bannerbanner
К последнему городу
К последнему городу

К последнему городу

Жанр:
Язык: Русский
Год издания: 2007
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

Когда он направился к своей палатке, англичанин внезапно почувствовал тот же запах, что и у Жозиан, удивительно похожий на запах ладана.

Блокнот – это почва, из которой потом произрастает книга. В нем содержатся детали, изображения, мысли. Я записываю их, сидя на этих камнях, при свете звезд.

Сегодня первый день свободы.

Я не могу воспринимать окружающий мир так, как воспринимали его инки. Но вполне могу избавиться от собственного восприятия. В первую очередь это касается того, как описать эту землю. Если я сосредоточусь, я смогу избавиться от банальности. Так что все дело во внимательности и открытости. Пусть предметы сами подбирают слова для своего описания. И тогда получится книга.

День: острые и голые вершины гор. Серо-голубой сланец. Ужасающие стальные стены, окружающие долину. Вся сложность этого ущелья – переменчивое освещение. Вокруг ни души. Только две маленькие девочки играют на берегу Апуримак. Но потом и они убежали. Отсюда река преодолевает еще четыре тысячи миль, прежде чем достигнуть Атлантического океана. Ее воды бурные даже в августе.

Камилла неплохо справляется. Я боялся, что она устанет. Она всегда думает, что я специально оставляю ее позади. Мы спускаемся по ущелью с помощью бамбуковых палок в обеих руках, как лыжники по пыли.

Тайна: как испанцам удалось завоевать эти земли? Стальные доспехи, тяжелые мечи, боевые лошади в броне, аркебузы, невероятная смелость – всего этого все равно не хватит, чтобы противостоять во много раз превышавшим их по численности инкам. Может, инки считали их богами?

Камилла проснулась от скрипучего голоса бельгийца и подумала, что он, наверное, разговаривает с Жозиан в своей палатке. Потом она увидела скомканный спальный мешок рядом и выглянула наружу.

Роберт устроился под звездами на валунах с блокнотом в руках. Несколько минут она смотрела на его склоненную голову и мелькавшую над страницей руку. Она поняла, что он начал свою книгу, но его блокноты всегда были тайной для нее – он не разрешал ей читать их. Сталкиваясь с его страстным и глубоко личным желанием писать, она отступала к практицизму. Она превращалась в жену, которая волнуется по поводу платы за обучение на будущий год. Ей также было интересно, какой она представала в его повествованиях. Скорее всего, как далекая знакомая, думала Камилла, или как имя, затерянное в списке благодарностей и посвящений.

Она снова легла, не испытывая на этот раз никакой горечи. Она не считала себя очень привлекательной. Когда ее сын был меньше, представить себя привлекательной было гораздо проще. Но теперь он уже учился в закрытой школе – ему было пятнадцать, и у него начал ломаться голос. Время от времени она чувствовала себя лишенной чего-то. Ей хотелось, чтобы он все еще был маленьким.

Когда она повернулась на бок, то с радостью заметила, что ее тело по-прежнему гибкое. Она согнула спину, потрогала икры – ничего. Ей не хотелось подводить Роберта.

Но с каждым днем, все чаще и чаще, прикрываясь заботой о нем, она чувствовала себя одинокой. Возможно, чтобы чувствовать себя женщиной, ей нужно, чтобы кто-нибудь от нее зависел. Даже спустя несколько лет после того, как она отучила сына от груди, Камилла просыпалась среди ночи, чувствуя у своей груди ребенка.

Беспорядок, творившийся в мозгу у испанца, был вызван вовсе не тревогой или страхом, а лихорадочным возбуждением, усиливавшимся из-за суровых законов этой земли, а также из-за необычного характера того, в чем он участвовал. Он очень устал, но никак не мог заснуть. Казалось, он больше не в состоянии ничего вынести. Из-под блестящих волос, по-мальчишески расчесанных на пробор, смотрели черные сверкающие глаза и проглядывали худые, обтянутые кожей черты лица, что придавало ему какую-то нервозную слабость.

Он осторожно поставил свечу на брезентовый пол палатки и повесил над собой распятие. Потом раскрыл католический требник и прочитал вслух Anima Christy[3], чтобы наконец успокоиться. Он дважды поднимал глаза и просил прощения у крашеной фигурки, висевшей на кресте; краска с нее почти вся вытерлась от частых прикосновений пальцев его бабушки, его тети, его матери. Он немного успокоился.

Пару минут спустя он порылся в рюкзаке и вытащил оттуда диск из отполированного кварца. Осторожно протер его гладкую поверхность и снова увидел свое отражение, колеблющееся в неровном свете свечи. Он видел его в диске с детства: это обеспокоенное лицо. Но сейчас, непонятно почему, оно поразило его – то, как он умудряется выживать здесь; и Франциско вдруг понял, что почти ожидал не найти своего отражения в отполированном круге.

Снаружи смех бельгийца смешивался с ревом реки. Франциско вздрогнул. Эти люди носят с собой свои земные интересы, подобно доспехам. Из них сочатся города. Что бы они ни сказали, как бы ни взглянули, что бы ни сделали – все кажется каким-то грязным, порочным. Особенно Луи: этот второй подбородок, глаза навыкате и привычка весело говорить о чем угодно, часто безо всякой необходимости! И вот, как раз когда ожидаешь, что он станет серьезным, этот жуткий смех начинает вдруг сотрясать его грудь и вырывается наружу, как будто пытаясь обезопасить его от правды.

И Жозиан тоже. Разве можно быть такой и все еще не умереть? Она похожа на фарфоровую статуэтку. Он и вправду уже встречал такую – на витрине одного магазина в Трухильо, – бледную, почти что незримую. Помощники переодевали ее и меняли ей парики раз в месяц. Его пугала даже мысль, что она может к нему прикоснуться.

А еще – чета англичан. Из-за этого журналиста он уже боялся разговаривать. Если все же заговоришь с ним, он либо быстро отделается от тебя, либо разорвет тебя на куски, требуя объяснений. Эти бледные, горячие глаза! Один раз за вечер Франциско попробовал заговорить о ранних испанских миссионерах, и Роберт тотчас же расстрелял его в упор: какие именно миссионеры? когда? где? что именно они?.. Напор Роберта был приятнее, чем цинизм бельгийца, – иногда в его взгляде, в его чутком, вытянутом лице и губах даже проступала симпатия, – но все равно это было невыносимо. Франциско очень хотелось оставаться незамеченным. Человека, он был уверен в этом, создал Господь.

Только англичанка, которую муж игнорировал, казалась другой. Она выглядела спокойной и серьезной. У нее было приятное женское тело. Она говорила о доступных вещах. Ее можно было понять по глазам. По глазам Жозиан – темно-синим, с длинными ресницами – невозможно было ничего сказать о ней самой: они были просто красивыми. А серые глаза Камиллы резко выделялись на фоне ее смуглой кожи. Он решил, что она прекрасна.

Франциско развернул книгу в потертом кожаном переплете, El Calvario del Inca: Cronicas contemporaneas[4], и осторожно раскрыл ее. На форзаце выцветшими чернилами было выведено имя его матери, а под ним, тем же почерком, но немного неровным, явно слабеющей, дрожащей рукой было написано: «Para Francisco, para que comprenda у se illumine»[5]. Он наугад выбрал страницу – как талисман.

Я проехал по всей этой земле и увидел ужасные разрушения. Это погрузило меня в глубокую печаль. Виды подобного опустошения могут ввергнуть в величайшую тоску. Здесь обнаруживается удивительный парадокс: варвары-инки поддерживали повсюду абсолютный порядок, вся страна была спокойна, все жители накормлены, тогда как сейчас везде лишь покинутые обитателями деревни, следы разорения по всем дорогам в этом королевстве.

Франциско медленно закрыл книгу. Он знал многие страницы из нее наизусть.

Глава вторая

Все следующее утро, окруженные пустынными горами, они шли и шли по серпантину, поднимаясь на нескольких тысяч футов по скалистой стене долины, а их тропа, огибая весь бассейн реки, вела над ущельями, заполненными облаками. Путь оказался трудным с самого начала. В непривыкших к таким переходам мышцах пульсировала боль, а нежная кожа покрывалась ссадинами и волдырями. Но все же, после четырех часов, проведенных на ногах, они время от времени смеялись и даже нашли в себе силы затянуть какую-то песню, отдыхая под неизвестными им деревьями и разглядывая свежие волдыри на ногах. Они с удивлением смотрели на другую сторону долины, откуда спустились вчера, – туда, где узкая тропка, казавшаяся отсюда не толще человеческого волоса, вела по самому краю невидимого обрыва. Их охватывала тихая гордость. Казалось, спуститься оттуда под силу лишь горным козам.

