Нечестивый город
Чарльз Дж. Финней
Нечестивый город
Впервые я встретился с Виком Руизом в месте, весьма отдаленном, – на краю обширной пустоши, которая окружает Флореат Го-Ли.
После двадцати одного года суровой экономии, двух финансовых крахов в период Депрессии – одного в самом начале и другого в конце – после выплаты бесчисленных налогов на войны, дефицит и предметы роскоши, я все же умудрился скопить достаточно денег, чтобы совершить кругосветное путешествие на авиалайнере; такое путешествие было в то время моей самой заветной мечтой.
Самолет пролетел половину того, что ему следовало пролететь, потом у него оторвалось крыло, и мы упали. Кроме меня на борту находились двадцать три пассажира; все они погибли. Я осмотрел их карманы, багаж, сейф самолета и собрал все деньги, которые там обнаружил. Потом я съел сэндвич, приготовленный стюардессой перед самой аварией, и, взяв принадлежавший пилоту пистолет с кобурой и поясом, сошел на землю. Я понятия не имел, где нахожусь.
Вик Руиз стоял среди цветущих лилий, по колено утопая в их зарослях. Он поманил меня и показал лилию, которую только что нарисовал.
– Сударь, – торжественно заявил он, – перед вами то, что прежде считалось недостижимым.
– Вы полагаете, вам удалось превзойти природу? – спросил я.
– Да, сударь, – ответил он, – удалось. Взгляните на эти пурпурные крапинки и на эти крупные кремовые мазки. Не правда ли, своеобразный эффект? Разумеется, я неизмеримо превзошел природу.
У меня не было особого желания вступать в дискуссию, и потому я просто сказал;
– Да, очевидно вы правы. Эффект в самом деле своеобразный.
После этого я спросил его, где мы находимся. Он отвечал, что мы в чертовой дюжине миль от большого города, и в свою очередь поинтересовался, чем я занимаюсь здесь в столь ранний час.
Я рассказал ему о том, как покинул свой родной Абалон (Штат Аризона) и стал единственным пассажиром, уцелевшим после авиакатастрофы; потом спросил, не согласится ли он проводить меня до большого города, где я мог бы выяснить кое-что насчет оставшейся части моего кругосветного путешествия.
– Нет, сударь, – возразил он, – я не могу этого сделать. Мне нельзя возвращаться в город. Я навеки изгнан со всех его улиц и площадей, из всех домов и магазинов.
– Почему? – спросил я.
– Долги, сударь, – ответил Вик Руиз. – Меня изгнали за долги. Члены Коммерческой Ассоциации побили меня камнями и выкинули за пределы города. Они предали меня анафеме и вычеркнули мое имя из Книги Кредита.
– Вот как? Это плохо, – заметил я. – И ваше изгнание окончательно?
– Да, сударь, – кивнул он. – То есть пока я не заплачу. Но, ей-богу, скорее я буду до конца жизни питаться прахом, кузнечиками и муравьиными яйцами, чем заплачу им хоть одну драхму. Ведь они предоставили мне кредит, сударь; они предлагали свои товары совершенно бесплатно; они рекомендовали меня друг другу, ловко подсовывали мне товары по сниженным ценам, соблазняли меня сияющими рекламами и свидетельствами известных людей; они глумились над моим стремлением к бережливости, смеялись, когда я говорил, что такие вещи мне не по карману, и заставляли меня покупать и покупать помимо моей воли и потом, когда я не смог заплатить, они забрали все обратно, побили меня камнями и изгнали из города.
И тогда я встал на колени, сударь, и стал молиться. Я поклялся никогда ничего им не платить и свято соблюдаю свой обет, потому что мои принципы не позволяют мне его нарушить. К тому же у меня нет денег.
Я вспомнил о своих плодотворных поисках в разбитом самолете и с гордостью сказал:
– А у меня есть деньги.
– Сколько? – осведомился Вик Руиз.
– Точно не знаю, – признался я. – Еще не считал.
Тогда Руиз предложил мне сесть и без лишней суеты пересчитать их, поскольку здравый смысл требует, чтобы человек точно знал, какой суммой располагает. Поэтому мы сели среди цветущих лилий и стали считать мои деньги. Их оказалось всего семь тысяч шестьсот пятьдесят четыре драхмы 1 и тридцать два пфеннига.
Вин Руиз взглянул на меня с подозрением.
– Сударь, тут целое состояние. Как оно вам досталось? – и он стал ждать ответа.
Я объяснил, что часть денег достал из карманов и багажа мертвых пассажиров, а другую – из сейфа самолета.
– Было бы преступлением уйти и оставить все эти деньги там, – заметил я.
Немного подумав, Вик согласился.
– Да, сударь, вы правы. Это было бы преступлением. Я ненавижу деньги, сударь. Я ненавижу их больше, чем голод и холод. Но вы все-таки правы; преступно оставлять лежащие деньги. Теперь слушайте, сударь. У меня созрело решение. Мы возьмем ваши деньги, пойдем в город и заплатим мои долги. Конечно, они велики, но на них уйдет меньше половины этой суммы. Мы заплатим долги и отпразднуем ваше прибытие в здешние края, и когда Вик Руиз празднует, сударь, – неважно по какому случаю – пробуждаются все языческие боги, дремлющие на Олимпе, потому что они уже знают: затевается новая вакханалия. Идемте же, сударь! Не будем терять ни минуты.
– Позвольте, господин Руиз, – возразил я. – Но ведь вы, кажется, дали обет никогда ничего не платить вашим кредиторам. Кроме того, эти деньги…
– Сударь! – прервал меня Руиз. – Обет, который я дал по поводу моих долгов, буквально гласил так: я не заплачу ни одного пфеннига до тех пор, пока деньги сами не упадут ко мне с небес. Такая возможность казалась мне совершенно немыслимой, и я сказал вам, сударь, что никогда не заплачу. Но теперь деньги буквально упали с небес; это поистине чудесное знамение, дарованное свыше. Я не могу пренебречь им, сударь. Идемте же немедля. У нас впереди долгий путь и немало дел.
– Но позвольте, господин Руиз, – снова возразил я. – У меня другие планы относительно этой суммы. В конце концов я довольно бедный человек, а такие деньги дают определенную свободу, которая прежде оставалась для меня недосягаемой. Я могу приобрести пожизненную ренту и зажить припеваючи, могу открыть какое-нибудь собственное дело – все что угодно. Во всяком случае, господин Руиз, мне бы не хотелось, чтобы эти деньги были истрачены столь нелепым способом, который вы предлагаете. Нет, мне бы совсем не хотелось.
Вик Руиз снова сел в цветущие лилии и, подняв указательный палец, предостерегающе покачал им перед моим носом.
– Сударь, теперь я вижу, вы принадлежите к числу тех легкомысленных людей, которые почитают лишь одно божество, имя которому – золото. Вы готовы пожертвовать всей вашей жизнью в угоду этому отвратительному божеству. Но я, кроме того, заметил в вас и благородные чувства: они проявились в первых ваших словах, которые мне довелось услышать. И потому я намерен спасти вас от катастрофы. Мои принципы не позволяют мне поступить иначе.
Послушайте, что я вам скажу, сударь! У меня когда-то был дед, который поклонялся тому же божеству, что и вы, и мой отец следовал вере деда. Так же поступали моя мать, мои тетки, дядья и кузены – все, с кем я был связан узами кровного родства. И такое поклонение, сударь, едва не погубило всю мою жизнь. И поныне еще не зарубцевались глубокие раны.
У моего деда были деньги – много денег. Он поклонялся этой мерзости и заставил поклоняться всех нас. Как ему это удалось? О, очень просто, сударь! Стоило ему лишь пригрозить, что он не оставит нам свои деньги после смерти – и мы все пали ниц и стали им поклоняться. Этот порочный старец любил мучить людей и заставлял их пресмыкаться перед ним. Обычно он сначала грозил, а потом именем своих денег приказывал нам делать одно и запрещал делать другое. И мы повиновались в трепете и благоговении перед его деньгами. Все мое детство и всю юность меня преследовал этот бич. Я был подвижным и озорным ребенком. Но мои родители знали, как со мной справиться. Когда я начинал шалить, они кричали: «Прекрати сейчас же, ради Бога, а то твой дедушка узнает и вычеркнет нас из своего завещания!» Поверьте, сударь, такого увещевания оказывалось достаточно, чтобы заставить меня содрогнуться и съежиться от страха, потому что для всех членов нашей семьи не было ничего ужасней, чем лишиться огромного наследства деда.
Ибо мы почитали эти деньги превыше всего – понимаете ли вы, сударь? – и все наши помышления устремлялись к тому, чтобы после смерти старика овладеть ими.
В один прекрасный день он, наконец, умер. Но незадолго до того некая смазливая особа под видом секретаря втерлась к нему в доверие и овладела его сердцем – как оказалось, она мечтала о деньгах не меньше, чем мы, а, может, даже и больше, если такое возможно, – и она нянчилась с ним, возбуждая его дряхлую плоть, и на короткое время заставляла его забыть о том, что он умирающий старик. И вот он умер и завещал всю огромную кучу денег смазливой особе, а нам не оставил и жалкого пфеннига.
От этого удара умерли все пять моих дядьев, и семь теток сошли с ума. Шестеро двоюродных братьев покончили жизнь самоубийством, а у остальных жены потребовали развода. Моему отцу удалось как-то пережить катастрофу, вероятно, благодаря философскому складу ума. Но когда я увидел, какие потери понесло наше семейство из-за поклонения деньгам, я воспылал к ним ненавистью, сударь, какую питаю и поныне и буду питать до конца моих дней.
Я хочу уберечь вас, сударь, от подобного кошмара. Я не допущу, чтобы ваша жизнь была разрушена из-за ничтожного средства товарообмена. Мы возьмем эти деньги, сударь, и поступим с ними так, как они заслуживают. Часть мы потратим на уплату моих долгов: нет более презрительного обращения с деньгами. А остальные – прокутим. Что же еще с ними делать? Копить? Вкладывать? Нет! Мы небрежно отшвырнем их прочь, и пусть они достаются кому угодно.
Я все еще не совсем проникся его идеей и спросил:
– Хорошо, но зачем разбрасывать их в том самом городе, откуда вас изгнали? В конце концов есть и другие города, которые мне тоже хотелось бы посмотреть. По правде говоря, я не прочь разбросать деньги в разных городах.
– Как?! – вскричал Вик Руиз. – Другие города после этого? Да вы просто не в своем уме, сударь! Вы сами не понимаете, что говорите! У вас лихорадка!
– У меня нет никакой лихорадки, – возразил я. – Что тут за город? Как он называется? Я чужестранец и ничего не знаю.
Вик Руиз взглянул на меня как священник, внезапно узнавший, что его собеседник никогда не слыхал о Боге.
– Это Хейлар-Вей, сударь, – произнес он тихо. – Хейлар-Вей, царь всех городов мира. Это сам Хейлар-Вей, сударь. Так вы идете?
Про Хейлар-Вей я уже кое-что слышал и не стал больше спорить. Мы взяли деньги и, покинув цветущие лилии, зашагали по обширной пустоши.
Впереди, не менее чем в пяти милях от нас, на горизонте показались какие-то немногочисленные возвышения, и я спросил Руиза, не виднеются ли там очертания Хейлар-Вея.
– Нет, сударь, – отвечал он. – Это не что иное, как стойбище чиам-минов. Хейлар-Вей пока скрыт от нас из-за кривизны земной поверхности.
