Вечный лес

Эвностий протянул Коре цветы, и она взяла их. От волнения он с силой размахивал хвостом и переминался с копыта на копыто.

Фиалки начали вянуть – он слишком долго продержал их в своем разгоряченном кулаке, но Кора приняла букетик так, будто это были розы, хотя ничего не сказала – она вообще говорила редко. Молчание окутывало ее, как подвенечный наряд. (Когда звери ухаживали за ней, они думали о свадьбе, а не об оргиях, точно так же, как они думали об оргиях, а не о свадьбе, когда ухаживали за ее матерью или за мной.) Но вот Кора улыбнулась и ласково потрогала рога Эвностия.

– Дорогой Эвностий. Цветы чудесные.

Она была очень тактичной, ведь дриады не выносят, когда растения вырывают с корнем из земли, срезают или калечат каким-либо другим способом. Мы предпочитаем оставлять цветы на кустах, а кусты в земле. А если мы и едим желуди, то для того, чтобы они не достались белкам или чтобы запастись энергией на то время, пока мы находимся вдали от своих дубов.

Охваченный порывом чувств, Эвностий схватил Кору за руку и с силой увлек за собой. Фиалки упали на землю, ветер растрепал ее волосы, взметнул вверх длинное платье, и тут неожиданно она рассмеялась.

– Твой смех напоминает мне звон колокольчиков, – сказал Эвностий. – Тех, которые кентавры вешают у себя на окнах.

– Разве я смеялась? – спросила она. – Я даже не заметила.

Почему она не сказала: «Я смеялась от счастья, что ты рядом со мной»? Но такова была Кора – абсолютно бесхитростна и от этого еще более пленительна.

– Куда мы идем, Эвностий?

– Увидишь.

Бион отправился было следом – на восьми лапках нетрудно было угнаться за ними, – но Партридж остановил его громким окриком:

– А ты куда, идиот? У них свидание.

У Партриджа никогда не было женщины, – но в его жирном теле таилась благородная, романтичная душа, и ему нравилось представлять своих друзей героями бесконечных любовных приключений.

Бион опустил свои усики и помрачнел. Тельхины понимают простейшие слова, и «идиот» застряло у него в голове. Партридж похлопал его по твердому боку.

– Я хотел сказать не «идиот», а «простофиля», – извинился он.

Словарный запас Партриджа был невелик, и он считал, что «простофиля» означает «простой», а вовсе не «глупый». К счастью, слово было новым для Биона, и он успокоился. Они сели под дерево и стали ждать возвращения своего друга.

Эвностий повел Кору через кипарисовый лес и заросли, где прыгали в поисках еды голубые обезьяны, а из кустов выглядывали любопытные, никого не боявшиеся кролики. По дороге им попался паниск, который тыкал палкой в перевернутую черепаху. Эвностий выхватил у него палку, поставил несчастное животное на ноги и подождал, пока оно проковыляет в безопасное место.

Паниск, которого звали Флебий, выкрикнул какую-то непристойность, и Эвностий повалил его на траву ударом в живот.

– Несорванный виноград засыхает и превращается в изюм, – кричал им вслед Флебий, но Эвностий был слишком счастлив, чтобы задумываться над метафорой.

Девчонка-медведица, собиравшая ежевику, бросила свое ведро и пошла за ними следом. Ей не требовалась одежда или украшения, мех на голове был похож на маленькую круглую шапочку, из которой, как кокетливые перышки, торчали уши, мех на теле вполне мог заменить шубу, а круглый хвост напоминал большой орех. На шее у нее висели бусы из черных ягод гибискуса[7]. Эвностий, хотя ему и нравились девчонки-медведицы, не любил, когда они за ним увязываются в подобных обстоятельствах.

– В кипарисовой роще я видел свирепого медведя, – сказал он.

Этих слов было вполне достаточно, чтобы девчонка побежала прятаться. Хотя медведицы считали, что происходят от богини Артемиды и благородного бурого медведя, тем не менее они были убеждены, что современные медведи, забыв об этом достойном союзе, стали относиться к ним как к редкостному лакомству. (Правда, никто не мог припомнить случая, чтобы медведицу съел кто-нибудь другой, кроме волка. Надо иметь слишком крепкий желудок, чтобы переварить столько меха.)

Наконец они вышли на просеку, где стоял большой ствол некогда самого старого и огромного дерева. Это был дом Эвностия. Год назад в него ударила молния. Именно тогда Эвностий потерял своих родителей и, насколько мне известно, после их смерти уже не жил в этом грустном месте.

– Эвностий, – воскликнула Кора, – после того, как ты обрубил все обгоревшие ветви и оставил только нижнюю часть ствола, он стал похож на маленькую круглую крепость. Подумать только, это дерево уже росло, когда Крит еще населяли титаны[8]. Тогда все было таким большим. Ты живешь здесь сейчас?

– Нет еще, – сказал он таинственно. – Заходи.

Они вошли в дверь, державшуюся на деревянных петлях, и оказались внутри ствола. Он был полым, крыши над ним не было. В центре ствола стоял круглый бамбуковый домик, с одной стороны от которого Эвностий развел огород, где морковь выстроилась рядами, как королевская гвардия, и капуста лениво развалилась на грядках, напоминая толстых евнухов; цветы же, росшие с противоположной стороны – шиповник и водосбор, – были их королями и королевами.

– Как здесь хорошо! – сказала Кора. – Два сада и домик между ними. – Все вокруг было таким изящным, что Кора с трудом могла поверить, что этот вроде бы неловкий мальчик смог сам сделать островерхую крышу, вырезать окна, похожие на узкий серп луны, и дверь, напоминающую полумесяц.

В первой комнате в глиняном полу был сооружен бассейн. Из него бил фонтан, который освежал воздух, подобно ветерку, прилетевшему со снежной вершины горы Иды[9]. На песчаном дне лежали подарки Биона – драгоценные камни: сердолик, аметист, берилл[10] – и стояла маленькая крепость, сделанная из морских раковин, которые Эвностий выкопал из земли, – память о тех временах, когда на месте леса плескались волны Великого Зеленого моря.

– В крепости живет черепаха, – сказал Эвностий.

Он очень любил черепах, – они такие сдержанные и независимые, совсем как Кора, и так не похожи на него самого.

Но Эвностию не были чужды и повседневные заботы. Ведь минотавры не только отличаются сильно развитым чувством прекрасного, но и чрезвычайно трудолюбивы. (Можете, конечно, называть их не художниками, а ремесленниками, но тогда этот образ утратит присущие ему черты утонченного эстетизма). Рядом с фонтаном, но так, чтобы на него не падали брызги, стоял бамбуковый стул с перекрещенными ножками. На нем лежали подушки.

– Подушки вышила Зоэ, – признался он, – но набивал их я сам.

Он знал, что дриадам нравятся подушки, набитые мхом, хотя мох и портит их деревья.

– Есть еще кровать, – добавил Эвностий несколько неуверенно, боясь, как бы Кора не заподозрила его в дурных намерениях. – В соседней комнате.

Кровать представляла собой бамбуковую раму, закрепленную на высоких устойчивых ножках-копытцах. На раму была натянута волчья шкура.

– А еще есть плита из красного кирпича, и кастрюли, и – вот, посмотри, кладовая с запасами.

Он показал ей кувшин с жареными желудями, миску с улитками в оливковом масле, сыр из медвежьего молока, корзину с хрупкими воробьиными яйцами и пирог с мясом горностая.

– Этот пирог испекла Зоэ. Я не умею готовить. А ты, наверное, умеешь.

– Эвностий, мне очень нравится твой дом.

– Наш дом, – поправил он. «Конечно, она умеет готовить, – подумал он. – Зоэ наверняка научила ее».

Кора ничего не ответила. Она села на стул, уткнулась в подушку и заплакала. Плакала она тихо, но слезы текли рекой.

Эвностий, который не привык к этому и уж совсем не ожидал слез от всегда сдержанной Коры, встал рядом с ней на колени, откинул ее волосы и поцеловал в кончик острого ушка – у дриад это самое чувствительное место. Только тот, кто их любит по-настоящему, может позволить себе такую вольность.

– Тебе не понравился мой дом, – сказал он, но в его словах не было упрека. – Чересчур маленький и слишком простой. Наверное, это потому, что я сирота и у меня плохой вкус.

– У тебя великолепный дом.

– Значит, дело во мне. Я кажусь тебе грубым. У меня грязные копыта и растрепанная грива.

Она посмотрела на него своими ярко-зелеными глазами, которые даже сквозь слезы казались кусочками малахита:

– Нет, Эвностий. Дело совсем в другом.

– Наверное, я слишком молодой и неопытный? Но я уже целый год живу один, а сироты взрослеют быстро. Мы, – нотка гордости зазвучала в его голосе, а грудь расправилась и стала шире дюйма на три, – мы с ребятами уже год как ходим к дриадам.

– Я знаю. Неужели ты думаешь, что мама мне ничего не рассказывает? Не нужно извиняться.

– А я и не извиняюсь, – пробормотал он.

– Я на тебя не сержусь. Что же еще делать молодому бычку, если у него нет своей семьи?

– Раз я не грубый и не чересчур молодой…

– Ты ничего не сказал о любви.

– Я же показал, как я к тебе отношусь. Разве это не одно и то же?

– Дриады любят, когда им об этом говорят.

– Я люблю тебя, Кора.

– Почему ты любишь меня, Эвностий?

– Потому что… потому что ты красивая.

– Через пятьсот лет я превращусь в уродливую старуху.

– А я стану старым маразматиком, как Мосх, и не замечу этого.

– У меня не такая грудь, как у Зоэ.

– Она будет развиваться.

– Как сильно ты меня любишь?

– Больше, чем свой новый дом. Больше, чем друзей – Партриджа и Биона.

– Надеюсь.

– Больше, чем всех остальных дриад в лесу.

– Даже больше, чем Зоэ? (Вот мерзавка! А я еще пекла для нее пирог и шила новые полотняные подушки.)

Он задумался.

– Я очень люблю Зоэ как тетушку и как друга. Но тебя я люблю больше. (Я вынуждена сказать это вместо него.)

– Продолжай.

– Я буду работать для тебя! Знаешь, в саду есть люк, который ведет в подземную мастерскую. Это там я сделал стул и кровать. Я буду делать разную мебель и зарабатывать этим на жизнь. Кора, я хочу стать столяром!

– Тебе это подойдет.

– А тебе?

– Столяр – звучит не очень поэтично.

– Возьми желуди, – сказал Эвностий с отчаянием, изо всех сил пытаясь придумать стихотворение. И тут ему на память пришли стихи, написанные уже давно для другой дриады. Конечно, слишком сентиментальные, но дриады и, как подсказывал ему опыт, вообще женщины, обожают все сентиментальное. Правда, стихи были о морской птице, а не о лесной, но для данного момента они могли подойти.

О Альциона[11], любовь моя,Над морем в ясной вышинеИз шелка сеть раскинул я,Но не слетела ты ко мне.О Альциона, любовь моя,Над морем в ясной вышинеПростер пустые руки я.И прилетела ты ко мне.

– Дорогой Эвностий, никто никогда не посвящал мне таких очаровательных стихов!

– Значит, ты будешь жить со мной в моем доме?

– Ты действительно делаешь мне предложение?

– Мы устроим самую пышную свадьбу во всей стране. Зоэ будет играть на флейте, а Мосх поведет танец Питона. Мы позовем всех кентавров и медведиц Артемиды, а из панисков только тех, кто, вроде Партриджа, не напивается. Как ты думаешь, Кора?

Она отвернулась от него, прошлась по кухне, оборудованной с любовью и вкусом, и опять вошла в комнату с фонтаном. Затем долго смотрела на воду.

– Не сейчас, Эвностий. Я все еще жду.

– Что же ты ждешь, Кора?

– Не знаю, – сказала она. – Понимаешь, у меня бывают видения. Я вижу то, что происходит вдали от Страны Зверей: дворцы, людей, корабли, носы которых украшены фигурами драконов, большие красивые повозки с разноцветными балдахинами. Их тянут животные, похожие на нижнюю часть кентавра.

– Это лошади. Он читал «Стук копыт в Вавилоне».

– И здесь же, на Крите, я вижу дам в длинных, напоминающих колокольчики юбках и мужчин, которые состязаются с быками.

– Лично я, – сказал Эвностий, – не считаю, что это хорошо – состязаться с быками, держать их в загоне, а потом, может быть, вообще пустить на мясо.

– Критяне не убивают быков[12]. Во всяком случае на арене. Мужчины и быки выступают вместе. Для животных, которые считаются священными, это большая честь, а мужчины очень храбрые и ловкие.

– Понятно, – сказал он, успокоившись насчет быков, – и тебе это нравится?

– Не знаю, надо сначала посмотреть.

– Ты собираешься отправиться в путешествие? Как кентавры, на плоту?

– Ты же знаешь, что я не могу далеко уйти от своего дерева.

– Но можно построить плот из дубовых бревен. – Это была не просто обмолвка, это было уже святотатство.

– И убить все эти деревья? Нет, ни за что. Мне придется ждать здесь, пока кто-нибудь из них не придет сюда сам.

– Ну, бык-то не придет, в этом можно не сомневаться. Во всяком случае тот, который выступает. («Какая же ты глупая, Кора, – подумал Эвностий и чуть не заплакал, – разве ты не видишь, что здесь, в доме, рядом с тобой уже есть бык?»)

– Пойдем в сад.

Эвностий не любил долгих бесед. Красноречие его проявлялось лишь в стихах на пальмовом листе. Когда же начинались разговоры, он становился таким же немногословным, как Партридж, и особенно в обществе Коры. Пора было предпринять следующий шаг. Фиалки завяли, но оставались шиповник и водосбор.

– Не надо, Эвностий, – закричала она, когда он наклонился, чтобы сорвать большой бутон, готовый раскрыться во всем своем малиновом великолепии. – Пусть растет. Так он проживет еще несколько дней. А, сорвав, ты убьешь его!

Он выпрямился. Руки его были пусты.

– Мне нечего тебе подарить.

Он хотел прочитать стихотворение, написанное специально для нее, но слова застряли у него в горле.

– Придется подождать, пока я вырасту. Когда мне будет шестнадцать, а тебе девятнадцать, мы уже почти сравняемся. Что бы ты ни говорила, разница в возрасте все-таки чувствуется.

Она дотронулась до его рогов, посмотрела на него с глубочайшей нежностью и улыбнулась:

– Я не могу заставлять тебя ждать, Эвностий.

– Мне это не трудно. – Он подумал об уступчивых, окутанных запахом листвы дриадах, мягких, как их похожие на гнездышки постели. Они шли к нему в объятия, вскрикивая от предвкушения, и покидали их со вздохами благодарности: «Эвностий, когда ты успел так много узнать? Мосху четыре ста лет, а он мог бы поучиться у тебя!» Податливые дриады. Благодарные дриады. Сможет ли он отказаться от всех этих удовольствий на целый год? Возможно. В пятнадцать лет все кажется осуществимым (а случайные прегрешения простительными).

– Понимаешь, милый, может быть, скоро я найду то, чего жду. И я буду ждать своего счастья.

Вдруг на землю упала тень – и сразу поблекли все цветы. Взглянув на небо, Кора воскликнула:

– Эвностий, кто эта красивая женщина с крыльями? Это, наверное, одна из тех пчелиных королев, о которых ты нам рассказывал?