Только Луи казался раздосадованным, как будто его выносливая, привыкшая к походам по горам лошадь втайне от всех устраивала ему невыразимые пытки. Иногда он хватался за спину. В то время как английская чета и священник, обливаясь потом, поднимались след в след за проводником, он бросил поводья и предоставил лошади самой преодолевать повороты извилистой тропы. Камилла никак не могла понять, чего же они оба – он и его жена – ожидали. На Жозиан были дорогие на вид джинсы и ажурная кофта из аль-паки[6], которую она купила в Лайме, а Луи был одет в бежевый джинсовый костюм и мягкую фетровую шляпу от солнца. Время от времени Жозиан останавливалась, чтобы посмотреться в маленькое зеркальце и проверить, все ли у нее в порядке. Они недавно вернулись из двухнедельного круиза по Амазонке, но все равно выглядели так, как будто участвовали в праздничном параде.

Нередко Луи ужасно хотелось слезть наконец со своей лошади и пройти немного пешком, но он знал, что в таком случае он наверняка сильно отстанет от остальных. Поэтому он наблюдал за Жозиан, которая без видимых усилий легко ехала впереди него, и понимал, что она отправилась в это дурацкое путешествие лишь для того, чтобы полюбоваться пейзажем или своей лошадью. Иногда она направляла объектив фотоаппарата на горные вершины, окаймленные деревьями или терявшиеся в густых облаках. На ее губах всегда играла легкая, привычная улыбка. В любом случае это был ее праздник: он никогда не планировал ее праздники. Казалось, она вовсе не удивлена трудностями, с которыми они столкнулись на этой земле, она ни на что не жаловалась. Она просто смотрела, как все это проходит мимо нее, с той же непосредственностью и невинностью, которые так поразили его, когда они впервые познакомились. Ему тогда ничего не оставалось, кроме как посмеяться над ней за это или полюбить. Теперь он смеялся уже не над ней, а над собой.

Иногда он закрывал глаза и слушал стук копыт под собой. Он никогда не умел восхищаться пейзажами. Англичане постоянно выражали бурную радость, любуясь теми или иными видами, а испанец все время смотрел вперед так, как будто за ближайшим поворотом притаился сам Господь Бог. Но для Луи красота природы была чем-то вроде обмана. Эти равнодушные ко всему вершины и сланцевые лощины! Всем было наплевать на них, пока вдруг откуда-то не появилась мода на то, что природа – великолепна. И вот теперь толпы туристов бродят вокруг, поминутно выкрикивая: «Как красиво!» Это – всеобщее заблуждение, передающееся по наследству. Горы не могут быть красивыми, думал он. Кантата Баха может быть красивой, лестница в Фонтенбло красивая, Жозиан красивая. А земля – это объект изучения науки геологии.

Он снова бросил поводья на луку седла. Впереди на сотни миль тропа вела вдоль по отвесному скалистому утесу. Два шага влево – и вас нет. Но теперь они уже привыкли к этому – они шли индейской цепочкой, – и лошади здесь чувствовали себя гораздо увереннее, чем люди.

Он услышал, как англичанин, шедший перед Жозиан, пытается с ней флиртовать. Звук их голосов слабо разносился над ущельем.

– Вы хорошо держитесь в седле.

– У моих родителей были лошади на юге Франции.

– А я думал, что вы бельгийка.

– Луи бельгиец. Я француженка. С юга.

Француженка, подумал Роберт; тогда к ней проще подойти. Ее лошадь постоянно тыкалась мордой ему в спину. Каждый раз, когда он оборачивался, Жозиан ослепляла его веселой улыбкой; но в ней не чувствовалось никакого личного расположения, как ослепительный свет семафора. Она сбивала его с толку. Хрупкая, как дитя, она совершенно не вязалась с окружающим ее суровым пейзажем; должно быть, в ней была какая-то скрытая сила. Она казалась одновременно пустой и одухотворенной. Ее руки, державшие поводья, заворожили его. Худые, покрытые венами, они совсем не были похожи на руки девушки. Он вдруг представил, как во рту у лошади пульсирует электричество. Кости этих рук были такими же тонкими, как струны арфы.

Странно было разговаривать о таком здесь, среди облаков. Но он все же сказал:

– Значит, твоя семья живет во Франции.