Я поинтересовался, кто такие чиам-мины.
– Племя кочевников, сударь, – пояснил Руиз. – Каждый год они спускаются со своих зимовий в Манвэльских горах, встают лагерем в том месте, где вы видите возвышения, и собирают кротовую траву, которая произрастает тут в изобилии. Они используют ее в качестве слабительного, когда зимуют высоко в горах, потому что там почти ничего не растет, а запоры – одно из их основных бедствий.
– Это очень интересный народ, – продолжал Руиз, – и они умеют готовить удивительный напиток, называемый «щелаком». Мы пройдем через их стойбище, сударь, и купим по бутылке. В Хейлар-Вее можно будет купить еще, если вам понравится; он там продается во всех барах. Я уже очень давно не пил щелака. К тому же чиам-мины – мои старые друзья.
– Вы пьете? – поинтересовался я.
Вик Руиз посмотрел на меня в упор.
– Нет, сударь, – заявил он решительно. – Я могу пить, а могу и не пить. Все зависит от моего желания. К примеру, я употребляю спиртное в радостные часы, чтобы они стали еще радостнее, или в часы скорби, чтобы смягчить боль.
Иногда мне кажется, что спиртное улучшает мой аппетит, и тогда я тоже его принимаю. Кроме того, оно помогает уснуть, когда меня мучает бессонница. Но я не пьяница, сударь, могу пить или не пить – как мне заблагорассудится.
Щелак, который варят чиам-мины, – удивительный и приятный напиток. Думаю, он вам придется по душе. Полагаю, они приготовят бараньи отбивные, мы сможем закусить. Чиам-мины – мои старые-старые друзья, сударь. Я знаю их язык, и они уважают меня.
– По правде говоря, – сказал я, – перед тем, как покинуть самолет, я съел сэндвич и потому не испытываю сильного голода. Но мне будет приятно познакомиться с вашими друзьями чиам-минами, и я всегда с удовольствием пробую новые напитки. Чиам-мины гостеприимны?
– Да, сударь, гостеприимны. Чиам-мины – соль земли. У них много своеобразных обычаев. Они владеют многими сокровенными тайнами. Например, у них есть Белая Богиня, которой они поклоняются. Правда я ни разу ее не видел. Вероятно, это что-то вроде статуи. И еще у них есть таинственное животное Лайя, которому они будто бы приносят в жертву коз, петухов и прочую живность. Чиам-мины – кочевой народ и не признают никакой власти, кроме своего джифа. Некоторые ученые считают их одним из исчезнувших колен Израиля, но пока никому не удалось это доказать.
Так мы шли по бескрайней пустоши, и Вик Руиз занимал меня удивительными рассказами о чиам-минак, а их стойбище все приближалось. Наконец стали видны отдельные строения; округлые шатры, обмазанные глиной; по словам Руиза, чиам-мины называли их «джурками».
Мы смело вступили во впадения чиам-минов, поскольку Вик Руиз был их старым добрым другом, к тому же у нас были деньги.
На траве, между джурками, играли маленькие чиам-мины, пузатые краснокожие звереныши, с ног до головы поросшие длинными рыжими волосами. Они играли с маленькими копьями, протыкая ими долговязую человекообразную фигуру, сооруженную из травы и шкур. Один из них незаметно подкрался, вонзил свое копье в бедро Вика Руиза и, радостно смеясь, бросился наутек. Остальные тоже засмеялись и убежали.
– Чингратта сауза, – процедил Руиз, потирая свое бедро. – Соуни шо-е ренди майза! – продолжал он ругаться на верскамитском наречии, которое, очевидно, соответствовало данной ситуации лучше, чем какое-либо другое. – Проклятый чертенок! Чингратта сауза мейзи! Но я должен проявить спартанскую выдержку. Иначе взрослые могут подумать, будто я какой-нибудь слабак. Но надеюсь, вы догадываетесь, с каким удовольствием я бы отделал этого юнца кавалерийской плетью, смоченной скипидаром.
Я выразил надежду, что наконечник копья не отравлен.
– О, конечно, – заверил Руиз, морщась от боли. – Такого не может быть, сударь. Просто детские шалости. Юные чиам-мины обожают всякие проказы. Когда бы я ни пришел – всегда сыграют со мной какую-нибудь шутку.
Потом из джурки вышла группа взрослых; все они, как мне показалось, смотрели на нас весьма недоброжелательно. Взрослые оказались такими же краснокожими и волосатыми, как дети, только, конечно, крупнее.
Руиз замахал обеими руками, радостно восклицая:
– Ска, ска, ска! Вауди цунгио! Ска!
Повернувшись ко мне, он пояснил, что его слова означают: «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, друзья мои, здравствуйте!»
Однако самый большой из чиам-минов выступил вперед и, указывая на дорогу, по которой мы пришли в стойбище, отрывисто произнес:
– Локе!
Мне показалось, что нам предлагают покинуть территорию стойбища, и я поделился своими мыслями с Руизом.
– Так и есть, – согласился Руиз. – То, что вы слышали, буквально означает: «Убирайтесь к чертовой матери!» И, честно говоря, сударь, это мне не нравится. В первый раз меня прогоняют из селения чиам-минов, и это мне совсем не нравится. Но теперь, кажется, я знаю, что делать.
И Руиз достал из кармана пачку драхм и показал большому чиам-мину.
– Гуул, – сказал Вик Руиз. – Така, така гуул. Гелна зулла зе, вауди пунгио. – И он сунул с десяток драхм в огромный кулак чиам-мина.
– Я подкупил его, – шепнул он мне. – Я сказал, что у нас есть деньги, и я даю их ему, потому что он наш друг. Теперь посмотрим, как изменится его поведение.
Действительно, поведение большого чиам-мина резко изменилось. С радостным удивлением глядя на драхмы, он пробормотал:
– Гуул? Гуул, э? – Потом он весьма учтиво обратился к Вику Руизу. – Зе вуллас ео шемма?
– Вауди пунгио, – ответил Руиз, – аллум витта щелак. Зу зелюмс щелак. – И пояснил мне: – Чиам-мин спросил, чего мы хотим, и я сказал, что мы хотим купить два зелюма щелака. Зелюмы бывают большие и малые. Мы будем покупать большие зелюмы.
– Ум, – ухмыльнулся большой чиам-мин. – Щелак, э? Штоола векна мууди.
Вик Руиз повернулся ко мне с торжествующим видом.
– Посмотрите, как мне удалось все устроить, сударь! С помощью небольшой взятки я подавляю его агрессивные помыслы. Затем делаю следующий шаг и пробуждаю его коммерческий инстинкт. Теперь он только и думает, как продать нам свой щелак. Деньги, сударь, это надежный ключ к сердцу дикаря. Взяточничество и коммерция принадлежат к числу фундаментальных инстинктов чиам-минов, как и всех прочих народов. Пойдемте с ним, сударь. Теперь мы в полной безопасности.
И мы пошли за большим чиам-мином. Он привел нас к длинной низкой джурке и велел войти. Внутри были скамейки и табуреты; на скамейках сидели чиам-мины, а на табуретах стояли зелюмы со щелаком. Вероятно, здесь обычно довольствовались малыми зелюмами, и, когда мы с Руизом получили по большому зелюму каждый, я услышал, как чиам-мины по соседству с нами забормотали; «Уммм. Та вуллас уо таке гуул», что в интерпретации Руиза означало: «Хммм, похоже, у этих ребят есть деньги».
После первого же глотка я обнаружил, что щелак чиам-минов превосходный и весьма приятный напиток. Это была жидкость темно-зеленого цвета, в которой мерцали маленькие золотистые стрелки. Когда она попадала в глотку, возникало ощущение, будто золотистые стрелки вонзались в стенки пищеварительной трубки. Кроме того, хотя первый глоток щелака иногда обжигал и как бы немного сжимал глотку, после второго жжение прекращалось, а последующие глотки устраняли все необычные ощущения в горле. Мы покончили с двумя большими зелюмами и заказали у кравчего чиам-минов еще два. После первых двух стаканов у меня возникло такое ощущение, будто Руиз готовится сообщить нечто весьма важное или трудно выразить мое, поскольку он хранил глубокое молчание, что было для него совершенно не характерно, к тому же он беспрестанно барабанил пальцами по табурету, словно пытаясь подобрать слова, наиболее точно передававшие суть волновавшей его проблемы.
Наконец он сделал основательный глоток щелака и, ободрившись таким образом, поведал мне свою тайну.
– Сударь, – начал он, – прежде чем мы с вами двинемся дальше, я должен сообщить вам одну вещь: сегодня утром я проснулся и понял, что настал мой последний день. У меня появилось сильное предчувствие скорой насильственной смерти, и оно уже переросло в глубокую уверенность. Эта смерть представляется мне совершенно неизбежной, но у меня нет печальных и мрачных мыслей. Однако – и вот в чем суть, сударь – прежде чем наступит конец, я бы хотел, чтобы этот день стал настоящим праздником экстаза, чтобы он был насыщен самыми яркими, самыми волнующими событиями. Я уже говорил о празднестве, и оно будет здесь вполне уместно. Я говорил о вакханалии, сударь, но имел в виду вакханалию духа в той же мере, что и вакханалию тела. Мне хотелось бы покинуть этот мир, воздавая хвалу жизни и восклицая: «Слава, слава тебе! Ты добра и прекрасна!» Подобно Фаусту я хочу окликнуть ускользающее мгновение; «О, задержись, ты так прекрасно!» И, по-моему, есть всего один способ оправдать эти слова; нужно наполнить последние оставшиеся часы моего существования всей той красотой и радостью, которых я до сих пор был лишен.
И сегодня, сударь, решится важнейший вопрос; смогу ли я воспеть жизнь, стоя на пороге смерти. Итак, сударь, если вам угодно составить мне компанию – так сказать, сопроводить в последний путь, – ради Всевышнего, сообщите мне об этом: я не мог бы и помышлять о лучшем спутнике. Но если вы предпочитаете действовать самостоятельно и независимо от кого бы то ни было, скажите мне, я не обижусь. Я пойму и даже одобрю ваше решение.
– Господин Руиз, вы говорите серьезно? – спросил я.
– Да, сударь, – ответил он, – совершенно серьезно.
– Ну что ж, тогда я иду с вами, – сказал я. И мы пожали друг другу руки и наполнили наши стаканы. Потом снаружи внезапно послышался резкий возглас, вероятно означавший какую-то команду; все чиам-мины, сидевшие в большой джурке, быстро допили свой щелак и поспешили к выходу.
– Похоже, что-то случилось, сударь, – заметил Вик Руиз, – чиам-минам совсем не свойственно столь торопливое поглощение напитков. Пойдемте и посмотрим, что там происходит. Мне бы не хотелось, чтобы вы пропустили здесь что-нибудь важное.
И мы вышли. Мимо нас двигалась длинная процессия чиам-минов. Они потрясали своими копьями и пели низкими голосами нечто невнятное. Процессия огибала джурки, направляясь к самой большой из них, которая была просто огромной и находилась в дальнем конце стойбища.
– Пойдемте, сударь, посмотрим, – предложил Руиз. Я заметил, что, поскольку чиам-мины не пригласили нас, они едва ли одобрят нашу любознательность. Судя по всему, процессия носила религиозный характер, и ее участники, очевидно, предпочитали скрывать свои священные ритуалы от посторонних взоров.
