. Отпевал его отец Евлампий в селе Воронкове, где недавно было мое венчанье. После поминок Антон Иванович объявил себя новым помещиком.
Жизнь наша почти ничем не изменилась. Новый барин на поминки девятого дня, собрал соседей и устроил гулянку, по благородному именуемую балом. Тогда я первый раз в жизни увидела нарядно одетых женщин. Гостей было много, все добрым словом поминала покойного Леопольда Африкановича, а потом танцевали под музыку. Мы, дворня сбились с ног, ублажая гостей, и Антон Иванович остался всеми весьма доволен. На другой день, когда гости разъехались, он собрал в зале дворовых девушек, заставил петь себе песни, напоил нас вином и позвал вместе помыться в бане.
Хоть мне и совестно было вместе с ним идти в баню, но любопытство превозмогло, и я согласилась. Оказалось, что это совсем не стыдно и всем нам было очень весело. Сначала мы парились, потом еще выпили сладкого вина и играли в горилки. После бани Антон Иванович отправил нас домой, а сам остался с Маруськой. С тех пор она от него не отставала. Я ей не завидовала, блюла себя и старалась не думать об Алексашке. Так прошло еще немало дней, а на Святую Троицу, все в моей жизни изменилось.
Глава 3
После праздника Святой Троицы, наш деревенский парнишка, сын старосты Архипка, привел в имение чудного человека. Они зашли во двор и остановились возле крыльца. Все кто на тот час были в доме, сбежались в залу и прилипли к окнам, рассматривать нелепого гостя. Он был так смешно одет, что заулыбалась даже тупая Акулька.
– Чегой-то у него на башке напялено?! – покатывались со смеху бабы. – Никак дурацкий колпак!
– А на спине горб! – вторил парнишка Осип. – Пугало огородное!
– Вы чего это расшумелись? – спросил, выйдя из своей комнаты, барин.
– Ряженый пришел! – степенно ответила ключница Пелагея Ниловна. – На нищего не похож, может прохожий?
Антон Иванович подошел к окну и посмотрел во двор. В это время странный человек заметил, что за ним наблюдают, и махнул рукой.
– Действительно, смешной, – озадачено сказал барин. – По виду не русский или приехал издалека.
– Барин, может погнать его взашей? – спросил лакей Семен. – Мы со Степкой его живо прогоним!
– Погодите гнать, сначала у человека спросить нужно, может быть у него, в чем нужда, – ответил Антон Иванович и как был в шлафроке, с дымящейся трубкой, вышел на крыльцо.
Гость сделал ему навстречу два шага, Антон Иванович спустился вниз, и они начали разговаривать. Потом наш барин обнял незнакомца и троекратно его поцеловал. Тот, как мне показалось, растерялся и старался незаметно вырваться из рук помещика. Однако Антон Иванович его не отпускал и потянул за собой в дом. Мы мигом попрятались и из-за дверей наблюдали, как они вошли в залу. Теперь мне стал слышен их разговор.
– Много, много наслышан о вас, любезнейший Алексей Григорьевич, радостно и громко говорил барин, – Простите, великодушно, что сразу вас не признал. Это ваше иностранное обличье ввело меня в заблуждение. По всему видно, у вас экипаж изломался! А я смотрю и гадаю, кто это пехотой ко мне прибыл! Вы зря обеспокоились ножки топтать самолично, прислали бы человечка, я бы тот же час снарядил за вами коляску.
– Я не в экипаже, а именно «пехотою», как вы выразились, вояжирую, – ответил гость, смущенно улыбаясь.
Но смотрел он почему-то, не на барина, а по сторонам. Мне показалось, что вид у него от встречи с нашим барином не столько радостный, сколько напуганный. Рассмотреть же его удалось только тогда, когда он начал рассматривать в большом шкапе со стеклами стоящие там библии. На вид был он уже не молод, лет двадцати пяти с бритым худым лицом. На его голове, тут наши бабы были правы, оказался надет смешной картуз с загнутым козырьком. Но не только картуз, вся его одежда была какая-то не настоящая. Особенно удивляли короткие белые сапожки с завязками.
Барин и гость отошли к дальней стене и о чем они дальше разговаривали, я не слышала. Потом Антон Иванович громко приказал:
– Сенька! Водки и закуски!
– Чтоб его, орет с самого утра, – ругнулся Семен, схватил приготовленный поднос и понес в зал.
– Идите, девки, к себе, нечего тут толочься, – приказала ключница.
Мы неохотно вернулись в девичью и занялись каждая своим делом, Акулька штопала рубашку, Аксинья пряла шерсть, я подрубала холстину. Мы уже перестали разговаривать о госте, как прибежал Семен и велел идти в зал к барину.
Все кроме меня и бельмастой Аксиньи спешно начали собираться, надели нарядные сарафаны и распушили косы. Я была уже и так причесана, а сарафан у меня был всего один, тот, что надет на мне. Тут в девичью залетела Маруська и закричала:
– Ну, что вы, дуры, копаетесь! Быстро, господа ждать не любят.
– А я не пойду, мне неохота, – вызывающе сказала Аксинья.
– Ну и не ходи, очень ты там нужна, дура бельмастая, – фыркнула Маруська и поторопила. – Девки, бегом!
Однако выходить на обозрение мужчин неприбранной никто не захотел и сборы продолжились. Я сидела в сторонке и смотрела в окно. Наконец все были готовы, и мы гуськом прошли в зал. Барин со своим гостем сидели за накрытым столом. Антон Иванович смотрел перед собой остановившимся взглядом и на нас не повернул даже головы. Маруська была при них, сидела на крае лавки и смотрела на нас волком.
– А ну становитесь серпом, – велела она, – сколько можно копаться!
Девушки начали толкаться и выталкивать вперед друг друга. Только теперь я по настоящему рассмотрела гостя. Лицо его был темно от загара, на щеках выступила русая щетина. Он был высокий, но не очень справный.
– Ну, что же вы копошитесь как курицы, – шипела на нас Маруська, – Верка, встань рядом с Акулькой, а ты Алевтинка, поди… – взялась она и за меня, но тут к ней обратился гость и попросил:
– Мария, пусть девушки сначала поедят.
Маруська сердито на него обернулась, но перечить не посмела, только молча поклонилась.
– Будьте здесь за хозяйку, – добавил он.
Я впервые услышала, чтобы с дворовой девушкой разговаривали так уважительно и обомлела. Маруська тотчас вспыхнула от гордости и почувствовала себя настоящей хозяйкой. Она велела нам оставаться на месте, сама же подошла к столу, взяла бутылку со сладким вином, налила полный лафитник, покрыла его пряником и с поклоном подала крайней, малолетней девчонке Верке. Та ответила поклоном, приняла угощение, медленно выпила вино и закусила пряником. Маруська налила следующий лафитник и подала его Акульке. Скоро очередь дошла и до меня. Последней пила вино и закусывала пряником Аксиньина дочка Дуняша. Она была среди нас самой младшей, потому Маруська угощала ее после всех. Когда Дуняша вернула ей стаканчик, Маруська отвесила всем девушкам общий поклон и церемонно, пригласила: