Крах династии
Осуждённый смутился и отвёл взгляд. Ничего более неудачного для защиты придумать было нельзя. Смущением Иван косвенно подтверждал свою вину. В этот момент из-за его спины раздался спокойный и усталый голос матери:
– Девку, государь, с боярским сыном не поделили.
Иван вздрогнул, залился румянцем и опустил голову.
Лицо царя просветлело. Мотив коварства из-за любви был ему понятен и всё объяснил.
– А зачем на дыбе в крамоле признался? – насмешливо спросил он.
– Пытали не по правилам, – не поднимая головы, отозвался Опухтин.
– Как так? – не понял я.
– На дыбе без перерыва, по одному языку.
Я сначала не понял того, что он сказал, но тут уж мне объяснил царь. Пытать по Судебнику можно было после обвинения не одного доносчика, т.е. «языка», а не менее трёх свидетелей, и пыток можно было производить не более трёх, с недельным перерывом после каждой.
Дьяк с документами задерживался, но материалы дела государя больше не интересовали.
– Освободить и отпустить, – приказал он конвойным стрельцам. – А ты иди с Богом и зла на сердце не держи, – добавил Федор, обращаясь к Опухтину.
Однако идти Иван уже не мог, нервное напряжение прошло, и он разом потерял силы. Парень заплакал и, звеня цепями, опустился на пол. Вслед за ним зарыдала мать.
– Ну вот, дело сделано, теперь пошли обедать, – довольным голосом предложил гуманный и справедливый властитель.
Глава 4
Двор и семья были еще в трауре после внезапной кончины царя Бориса. Девять дней уже прошли, сорок были на середине, и настроение собравшихся вполне соответствовало трауру. Тем не менее, обед проходил торжественно, как и полагалось при дворе великого государя. В отдельно стоящей от дворца трапезной собралось человек до ста ближнего окружения. Сидели, как и полагается по чинам: во главе огромного стола царская семья – Федор Борисович, вдовствующая царица Мария Григорьевна и царевна Ксения. Ниже располагались бояре, в зависимости от знатности родов и занимаемого общественного положения. Далее знатные прихлебатели неопределяемого мной положения, в самом конце шелупонь вроде меня. Вообще-то таких странных гостей было немного. Если говорить точно, всего один. Понятно, кого я имею в виду, – себя.
В этом оказался свой кайф, Получилось, что одну сторону стола возглавляет царь, другую я. Новый человек не мог не привлечь внимания, тем более, что юный царь пару раз приветливо кивнул мне головой Удивительно, но пространство между мной и ближайшим из низших гостей сразу стало сокращаться. Сначала, когда я только появился, меня явно сторонились, и ближайший от меня дядечка в бобровой шубе находился не меньше чем в полутора метрах. После второго монаршего кивка он уже сидел рядом и приветливо улыбался.
Разговоров за столом не велось. Почему, не знаю, я решил, что из-за траура. Кормили вкусно и сытно. Конечно, не без гигантомании. На столе на огромных блюдах лежали жареные кабаны, лебеди, пара довольно внушительных севрюг. На мелких блюдах горками возвышались куропатки, фазаны, глухари. Других печеных и жареных птиц я не опознал. Гости пользовались на нашей стороне стола серебряной, а ближе к царскому семейству золотой посудой. За спинами гостей неслышно и незаметно скользили слуги. Так что обслуживание оказалось вполне профессиональное, Кстати, никакой дискриминации в еде и напитках от положения за столом я не заметил. Всем предлагали одни и те же блюда и напитки, никого не обносили деликатесами.
Меня больше других гостей заинтересовала царевна Ксения, тем более, что я был уже наслышан о ее красоте. К сожалению, толком разглядеть девушку на таком значительном расстоянии в тусклом свете стрельчатых окон никак не удавалось. Да это было бы мудрено и при благоприятных условиях. На головах у царевны и ее матери были надеты волосники, сетки с околышем из расшитой золотом материи, а лицо Ксении было еще и прикрыто чем-то вроде вуали, правильнее сказать, убруса, полотенчатого, богато вышитого головного убора. У вдовствующей царицы на волосник была надета кика, символ замужней женщины. Этот головной убор имел мягкую тулью, окруженную жестким, расширяющимся кверху подзором Кика была крыта черной, по случаю траура, шелковой тканью, спереди имела расшитое жемчугом чело, возле ушей – рясы, сзади – задок из собольей шкурки, закрывающий с боков шею и затылок.