– Мама – да. У моей сестры свой бизнес в Тулузе. Она делает животных. – Ее смех разлился над бездной.

– Животных?

Но в это время они заметили, что проводник указывает палкой на что-то у самого горизонта, и посмотрели туда. Далеко впереди белые облака густели, распадались на более мелкие и плотные, сливаясь с небом; казалось, с неба сыплются мелкие обломки гор. Круглые вершины плотно примыкали друг к другу, что делало весь хребет удивительно похожим на волны, вздымавшиеся вдалеке подобно уходящему отливу, делаясь все ниже и ровнее. На одной из таких вершин, куда указывал им проводник, были руины инкского города Чокекиро, но пока что никто, кроме проводника, их не мог разглядеть.

Они шли по серпантину, опоясывающему гору, еще два часа, то и дело попадая в неглубокие овраги, доверху заросшие орхидеями и акацией. Потом Роберт вдруг заметил впереди нечто, похожее на каменный бастион огромной крепости, расположившейся на уступе над лощиной.

– Вон он! – Он повернулся к Жозиан. – Вы не видите?

Жозиан осадила лошадь.

– А, да! – Она снова улыбнулась, как улыбалась всему: горам, цветам, ему самому. – Quelle follie![7] Почему они построили его так высоко? Почти под облаками!

Но Роберт не знал этого. Никто не знал. Об этом месте ничего не писали – даже испанцы.

Еще через час пути джунгли вдруг расступились, и они заметили, что идут по траве под огромными полукруглыми террасами. На землю опускались сумерки. Тот бастион, который заметил Роберт, с близкого расстояния оказался оптическим обманом; он распался на мощенные камнем эспланады[8], отвоеванные у леса, деревья в котором были им совершенно незнакомы. Они в изнеможении расположились на самом нижнем ярусе, где погонщики уже ставили палатки, и почувствовали какую-то детскую гордость оттого, что достигли наконец своей первой цели: они пришли в свой первый город инков. Забравшись в палатки, они растирали свои ноги, сосали витамины, смазывали покрасневшие места и быстро глотали еду, которую брали с собой отдельно от общего запаса продовольствия.

А руины города покоились над их головами в ожидании следующего утра. В глубокой тишине на горы опустилась ночь. Роберт ликовал. Итак, первая цель достигнута, и какая цель! Даже отсюда руины казались ему раскрытой книгой: древний город инков, нетронутый веками, раскинувшийся на горном уступе, выстроенный непонятно с какой целью.

После ужина, лежа в палатке, он вдруг почувствовал, что хочет поделиться своей радостью с Камиллой. Он смотрел на контуры ее тела – она сказала, что ей холодно, и забралась в спальный мешок, свернувшись, как ребенок, – и думал, смирилась ли она с этим путешествием или все еще обвиняет его в том, что он потащил ее с собой. Роберт сказал:

– Ты ведь не боишься, правда?

Она слегка шевельнулась:

– Нет, совсем нет. Я просто еще не совсем привыкла, – потом внезапно добавила: – Ты не замечаешь, что вокруг нас на много миль джунгли, а мы не слышим ни звука? Полная тишина.

Но нет, подумала она, несмотря на все это, она не боится. По крайней мере, не боится ничего конкретного. Она просто сказала себе: теперь мы одни. И вот сейчас, подумав об этом, лежа в холодной палатке, она вдруг осознала, что на самом деле она боится пустоты. Самой мысли о том, что здесь уже давно никого и ничего нет. Наверное, таких мест не боятся только очень сильные люди? Или, по крайней мере, те, кто способен защитить друг друга? В других местах ночь наполнялась тихими, успокаивающими звуками. Но здесь само спокойствие, как и все остальное, всегда основывалось на тишине. Живя в Лондоне, Камилла никогда не замечала звезд: небо было оранжевым. Здесь звезды приводили ее в уныние. Можно ли погрузиться в эти джунгли и выйти оттуда целым и невредимым?

Роберт сказал:

– Ну да, естественно, здесь тихо. Это ведь не тропический лес.

Но он сам почувствовал раздражение в своем голосе, поэтому повернулся и обнял ее за плечи:

– Теперь здесь безопасно. Эта земля практически необитаема. Боевиков из «Сверкающей тропы» поубивали много лет назад.