Но Вик Руиз напомнил мне о своей старой дружбе с чиам-минами и заверил меня, что кочевникам будет приятно показать нам свои обряды, если, конечно, это действительно обряды.
– Пойдемте же, – сказал он.
И я пошел. Мы направились к большой джурке, в которой скрылась вся процессия. Вход был закрыт шелковым клапаном. Руиз осторожно взялся за край ткани и отвернул его немного в сторону, чтобы мы могли заглянуть внутрь.
Чиам-мины поклонялись своей Белой Богине. Руиз уже упоминал о ней, когда мы шли через пустошь, и на основании его слов я представлял себе Белую Богиню в виде некой статуи. Но не статую увидели мы в огромной джурке. Это была ослепительной красоты женщина, и ее белоснежная фигура освещала темное помещение. Она стояла на пьедестале, бесподобная в своей наготе, слегка прикрываясь ладонью за неимением фигового листка. В восхищении рассматривая ее перламутровое тело, я обнаружил в нем лишь одно несовершенство – сероватое родимое пятно посреди бедра. Чиам-мины простерлись перед ней ниц и стонали, как мог бы застонать каждый перед такой прелестью.
– Мильядьябло флоренцент! – в невольном изумлении воскликнул Вик Руиз.
Последствия этой простодушной верскамитской фразы оказались весьма неприятными, поскольку она привлекла внимание поклонявшихся чиам-минов. Они обернулись и увидели, что мы разглядываем их Белую Богиню.
В ту же минуту по меньшей мере десять копьеносцев схватили нас и, обращаясь с нами без малейшей учтивости, повели к джурке джифа всех чиам-минов. Нас бросили к его ногам и заставили лежать ничком, пока копьеносцы излагали своему повелителю историю нашего преступления.
Вик Руиз несколько раз пытался подняться и опровергнуть их обвинения, но они с помощью своих копий заставляли его снова прижаться к земле; время от времени меня тоже покалывали острыми наконечниками.
Джиф чиам-минов, человек гигантского роста и могучего телосложения, судя по всему, не любил долгих разговоров. Он приказал копьеносцам замолчать и спросил:
– Ва? Снугги ва? Сунд ной туи тален? – Ему ответил толстый копьеносец:
– Месси со е! – гневно воскликнул он.
– Стилли? – осведомился джиф. – Стилли ор таф?
– Стуук! – возбужденно закричали все копьеносцы.
– Ум, – сказал джиф. Потом он встал и поднял руку. – Физл. Бурп. Валува роул симфип. Чисси на ной тан де Лайя.
– Чингратта майза совьявинта! – задыхаясь от негодования, проговорил Вик Руиз. И я спросил его, о чем тут говорилось.
– Сударь, – прошептал он, – нас привлекли к суду и признали виновными. Джиф приказал бросить нас Лайе.
– Да что это за штука? – поинтересовался я
– Не знаю, сударь, – признался Руиз. – Но, по-моему, что-то страшное.
– Черт побери! – возмутился я. – Но ведь мы не совершили никакого преступления. И даже если совершили, почему нам не дали возможности оправдаться?
– У чиам-минов это не принято, сударь, – пояснил Руиз. – Наше преступление состоит в том, что мы смотрели на Белую Богиню. Мы осквернили ее своими взорами, потому что, глядя на нее, питали нечистые мысли. Я, по крайней мере, питал; думаю, что и вы, сударь, тоже. Во всяком случае, это и есть то преступление, в котором нас обвиняют, а оно считается у чиам-минов страшным злодеянием. Теперь нас без всяких проволочек доставят к Лайе. Ей-богу, сударь, сегодня утром я проснулся с предчувствием скорой насильственной смерти, но в моем предчувствии не было ни малейшего намека на что-либо подобное. К тому же я вовлек в эту историю и вас, сударь. Вы должны сказать, что прощаете меня, иначе предстоящая смерть будет просто невыносимой.