– Мне она не кажется красивой – слишком тощая, – сказал он. – И вообще, она не имеет права шпионить за нами, даже если она и королева!

– Мне кажется, она шпионила за тобой, – сказала Кора после того, как королева, спикировав над ними, исчезла за краем ствола. – Она как будто оценивала тебя.

Уж не появился ли оттенок ревности в ее голосе? Во всяком случае, когда они вышли из ствола и направились к ее дереву, она держала Эвностия за руку. Такую вольность она не позволяла себе ни с одним мужчиной, кроме покойного отца. «Конечно, – думал Эвностий, – не исключено, что она относится ко мне, как к своему младшему брату. Но с другой стороны…»

Лес с удивлением наблюдал за ними, строя догадки. Девчонка-медведица вылезла из своего укрытия в корнях дерева, забыв про свирепого медведя, и с таким любопытством смотрела им вслед, что просыпала из ведра всю ежевику. Флебий, прятавшийся за платаном, понимающе ухмыльнулся: «Ну что, сорвали виноград?» Партридж и Бион все еще болтались около дерева Коры. Ее мать приглашала их зайти и выпить чаю из котовника, или, как его еще называли, кошачьего хмеля, но она вываривала листья так долго, что хмеля-то в них и не оставалось, а без хмельного Партридж не согласен был выслушивать ее нескончаемые монологи. Он отклонил приглашение под «неоспоримым» предлогом, что не одет соответствующим образом.

– Ну, как? – закричал он, когда Кора была уже в своем дереве, а слегка ошалевший минотавр стоял рядом с ним. – Судя по тому, что она держала тебя за руку, вы нашли общий язык.

– Я буду ждать, – сказал Эвностий.

– Ждать! Сколько?

– Не знаю. Может быть, год. – Партридж с такой злостью топнул ногой, что на дерне остался глубокий след:

– Эти мне девственницы! Да я в любое время найду себе покладистую дриаду (Бедный Партридж. Когда дело касалось его, все дриады сразу становились непокладистыми.)

– Я с этим покончил, – сказал Эвностий, но в его голосе прозвучали грустные нотки.

Глава III

Кора проснулась, когда косой солнечный луч, нежный, как побег виноградника, погладил ее по лицу. Она спустила ноги на пол, покрытый мхом, нащупала сандалии и, подойдя к шкафу из кедрового дерева, вынула оттуда зеленое полотняное платье и накидку, будто сотканную из лепестков красных и белых роз. Затем она умылась дождевой водой, собранной с веток дерева в чашу. Ей не нужно было смотреться в зеркало, она знала, что волосы в порядке и можно не причесываться. Спала она всегда очень спокойно, даже когда видела сны.

Кора вышла на балкон и взглянула на ветви дерева, укрывавшие листвой ее комнату, как заботливые руки киклопа.[13]

– Отец-дерево, – прошептала она. – Я хочу купить Эвностию подарок.

Она всегда разговаривала с деревом, прежде чем отправиться по своим делам. В этот раз дерево задрожало от удовольствия, как животное, которое погладили. Она получила одобрение. Дереву нравился Эвностий. Кора вернулась в комнату и спустилась по лестнице, расположенной внутри ствола, вниз. Остановившись у постели спящей матери, она посмотрела на ее хрупкую фигурку. Мирра всю ночь развлекала кентавра и наверняка не проснется раньше полудня. Бедная мама. Она ни о ком не мечтала и довольствовалась весьма простым обществом.

Кора раскрыла объятия утру, своему единственному любовнику, его солнечным лучам, ароматам, траве, на которой, как кусочки слюды, поблескивала роса. Мечтания прервал стук над головой. Дятлы начали долбить ветви ее дерева. Пришлось запустить в нахальных птиц желудем. Она всегда радовалась, когда прилетали ласточки и соловьи, но дятлы своими грубыми клювами наносили раны дереву-отцу.