Она медленно обхватила себя руками, и ее пальцы коснулись его. Дело не в том, подумала она, дело вовсе не в том.

Никто из них не видел до этого ничего подобного. Под ними, на расстоянии шесть тысяч футов, причудливо изгибаясь, текла река Апуримак. В девятнадцатом веке путешественники принимали этот город за потерянный Вилкабамбу, но сейчас, при отсутствии каких-либо точных записей, все теории себя исчерпали. Возможно, это были всего лишь удаленные владения какого-нибудь всеми забытого князька или священное убежище, в котором жрицы, Девы Солнца, вырастили последнего правителя инков; а может быть, и гробница для мумий инков королевской династии.

Они преодолели одну за другой пять террас и поднялись на небольшую площадку, ограниченную со всех сторон руинами. Их ноги зашуршали по траве, которая здесь пышно разрослась. Роберт узнавал все, о чем так много читал; он смотрел на древние здания, как будто пролистывал страницы в своей памяти. В первый раз за долгое время то, что давно умерло, возродилось к жизни. Здесь можно было увидеть сохранившиеся стены больших залов, за ними – водные каналы, мощенные булыжником, и фасады огромных складов; а недалеко от складов – бассейны высохшего фонтана. Когда он бродил вдоль гладких стен без единой щели, его энтузиазм становился заразным. Он говорил и говорил, не останавливаясь, а остальные слушали его. «Посмотрите, вы только посмотрите!» Они наклонились и посмотрели туда, где террасы обрывались и уступали место джунглям. Инки покрывали голые скалы землей, как будто золотом. «Самая великая сельскохозяйственная империя в мире! – воскликнул он. – Мы взяли у них картофель и научились сушить овощи, как делали инки. А видите, там, наверху?»

Высоко над ними располагались зернохранилища с огромным количеством окон для вентиляции. Они бы вполне вместили в себя целую армию. Такие зернохранилища были построены по всей империи, чтобы в ней никогда не было голода. «Инки прекрасно умели все организовывать!» Их империя поражала его как административное чудо: союз людей, управляемый Верховным Инкой. Они проложили десятки тысяч миль мощеных дорог между Эквадором и Чили. Они построили множество навесных мостов – канаты из алоэ, прикрепленные к каменным столбам, – так что гонцы могли передавать донесения по эстафете на расстояние в тысячу миль за неделю.

Его голос эхом отдавался в остроконечных залах. Огромные балки, когда-то покрытые тростником, были все еще на месте. Здесь он нашел все элементы архитектуры, о которых читал в книгах: утопленные в стены дверные проемы с монолитными притолоками, каменные кольца, удерживавшие ныне исчезнувшие двери, окна в форме трапеций и ниши, нарушающие монотонность величественных стен.

Внезапно Жозиан спросила:

– Est-ce qu’ils n’avaient pas froid, la-haut?[9]

– Холодно? – Роберт рассмеялся. – Ну да, наверное, было. Но эти камни… Ни одна цивилизация в мире не обращалась с камнем так, как инки! А ведь они строили, не имея ни железных инструментов, ни колеса. – Он подумал об огромных зданиях, которые рассматривал на фотографиях. На некоторых была видна гладкая кладка из камней правильной прямоугольной формы, на других – из разных по размеру и фактуре, весящих сотни тонн каждый, – все они были точно подогнаны и плотно пригнаны один к другому без всякого раствора, с внутренней фаской по краям, так что щелей между камнями было практически не видно. Здесь, в Чокекиро, некоторые из дверных проемов были как раз такой удивительной кладки. В щель между камнями невозможно было засунуть даже булавку. А в нишах, которые было видно с площади сквозь дверные проемы, вероятно, лежали мумии предков. Луи провел по ним руками, удивленно бормоча что-то себе под нос, в то время как проводник-mestizo шел по пустым залам, скручивая сигарету.

Через некоторое время Роберт и Камилла остались одни. Возле них держался и священник. Он слушал все, о чем говорил Роберт, с какой-то напряженной сосредоточенностью. Теперь, когда остальные разошлись, он сказал на своем мягком, правильном английском:

– Но все эти дворцы, они должны были выглядеть очень… скромно.

– В каком смысле – скромно?

– Покрытые тростником. Как деревенские дома.