Короче говоря, за всеми этими роскошными нарядами рассмотреть черты лица было весьма проблематично, и я нетерпеливо ждал конца долгого обеда, рассчитывая подойти к женщинам поближе и самому составить мнение о внешности Ксении.
Историю этой царевны я знал. Грустная ее ждала судьба, хотя она и была единственным представителем семьи, оставшимся в живых после падения династии. Совсем недавно, в 1602 году, царь Борис Федорович хотел ее выдать ее замуж за шведского принца Густава, сына короля Эриха XIV, и давал жениху в удел Калугу, но Густав не пожелал перейти в православие и отказаться от прежней любви. Тогда Борис выбрал в женихи датского принца Иоанна, который умер по приезде в Москву, даже не увидев невесты. Начались хлопоты по третьему сватовству, но во время неудачных переговоров об этом с Грузией, Австрией, Англией Борис скончался, так и не устроив судьбу Дочери.
Между тем хмельные напитки делали свое дело, и сотрапезники начали вести себя вольнее, чем в начале обеда. Молодой царь, который почти не притрагивался к питию, сделал знак гостям оставаться за столом, сам встал и направился к выходу. Вслед за ним из-за стола вышли мать и сестра. Четвертым покинул застолье я. Оставаться одному, без знакомых, в хмельной компании мне было неинтересно. К тому же непременно начнутся придирки, попытки узнать, кто я, собственно, такой, и несложно было предположить, чем все это могло кончиться. У меня же и без того доставало врагов, чтобы заводить новых среди первых сановников государства.
Незаметно уйти мне оказалось легче легкого, когда все внимание присутствующих сосредоточилось на августейших особах, я шмыгнул за дверь и дождался, когда в царевых сенях покажутся Годуновы. Федор Борисович шел, как было положено, при поддержке доверенных бояр. Смотреть, как молодого парня ведут под ручки седовласые деды, было смешно, но это был чужой монастырь и не мой устав. Дождавшись, когда процессия пройдет мимо, я пристроился в ее арьергарде.
Мой рост и не совсем обычный для царского дворца наряд привлекли внимание не только придворных. Царица и царевна тоже удостоили меня незначительным вниманием. Я, встретив быстрый, оценивающий взгляд Ксении, отвесил ей витиеватый поклон, правда более уместный при французском дворе, однако она не удивилась и даже слегка улыбнулась.
Молва не врала. Девочка была действительно очень и очень милая. Конечно, у каждой эпохи свои эстетические предпочтения, так что говорить о классическом типе женской красоты вообще невозможно, но то, что Ксения Борисовна была и привлекательна, и сексуальна, это я сумел оценить с первого взгляда. По виду ей было слегка за двадцать, максимум двадцать два года. Лицо, видимо, по случаю траура по отцу, совсем без косметики. Это было только во благо. Московские дамы так свирепо раскрашивались, что разглядеть что-либо под слоем белил и других, модных в это время косметических средств, было попросту невозможно. Конечно, ко всему быстро привыкаешь, но я пока находился в столице второй день, и яркая, грубая боевая раскраска, которую случилась увидеть на улицах и в Кремле у встречных женщин, мне была в диковину.
Между тем юный царь в сопровождении свиты дошел до своих покоев. Я следовал в конце шествия, предполагая, когда кончится ажиотаж, накоротке с ним попрощаться. Однако к себе Федор Борисович пошел не один, за ним в его половину последовала сестра. Мать, что-то сказав детям, что мне слышно не было, отправилась дальше в свою половину дворца. Большая часть слуг осталась в сенях перед палатой Федора, а с ним внутрь вошли только два каких-то боярина и Ксения.
Понятно, что мне без особого приглашения идти за ними было нельзя. Получалось, что я не по своей воле попал в щекотливое положение: уйти невежливо, остаться и ждать неизвестно чего не позволяло самолюбие. Как ни говори, но я представитель совсем Другого времени, когда некоторые люди уже не очень верят в божественную сущность начальства и предпочитают задарма ни перед кем не прогибаться. Другое дело, за хорошую плату...