Ее очень растрогало то, что Эвностий сделал ей вчера предложение. Она не собиралась давать согласие или заставлять Эвностия и дальше ухаживать за собой. Но вместе с тем ей не хотелось его терять. Трудно было представить себе лучшего мужа, чем он. Нежный и сильный, в меру верный, столяр и в то же время поэт. Но хотела ли она стать женой минотавра, она, которая мечтала о городах, дворцах, о храбрых и ловких критянах, состязающихся с быками?.. Ей надо было подобрать Эвностию подарок, красивый, но не слишком интимный. Подарок сестры, а не любовницы. Но что?

Медведицы Артемиды славились своими ожерельями из черных ягод гибискуса, кроме того, они собирали на продажу малину; но как только она представила себе Эвностия с ожерельем, ей сразу стало смешно, а ягоды он мог набрать и сам. Беспутные паниски вообще ничего не изготовляли. Тельхины занимались чеканкой по металлу и делали украшения с драгоценными камнями как для мужчин, так и для женщин, но она не могла вообразить себе кольцо на толстом пальце Эвностия. Если бы он хотел иметь такое кольцо или серебряные наконечники для рогов, которые были очень модными во времена его отца, Бион давно бы их ему сделал. Оставались кентавры, практичные земледельцы, которые производили большую часть продуктов в стране: зерно, оливковое масло и молоко, а также весь сельскохозяйственный инвентарь – грабли, мотыги и плуги для быков. Раз у Эвностия есть сад, она купит ему мотыгу или тяпку (плуг для быка казался ей не совсем уместным подарком для минотавра и, кроме всего прочего, он был велик для маленького садика).

Но, вспомнив сон, который она видела прошлой ночью, Кора забыла об Эвностий. Сон? Нет. Она слишком ясно все видела и слишком хорошо все помнила. Теперь почти каждую ночь ее душа на время оставляла тело, и ей виделись картины ужасные и восхитительные. То, что предстало перед ней прошлой ночью, было действительно прекрасным, хоть и немного страшным: молодой принц стоял у бассейна с голубыми лотосами и серебристыми рыбками. Рядом с ним была девица с раскрашенными сосками (явно распутница). Они разговаривали. Затем он вышел из дворца, направился к тамарисковой роще и скрылся в ней, а девица пошла за ним следом.

Кора пыталась окликнуть принца, но не знала его имени. И все же, похоже, ее зов был услышан. Он страстно обнял тамарисковое дерево, а ее тело отозвалось сладостной мукой, названия которой она не знала.

– Кора!

Паниск встал на ее пути. Флебий. Он был самым крупным из панисков и выглядел лет на пятнадцать. У него были длинные крутые рога, а ноги обросли грубой рыжей шерстью.

– Куда ты идешь?

– В город кентавров, – ответила она не очень любезно.

Правда, и вопрос был задан не слишком вежливо, но самого Флебия Кора даже жалела – жизнь его была бесцельной и бессмысленной.

– Почему бы тебе не зайти ко мне?

– Мне надо обменять эту полотняную накидку на мотыгу.

Паниски никогда не принимали ванну, не стриглись и не мыли копыт. Они выглядели так, будто только что вывалялись в куче мусора, выметенного из дома после большой уборки. Кора с удовольствием отмыла бы Флебия, но она знала, что паниски боятся воды примерно так же, как рыба суши. «Бедный маленький бродяга, – подумала она, стыдясь своего отношения к нему. – Неудивительно, что он так живет и так выглядит, ведь рядом нет никого из взрослых, кто мог бы им заняться». Она и не думала бояться его. Паниски никогда не делали ей ничего плохого, не считая двусмысленного высказывания Флебия о винограде, превращающемся в изюм. Вдруг Флебий схватил накидку, но Коре удалось выдернуть ее у него из рук. Он ухмыльнулся:

– Я ведь тоже могу обменять. Отдай ее мне.