– Да, но представьте себе эти огромные тростниковые крыши! А стены, которые сейчас выглядят очень просто, когда-то были покрыты штукатуркой и раскрашены, некоторые увешаны гобеленами из шерсти викуньи[10] – и величественные храмы, все покрытые золотом. Скромно? Ну нет.

Священник уставился в землю. Роберт продолжил:

– У этой цивилизации были огромные богатства и власть. Победа вашего народа – я имею в виду испанцев – была сама по себе удивительной.

Франциско тихо сказал:

– Они были очень суровые люди. Из Эстремадуры, – и добавил еще тише: – Откуда я родом.

– Из Эстремадуры? – Роберт удивленно уставился на него. – Ха! А почему же вы раньше не сказали? Это же потрясающе.

Священник покраснел, как мальчишка:

– Я родился недалеко от Трухильо… города конкистадоров. Отец назвал меня Франциско в честь главного конкистадора Писарро.

Ему вдруг очень захотелось ускользнуть от их взглядов: голубые глаза Роберта сверкали любопытством, мягкий взгляд Камиллы был полон удивления.

Она думала о том, как не похож он был на потомка конкистадоров: худой мальчик с орлиными чертами лица и оливковой кожей.

– А ваш край все такой же суровый? – жестко спросил Роберт. – Все такой же бедный?

– Он вполне подходит для коров и свиней.

Как они могли его понять, думал Франциско. Его земля не была похожа на эту. Это было огромное горное плато, с редкими кустиками и выступами серых скал, на которые ругался его отец. Их пастбища были полгода покрыты коричневой травой и окружены невысокой каменной изгородью, которая рушилась так же быстро, как и была построена.

Для него их поля всегда намертво ассоциировались с его отцом: человеком на лошади, с кнутом в руке. В его мальчишечьем воображении он все время объезжал свои бескрайние владения. Седые волосы откинуты назад, густые брови. Когда он вспоминал об отце, в его памяти вставало одно и то же изображение: отец сидит на лошади и тяжело смотрит на него, его глаза прячутся в тени козырька, – стальной, злобный взгляд. Потому что то, на что он смотрел, было для него постоянным разочарованием: расплывчатым лабиринтом мечтаний и страхов – его младшим сыном. «На что ты сегодня потратил свое время?»

Камилла спросила:

– Значит, вы все – фермеры?

– Да… да.

Навес для скота был сначала больше, чем их дом: огромный сарай с каменными стенами, в котором зимой содержался скот и хранился силос. Тогда все коровы были белого цвета – их даже можно было погладить, – с маленькими головами и тупыми рогами. Но, когда ему было десять, они продали эту ферму – отец называл ее «пустыня» – и купили ферму «Санта-Амалия» в Абахе. На каменные столбы были навешены тяжелые ворота из кованого железа, а их земли окружал уродливый забор из колючей проволоки. Толстые столбы подпирали стены дома, и ему отвели собственную комнату, выходившую окнами на эвкалиптовые деревья. В тот день он поехал с отцом посмотреть на новое стадо. У этих коров были кривые рога и гладкие рыжие шкуры, они пили из поилки, обложенной камнями. Это была «сильная порода», как выразился отец. Франциско сказал:

– А мне больше нравились белые.

– Белые! – Лицо отца застыло, а взгляд наполнился ужасной яростью. – Ты что, думаешь, они игрушки? Черт возьми, что за кровь течет в тебе? – Он презрительно оглядел сына, пришпорил коня и ускакал.

Камилла продолжала спрашивать его:

– Вы единственный ребенок в семье? – Казалось, ей было его жалко.

– У меня есть старший брат.

Но теперь, когда Франциско так долго прожил отдельно от семьи, даже образ Мигеля казался ему каким-то размытым. Именно хвастливого Мигеля отец и научил скотоводству. И как раз от Мигеля Франциско – ему тогда было восемь лет – впервые услышал семейное предание о том, что в их жилах течет кровь конкистадора. «Давай поиграем в испанцев и инков!» – и они принимались бороться на кошеном поле до тех пор, пока он не кричал от боли из-за того, что ему скрутили руки. Мигель всегда выигрывал, но это никогда ему не надоедало. «Кто Писарро?» – кричал он и выкручивал руки все сильнее и сильнее, пока Франциско уже чуть не скулил от боли: «Ты Писарро». «А кто желтокожий инка, Атахуальпа?» – и снова выкручивал руки. «Я… Я желтокожий инка, Атауальпа!»

На страницу:
2 из 3