Как только за Годуновыми закрылись двери, послышался общий облегченный вздох. Свита тотчас расслабилась. Теперь общее внимание сосредоточилось на новом, никому не известном человеке. Меня пока ни о чем не спрашивали и рассматривали еще не в упор, а как бы исподволь. От этого торчать тут без дела стало совсем неуютно. Я совсем было собрался уйти восвояси, когда из толпы выступил небольшого роста щуплый человек с необыкновенно окладистой, к тому же крашеной бородой. Он подошел ко мне почти вплотную, внимательно осмотрел меня близоруко прищуренными глазами и представился:
– Я боярин Свиньин Богдан Иванович, а ты, молодой человек, из каких будешь?
– Крылов Алексей Григорьевич, дворянин с Литовской украйны, – назвался я.
– Давно в Москве?
– Только вчера приехал.
– К государю?
– Нет, с государем мы сегодня познакомились. Еще вопросы есть?
Боярин немного смутился:
– Я смотрю, государь тебя жалует, вот и подумал…
О чем подумал Свиньин, я узнать не успел, в этот момент резко распахнулась дверь в покои царя, в сени вышел один из сопровождавших Федора бояр, сразу же выхватил меня взглядом из толпы и торопливо позвал:
– Войди, царь-батюшка зовет!
Придворные расступились, и я вошел в знакомые уже покои. Федор Борисович сидел рядом с сестрой на скамье. Они оживленно разговаривали. Я подошел и поклонился им по этикету, в пояс, коснувшись правой рукой пола.
– Вот Ксения, тот человек, о котором я тебе говорил. Он знает учение Николая Коперника.
Как мне показалось, царевну такая характеристика не заинтересовала, но на меня она смотрела с подозрительным интересом.
– Садись, Алексей, – пригласил меня царь, указывая на стоящий перед их скамьей стул.
Я опять поклонился и сел.
– Говорят, что ты, добрый человек, с Литовской украйны? – спросила царевна, глядя на меня в упор васильковыми глазами.
– Да, царевна, – ответил я.
– А ты знаешь Лжедмитрия, говорят, что он сам из Польши?
Вопрос был не самый удобный. Мне показалось, что более зрелая и менее наивная, чем Федор, сестра заподозрила в новом знакомом брата лазутчика из стана противника.
– Я знаю только, что он для вас обоих крайне опасен, – прямо сказал я. – А кто он такой на самом деле, сын Иоанна, беглый монах или кто иной, это неважно.
– Так ты веришь, что этот вор – царевич Дмитрий? – быстро спросила она.
– Нет, не верю.
– И крест на том поцелуешь?
Мне очень хотелось сказать, что ее нательный крестик я поцелую с большим удовольствием, даже не снимая с груди, но вместо такого сомнительного для августейшей особы комплимента, ответил коротко:
– Поцелую.
Не знаю, поверила ли в мою искренность Ксения, но тему Лжедмитрия не оставила.
– Скоро думный боярин Петр Федорович Басманый из Путивля в оковах привезет самозванца на царский и боярский суд. Тогда вся правда о его воровстве и самозванстве выйдет наружу. Только я вижу, ты тому не рад? – спросила она, проницательно глядя мне в глаза.
Увы, я действительно не был рад упоминанию имени Басманова. Однако порочить имя отправившегося за головой Григория Отрепьева недавнего героя, обласканного и сверх меры награжденного покойным царем Борисом, было совершенно бесполезно. Я уже говорил о нем с Федором, и было видно, что молодой царь верит ему безоговорочно.
Насколько я помнил из курса отечественной истории: Петр Федорович Басманов остался по смерти отца малолетним. Мать его вышла во второй раз замуж за боярина князя Василия Юрьевича Голицына, умершего в 1585 г. В доме Голицына Петр Федорович получил "хорошее воспитание, оказавшее благотворное влияние на развитие его богатых природных способностей, Освобожденный вместе с братом царем Федором Иоанновичем от родовой опалы, он был пожалован в стольники, и с этих пор начинается возвышение и слава человека, унаследовавшего, по словам Карамзина, «дух царствований отца и деда, с совестью уклонною, не строгою, готовою на добро и зло для первенства между людьми».
Борис Годунов, видевший в нем одни только достоинства, в 1599 г. отправил его в звании воеводы для постройки крепости на реке Валуйки. В 1601 г. царь пожаловал окольничим и в 1604 г. послал вместе с князем Трубецким против первого Самозванца, главным образом для защиты Чернигова. Но так как еще на пути воеводы услышали о взятии этого города Лжедмитрием, то решили запереться в Новгороде-Северском, к которому вскоре подступили и войска Самозванца. Тогда-то, в минуту опасности, Басманый «явился во всем блеске своих достоинств» и взял верх над Трубецким Он принял начальство в городе и своим мужеством, верностью и благоразумием с успехом боролся против измены и страха горожан. Он отразил приступ Лжедмитрия, отверг все его льстивые предложения и выиграл время для появления ополчения иод стенами города Борисова. С прибытием подкрепления он удачной вылазкой 21 декабря 1604 года окончательно заставил Самозванца снять осаду.
За такой необыкновенный подвиг Петра Федорович был награжден царем Борисом редкой наградой. Вызванный в Москву, Басманый был встречен знатнейшими боярами, и для торжественного его въезда Борис выслал собственные сани. Из рук царя он получил золотое блюдо с червонцами, множество серебряных сосудов, богатое поместье, сан думного боярина и две тысячи рублей. Такие милости, оказанные Борисом, заставили всех бояр, стоявших у кормила правления, смотреть на Басманого, как на лучшего и надежнейшего защитника отечества, и они не поколебались вручить ему по смерти Бориса главное начальство над войсками. Но, достигнув такого положения, Басманов в своих честолюбивых стремлениях пошел еще дальше. Он захотел стать первым в ряду бояр и единственным царским советником.
Напутствуемый словами: «служи нам, как служил и отцу моему», Басманый поклялся молодому царю в верности. 17 апреля он приводит к присяге Федору Борисовичу вверенное ему войско, а 7 мая переходит вместе со всем войском в лагерь Лжедмитрия. Своим переходом он открывал Самозванцу путь в Москву и уже одним этим приобретал право на значительную награду. И действительно, во все время царствования Лжедмитрия Петр Федорович играл выдающуюся роль, был его единственным верным клевретом и защитником до последней минуты.
И вот об отношении к этому человеку меня спрашивала царевна Ксения.
– Что тебе за дело, царевна, – ответил я, – до того, как я отношусь к воеводе. Главное, что бы он выполнил свои обещания.
– Знаешь, Ксения, мой новый знакомец Алексей почему-то не жалует боярина Петра, – вмешался в разговор Федор. – Он ведь только что приехал из далекой украины и не знает обо всех подвигах Петра Федоровича.
Мне нечего было добавить к его словам. Участь царей и высших руководителей стран быть заложниками информации, которой их потчует близкое окружение. Для того, что бы принимать решения им приходиться верить одним и сомневаться в других. Видимо, именно в умении правильно подбирать помощников и отличать правду ото лжи состоит главный талант вождей народов.
Ксению слова брата не убедили. Скорее всего, у нее был подозрительный характер отца, а то и деда, главного опричника Ивана Грозного. Однако царевна благосклонно кивнула головой и сама прекратила бесполезный разговор. Федор, вежливо переждав наши «политические» разглагольствования, которые ему были, как мне показалось, неинтересны, переменил тему разговора:
– Расскажи нам лучше, Алексей, какие новые открытия появились в Европе.
Вопрос был непростой, особенно учитывая то, что мне нужно было еще сориентироваться, какие именно открытия появились в эту эпоху.
– Вы, государь, знаете об открытиях Леонардо да Винчи? – назвал я самого великого ученого средневековья, правда, умершего почти сто лет назад, потому уже не очень-то современного.
– Да, конечно, мне о нем рассказывал один из моих учителей, италиец, но я никогда не видел ни одной его картины.
– Он был не только художник, но и великий инженер, – сказал я. Однако Федор меня не понял. Не вспомнив сходу близкого по смыслу синонима, я использовал неизвестное еще слово «инженер».
– Да, конечно, – вежливо поддержал разговор царь, – пока у нас еще нет таких людей, но я надеюсь, что скоро появятся. Отец приглашал многих иностранцев, но в его правление были смуты, и к нам боялись ехать. Надеюсь, в мое правление будет по-другому. Я не пожалею никакой казны, что бы пригласить к нам лучших мудрецов из Европы.
Бедному парню оставалось жить две недели, а он надеялся на долгое правление и просвещение народа. Вероятно, я чем-то выдал свои невеселые мысли, потому что в разговор тотчас вмешалась царевна.
– Тебе не нравится желание брата? – спросила она, тактично не назвав Федора царем, иначе ее вопрос прозвучал бы совсем иначе и походил на угрозу.
– Нравится, – быстро ответил я, – мне не нравится, что вы ничего не делаете, чтобы противостоять Самозванцу. Что, если Басманый с ним не справится? Как можно все доверять одному человеку! Он может умереть, предать, мало ли что может случиться.
– Но ведь я помазан на царство, – совершенно наивно воскликнул Федор, – и мне все московские бояре принесли присягу, два раза целовали крест. Зачем же мне, царю, бояться какого-то вора?
Довод был убийственный, и я не знал, как на него возразить, И как не доброжелателен был юный царь, но спорить с ним было слишком рискованным занятием. Мало ли как брат с сестрой могут истолковать мои аргументы. Вдруг посчитают, что я замышляю измену, и прикажут на всякий случай залить рот расплавленным свинцом.
– Государь, – сказал я, – трон твой, тебе его и хранить. Я говорю только свое мнение.
– Нам бояться нечего, я приказала волхвам гадать на царя, как они это делали для нашего батюшки, и волхвы сказали, что царствование Федора Борисовича будет долгое и счастливое.
– Я буду только рад, – только и смог сказать я. Против гаданий, астрологии и подобных способов проникнуть в будущее я не борец. Если человек верит в предсказания, то спорить с ним бесполезно.
– Ты где теперь живешь? – торопливо спросил меня царь, как мне показалось, смутившись после слов сестры.
Волховство давно было объявлено вне закона. Еще в Стоглавнике, наказах, появившихся после собора 1551 года, была «уголовная» статья против волшебства и колдовства, скоморошества, языческих народных увеселений, игры в зернь. «По селам и по волостям ходят лживые пророки, мужики и жонки, и девки, и старые бабы, наги и босы, и, волосы отростив и роспустя, трясутся и убиваются, а сказываюсь, что им являются святая Пятница и святая Анастасия и заповедают в среду и в пяток ручного дела не делати, и женам не прясти, и платья не мыти».
– Остановился было у Блудовых, – ответил я на вопрос Федора, – но потом вместе со своими людьми перешли на постоялый двор.
– У Никиты Васильевича? – живо спросил царь. – Мне вчера говорили, что он занемог животом, едва не помер, да только поп Сильвестр его животворящим крестом оживил. Нужно приказать, чтобы попа и к нам позвали, видно, святой человек.
– Блудов не умирал, а просто болел, – сварливо уточнил я, вспомнив немытого, вонючего попа, ловко воспользовавшегося результатами моего лечения. – И помог ему не поп, а я.
– Как это ты? – удивилась Ксения. – Ты же сам сказал, что дворянин!
– Ну и что? Одно другому не мешает. Я еще и лечить умею.
Возникла пауза. Царевна смотрела на меня с нескрываемым подозрением, Федор смущенно, так, как будто ему было стыдно уличить меня во лжи. Потом он примирительно сказал:
– Что ты, Ксения, бывает же, человек может многое знать и в кузнечном деле, и в лекарстве.
– Если все это правда, то пусть поможет матушке, она который день головой мается, – сердито сказала царевна. Кажется, разоблачение «животворящего» священника окончательно отвратило ее от меня. Это было неприятно, девушка мне нравилась все больше и больше. Был в ней какой-то непонятный шарм, возможно, внутренняя независимость и хорошо скрытая сексуальность. Причем, как мне казалось, немалая.
– Тогда пойдемте к вашей матушке, – не раздумывая, согласился я.
Ксения тотчас встала, но Федор остался сидеть на месте. Было заметно, что ему любопытно не меньше, чем сестре, но ему по каким-то правилам не следовало или нельзя было идти на половину матери.
Плавно ступая невидимыми под долгополым сарафаном ногами, девушка пошла вперед показывать дорогу. Мне было любопытно взглянуть на внутренние царские покои. Однако ничего необычного здесь не оказалось. На мой взгляд, все было достаточно скромно и утилитарно. Никакой роскоши, необычных ковров, гобеленов, драгоценного оружия на стенах. Обычный дом небогатых людей.