Кора ускорила шаг. Один паниск не представлял для нее опасности. Несмотря на кажущуюся хрупкость, она была ловкой и подвижной, и ей нетрудно было увильнуть от его острых рогов. А если он приведет своих приятелей? Флебий, не торопясь, сошел с тропинки, и в тот же момент кусты вокруг нее затрещали. Послышались топот копыт, хлопанье хвостов и пошлые шуточки. Кора побежала. Дубовые рощи дриад остались далеко позади, и среди мертвенных конусов кипарисовых деревьев с их красновато-коричневыми листьями ей некому было помочь, не видно было даже ни одного кентавра. Она буквально вылетела на поляну. Слава Зевсу, здесь деревьев нет. Они всегда были ее друзьями, но сейчас за ними могла скрываться засада. При ярком свете утреннего солнца среди маргариток и лютиков она уже ничего не боялась. Волки обычно прятались в темных местах, а летучие мыши-вампиры могли летать лишь в густой тени, и сами были похожи на тени. Однако, несмотря на солнце и яркие цветы вокруг, банда панисков – их было восемь – появилась из-за деревьев. Улыбаясь, медленно, но решительно они стали ее окружать. Да, это были дети, но дети, сбившиеся в банды, страшны. Они взялись за руки, и Кора оказалась в живой тюрьме.

– Что вам надо? – спросила она, пытаясь сдержать дрожь в голосе.

Смешки, блеянье, а затем тишина. Они начали кружиться вокруг нее, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, будто исполняли какой-то ритуальный танец, посвященный Богине-Луне. Движения их все убыстрялись. У Коры закружилась голова.

– Тебе это нужно? – крикнула она и швырнула Флебию полотняную накидку.

– Да, – сказал он, поймав накидку на лету, нацепил ее на свои волосатые плечи и стал скакать по траве, как пьяная менада.[14]

«Может быть, – подумала Кора, – удастся прорваться сквозь цепь в том месте, откуда он вышел».

– И это? – Она бросила ему свое кольцо-инталию[15], которое ей вырезали тельхины.

– Да.

Вырваться было невозможно. Теперь они расцепили руки, но только для того, чтобы схватить ее, шлепнуть или ткнуть в нее своими волосатыми пальцами.

– Что вам еще нужно, грязные мальчишки?

Флебий откинул голову назад и засмеялся. Казалось, будто одновременно заблеяло с десяток козлов. Дети так не смеются.

Паниски были слишком ленивыми, чтобы сооружать себе дома. Они пользовались тоннелями, норами и другими строениями, оставленными гигантскими бобрами, некогда жившими в этой стране и ставшими первыми жертвами Войны с Волками. А так как паниски были ворами, они тщательно закрывали вход в тоннели кустами и камнями, чтобы скрыться от своих преследователей.

Компания Флебия занимала домик, построенный из грязи и веток в середине небольшого озера, которое некогда перекрыли плотиной бобры. Во времена бобров в доме был сухой этаж и крытый бассейн, но паниски не любили воду и завалили бассейн землей, чтобы попасть в дом, им приходилось карабкаться по тоннелю, прорытому под озером и имеющему выход прямо в круглую комнату с низким потолком. Комната эта была неимоверно грязной. Первоначальные обитатели дома, народ простой, но аккуратный, пришли бы в ужас, увидев кучи гниющих листьев, служащих постелями, побитую молью волчью шкуру, расстеленную на куске дерева, – сооружение, которое с очень большой натяжкой можно было назвать столом, и грубые глиняные горшки, причем некоторые были опрокинуты и валялись в лужах сока, а от других отвратительно пахло давно скисшим молоком или прогорклым оливковым маслом. Все хорошие вещи были ворованными: платье украли прямо с ткацкого станка дриады, секатор пропал у Хирона из виноградника на прошлой неделе, драгоценные камни похитили из мастерской тельхинов. А там – что это за туника, сделанная из незнакомого поблескивающего материала, которую кто-то аккуратно разгладил и повесил на стену? Она явно не из шерсти и не из полотна.