– Здесь, – сказала царевна и без стука вошла в светелку на втором этаже. Я, склонив голову перед низкой притолокой, оказался в довольно большой комнате с полатями, сундуками, какими-то сооружениями вроде открытых буфетных полок, но которых стояли металлические, скорее всего золотые, кубки и кувшины. На высоких, широких полатях, утопая в перинах, лежала вдовствующая царица. Она уже сняла парадное обеденное платье и была одета в простой, ничем не украшенный сарафан из тонкой шелковой ткани.
Как только мы вошли, несколько служанок, занятых домашним делами, с низкими поклонами, гуськом, покинули комнату. Мы остались втроем. Царица спустила босые ноги с полатей и села, удивленно глядя на меня.
– Матушка, – обратилась к ней Ксения, – этот человек говорит, что он лекарь. Пусть попробует полечить тебя от головы.
Пока она говорила, я с интересом рассматривал Марию Григорьевну. Царице было чуть больше сорока, что по этим временам было почтенным возрастом. У нее оказалось простое, довольно полное круглое лицо и небольшие глаза, в которых пряталась тревога. Во всяком случае, на меня она смотрела почти с испугом.
– Подойди сюда, милый, – позвала меня царица и сделала приглашающий жест рукой.
Я подошел к полатям и низко, коснувшись пальцами пола, поклонился.
– Ты правда умеешь лечить?
– Правда, государыня, умею.
– Учился где или от Господа?
– И учился, и от Бога. Позволь посмотреть, чем ты больна.
– Гляди, не жалко, – бледно улыбнулась Марья Григорьевна. – Как голубчик мой Борис Федорович преставился перед Всевышним, с тех пор головой и маюсь.
– Понятно, – сказал я, подходя к ней вплотную, – после большого горя такое часто случается.
Теперь вблизи было видно, какие у царицы усталые, грустные глаза. Набрякшие от частых слез веки были полуопущены, отчего издалека казалось, что она то ли напугана, то ли подозрительна.
– Ложитесь, – попросил я, – я вас полечу, а потом вам нужно будет подольше поспать. Надеюсь, после этого голова болеть перестанет.
– Полно, голубчик, меня иноземные доктора, коих покойный муж привез со всего света, не смогли вылечить. Куда тебе с ними тягаться!
– Попробую, может быть, и получится. Вам для лечения ничего не нужно делать, просто ложитесь удобнее и закройте глаза.
Мария Григорьевна кивнула дочери и послушно выполнила мою просьбу. Я перекрестился на иконы, не потому, что надеялся, что они мне помогут, а для того, чтобы успокоить религиозную подозрительность Ксении. Она чувствовала ответственность за то, что приблизила к матери никому не известного человека и смотрела за мной в оба. Дальше я применил свою обычную методику и спустя четверть часа царица крепко спала, а я был почти полностью обессилен. Надо сказать, что мои шаманские пассы на Ксению произвели хорошее впечатление. Теперь она смотрела на меня без прежней плохо скрытой враждебности. Отчасти даже благосклонно.
– Что с матушкой? – спросила она, когда мы тихо вышли из опочивальни.
– Страдает после смерти вашего отца. Если сумеет отвлечься от горя, тогда скоро выздоровеет. Ей стоило бы съездить на богомолье в святые места. Только теперь этого делать нельзя, на дорогах слишком опасно.
– Неужели у нас не хватит стрельцов, чтобы в пути отбиться от разбойников?! – высокомерно воскликнула Ксения.
– Царевна, – устало сказал я, – мне нужно отдохнуть. Давай отложим спор до следующего раза. Если я тебе больше не нужен, разреши уйти.
– Нет, уходить тебе пока рано, ты же обещал вылечить матушку. А отдохнуть можешь в моих покоях.
Предложение прозвучало так двусмысленно, что я не нашел, что сказать, только скосил на нее взгляд. Однако васильковые глаза смотрели так безмятежно, что я устыдился своих мыслей.
Жила Ксения в покоях рядом с матушкиными. Как и у той, ничего интересного в ее помещениях не оказалось. Разве что наряженная в лоскутное платьице карлица, с шутками и прибаутками, которых я не понял, подбежавшая к царевне. Ксения незаметным движением руки ее остановила и велела устроить меня на отдых. Карлица удивленно осмотрела мужчину, позвала за собой и побежала впереди, забавно перебирая коротенькими ножками. Однако как только мы остались одни, сделалась серьезной и, взглянув на меня без улыбки, спросила:
