Дни между станциями

3

Через год после того, как он сообщил жене, что другая женщина ждет от него ребенка, Джейсон вернулся в квартиру на бульваре Паулина в Сан-Франциско. Он вошел в гостиную, и оба – и Лорен, и Жюль – взглянули на него так, словно он вышел лишь минут десять назад, за газетой или пакетом молока. Лорен смутно помнила – в той мере, в какой вообще помнила что-либо об их последнем разговоре, – что он обещал вернуться, и это воспоминание уничтожило все сомнения, одновременно разбивая ей сердце. К этому времени она была уверена, так же как была уверена в те мгновения, когда рожала Жюля, что разбитое сердце – это недуг, который останется с ней навсегда и с которым она поэтому научится жить. К чему Джейсон не был готов, так это к тому же мучительному стоицизму в глазах сына; ему показалось неправильным, что его так осуждает пятнадцатимесячное дитя. Он избегал прямых взглядов. Он купил в Окленде синий грузовичок. Он перевез свою семью и пожитки в самое сердце Калифорнии, в Лос-Анджелес, где Лорен находила все до странности знакомым. Они нашли второй бульвар Паулина и сняли квартиру. Позже Лорен много раз теряла Джейсона, но ни разу не требовала его возвращения; он сам требовал ее назад, когда ему было нужно. Она потеряла Жюля лишь однажды, когда он спал; ему было девять лет, и ни один врач не смог распознать причину. Он закрыл глаза в тот самый миг, когда за тысячи миль другой открыл глаза навстречу жизни без имени, со стертой памятью.

Месяцы после смерти Жюля стали временем немого опустошения. Уже ближе к концу этого срока Джейсон впервые увидел нового соседа. Как-то вечером, поднимаясь по лестнице, он заглянул в открытую дверь квартиры на третьем этаже, еще пустой, за исключением пары ящиков и самого жильца, который одиноко стоял и озирался по сторонам. На нем было длинное синее пальто, он держал руки в карманах. Джейсон понаблюдал за ним с лестницы и двинулся дальше как раз в ту секунду, когда мужчина повернулся к нему; только много позже Лорен увидела соседа из окна грузовичка. Он шагал вверх по лестнице к бульвару Паулина; они ехали по улице в Голливуд. В темноте она увидела лишь его плащ со спины, а повязка на глазу была черной кляксой – словно кусочек ночи, прилепившийся к глазу.

Они не знакомились больше двух лет. Даже когда Джейсон уезжал на гонки на Западном побережье, или в Европе, или в Австралии, а она оставалась одна, она не обращалась к соседу за помощью; тогда не обойтись было бы без невинной дружбы. Джейсон был не способен на ревность, он был уверен, что для нее больше никто не существует. Ему не дано было почувствовать, измерить бездны ее души, которые к этому времени стали очень глубоки. Она смотрела из своего окна, как будто искала шествие похоронных манекенов на улице, ведущей в никуда. Она видела кошек на углах бульвара, на галереях; они терлись о бордюрные камни, крадучись проскальзывали вдоль стен в сумерках, появлялись и исчезали. Однажды и у нее самой появилась кошка. Они знали о присутствии друг друга, они чувствовали друг друга из разных комнат; солнце за окном всегда садилось там, где была кошка, и с подушки Лорен был виден ее эфемерный силуэт. Когда кошка забеременела и ей пришло время рожать, Лорен пробудилась среди ночи и взглянула в ее светящиеся глаза. Шагнув к чулану, она схватила с комода фонарик. Последовала за кошкой в чулан и наблюдала, как в луче света показались четыре котенка, каждый в своей оболочке; затем она смотрела, как мать поедает эти оболочки и ее отпрыски разворачиваются перед ней. Конечно же, она подумала о Жюле, и это было невыносимо.

На самом деле поступки Джейсона нельзя было назвать изменами. Для этого ему недоставало лживости. Он ничего не скрывал. Я трахаю других женщин, сказал он. Не то чтобы я их любил. Это просто единственный способ познать их, который я знаю, а оттого, что я их познаю, сказал он ей, я только больше тебя люблю. Она ответила: «А я от этого не люблю тебя больше. Я от этого люблю тебя меньше». Он понимал, что ей больно, но, должно быть, не понимал, насколько больно, или же ему было все равно. Ему не приходило в голову, что он может потерять ее; он знал, что сейчас, двенадцать лет спустя, она все еще безумно влюблена в него.

Она знала, что его связи не были бесчувственными. Может, его чувства и не были затронуты, но зато затронуты были чувства других женщин. Эти женщины звонили и умоляли позвать его к телефону, когда Лорен брала трубку. Они писали ему письма, которые Лорен находила и читала. Джейсон и не пытался их прятать; с его стороны это было не злым умыслом, а жестоким равнодушием, которое хуже злого умысла, поскольку не содержит страстности, присущей злобе. Это продолжалось годы; он спал со столькими, что и не сосчитать, а с пятью или шестью у него были романы, длившиеся месяцами. Он велел ей встречаться с другими мужчинами. Она переспала с двумя. Она не полюбила ни одного. И больше не пожелала с ними видеться.

Когда котята немного подросли, мать забрала их. Лорен подошла к чулану и увидела, что их нет. Одно окно было открыто – через него они и сбежали. Лорен не ожидала, что они убегут, она не считала кошек своими пленниками. Она грустно смотрела в окно, надеясь хоть на мгновение углядеть их на улице. Через день после того, как они пропали, Джейсон вернулся из северной Калифорнии, куда ездил на гонки. Раньше, когда я жила в Канзасе, я умела призывать кошек, сказала она ему. Да, ответил он, но это было давным-давно, когда ты была молода.

Лорен не понадобилось много времени, чтобы узнать о последней пассии Джейсона; она позвонила в тот же вечер. Джейсон попросил Лорен передать женщине, что его нет дома. На третьем звонке женщина начала плакать. Похоже, ни Джейсону, ни женщине не было дела до того, что посредником в переговорах оказалась его жена. А если это и приходило женщине в голову, ей было все равно, так она отчаялась; Лорен поняла, что женщина решила, будто для Лорен он уже потерян.

Лорен не была так уж уверена, что женщина ошибается.

Она упаковала вещи. Она и раньше так поступала, но в этот раз она собиралась всерьез. Она уходит, она просто больше его не любит. Джейсон зашел в спальню и наблюдал, как она складывает одежду в чемодан. Он присел на кровать и уставился на ее блузки, колготки, белье. Я ухожу от тебя, сказала она. Я просто больше тебя не люблю. В этот раз я всерьез. Он сказал: нет, не всерьез. Он заставил ее присесть и выслушать его. Он положил ей руку на плечо. Ты меня любишь, сказал он. Ты знаешь, что любишь меня и что твое место здесь. Что еще за чушь собачья, вещи она собирает? Мы должны быть вместе, как всегда. Ту, другую женщину я не люблю, сказал он. Это секс, вот и все.

– Она тебя любит, – сказала она.

– Она сама не разбирается в своих чувствах, – сказал он. – Ей только кажется, что она меня любит.

Спустя мгновение Лорен затряслась, прижала ладони к глазам, чтобы остановиться; она проплакала всю ночь и позволила ему обнять ее. Он скинул чемодан на пол и раздел ее. Он взял ее; но если раньше, всегда до сих пор, она припадала к его груди, желая никогда не покидать и не терять его, то в этот раз только моргала, прислушиваясь к его сну и понимая, как была близка к этому.

На следующее утро он сказал ей, что снова уезжает, на этот раз в Техас. Снова гонки.

Снова наступили сумерки, и из окна она увидела одного из котят на улице, сбежала по лестнице к парадной двери и встала в длинной тени, касавшейся ее ног. В закатном солнце окна на улице поблескивали, как золотые зубы, и она услышала – сперва как тихий рокот, который затем перерос в пение сирен, – голоса кошек, как слышала их в полях. Она открыла рот, чтобы позвать их, как раньше; ей было невыносимо одиноко. Она снова приоткрыла рот, снова закрыла. Она ничего не говорила, а лишь глядела на кошек, следивших за ней. Она видела, как их глаза мерцают меж золотых челюстей домов; по тому, как они смотрели на нее, она знала, что она здесь чужая. Вспышки пронзали ее одна за другой. Она стояла на свету и глядела на кошек поодаль. Она ужасно боялась, что позовет их и ни одна не ответит. Через какое-то время кошки сошли со своих постов и исчезли, оставив ее на пороге.

Временами ей все еще слышалось заикание Жюля. Оно будило ее, одну в постели ночью, и она всегда забывала, всего на мгновение, что он уже два года как умер. Вспоминая об этом, она предполагала, что звук ей приснился. Она лежала несколько минут и, если заикание не прекращалось, решала, что это была ее совесть. Совесть напоминала ей, что это она виновата – но это ей и так было давно известно, с первой минуты, как он заговорил. На это ушло столько времени: долгие месяцы он оставался безгласным, безучастным. Когда же заговорил, он сказал: «П-п-п-прощай». Он никуда не собирался, но все равно прощался с ней; с самого начала он планировал уйти.

Отчего-то все это ассоциировалось у нее с потерянной ночью. Потерянной была та ночь в Сан-Франциско, когда она вышла из квартиры, едва поговорив с Джейсоном по телефону, и оставила младенца одного в постели. А дальше она помнила лишь, что глядела на залив, был день, солнце сияло над синей водой, и, сунув руку в карман, она нашла там использованный билет на самолет в Лос-Анджелес, туда и обратно. Потерянная ночь была первым, о чем она подумала, когда Жюль сказал: «П-п-п-прощай». Когда он умер во сне – как будто запоздавшая внезапная грудничковая смерть, сказал один врач, – Лорен поняла, что это смерть, которой он должен был умереть в ту ночь, когда она оставила его одного в постели и куда-то ушла. Ничто не могло поколебать ее убеждения, о котором она не могла рассказать Джейсону. И тогда она осталась одна, без Жюля, и большую часть времени без Джейсона и без кошек, а значит – без своего детства. Все это в конце концов отняло у нее волю к жизни. Воли к жизни в ней было так мало, что она страшилась заглянуть в себя и поискать хоть какое-нибудь желание; она была уверена, что найдет там только повод все завершить; у нее не хватало даже желания умереть. Она часами курила траву; к семи вечера, когда с моря приплывал туман, она вставала с постели и открывала окно; и, снова ложась в постель, она закрывала глаза, возможно, теряя сознание, а может быть, и нет – она не знала, сколько времени проходило каждый вечер, прежде чем она открывала глаза и видела, как серое облако клубится над ней в свете настольной лампы, расцветая пепельной розой и окутывая ее. Добавить марихуаны, добавить тумана, добавить вины – и вот она шаткими шагами отправлялась в паломничество в самую длинную потерянную ночь. Только пол в комнате, который, казалось, позванивал, нарушал сырую, тяжелую атмосферу мертвенности; в то время как все увядало и холодело, пол плыл под ней, как курящийся пруд, а все остальное было во тьме. Она часто смотрела в потолок, на стены, замечая, как пол словно освещает всю комнату, хотя она знала, что на самом деле никакого света нет. Светилось что-то под полом, и тогда она вспоминала, что там живет сосед.

Джейсон заинтересовался соседом, когда начал ходить по клубам. Иногда он брал Лорен с собой; чаще же уходил один и проводил ночь с другими. Лорен надоело липнуть к нему лишь затем, чтобы удержать его от измен. Она предпочитала понемногу умирать.

– Ты не поверишь, – как-то рано утром сказал ей Джейсон, вернувшись домой.

Она глядела на него в темноте, из глубины, из самой середины пепельной розы.

– Мужик под нами, с повязкой на глазу.

Она не помнила никакой повязки.

– Он заведует «Синим тангенсом».

Она кивнула.

– Я его все время там вижу, на лестнице за сценой. Вечером его увидал и говорю: ты, мол, здесь часто бываешь, а он говорит: я здешний директор.

Они оба ждали, пока он договорит.

– Ну, – наконец сказал он, – надо бы вместе сходить туда как-нибудь и познакомиться.

Он сказал это с едва различимым беспокойством в голосе. Лорен была озадачена. Она никогда не слыхивала беспокойства в голосе Джейсона. Но у нее в животе что-то шевельнулось, когда он это сказал. Его лицо было далеко, за лепестками. Она кивнула, и цветок закрылся.

На следующее утро она не была уверена, что вообще что-то слышала. Однако Джейсон снова заговорил об этом, и хотя в его голосе все еще звучала тревога, он, похоже, подавил ее, словно хотел от нее избавиться. Лорен молчаливо противилась этой затее. Так прошло несколько недель.

Джейсон отвел ее в «Синий тангенс» однажды вечером, спустя месяцы после того, как оставил ее в комнате одну. У клуба, вдоль Сансет-Стрип, тусовались подростки, выряженные в кожу и сталь. По улице проносились полицейские автомобили. Всюду был лязг металла, по темному помещению, как змеи, вились кабели. Девушки с обнаженной грудью, в кожаных жилетках, ходили по залу с подносами, полными бокалов, а в темных комнатах Лорен видела мужчин, прикрывавших лицо, когда кто-нибудь зажигал спичку. В воздухе витал запах текилы и бензина. Предводителем музыкантов, выступавших на сцене, была вокалистка, глядевшая на зрителей неживыми глазами, покрытая бисером газолинового пота; ее гармонично диссонирующий голос сочно, раскатисто отдавался в жарком воздухе, словно сама песня отсырела и разбухла. Видно было, как над сценой поднимаются испарения. То и дело зажигалась очередная спичка, так что казалось, будто клуб на грани пожара. В какой-то момент Джейсон сказал ей: «Вон» – и показал на лестницу за сценой.

Мужчина стоял на балконе со скрещенными на груди руками, постукивая черной туфлей на высоком каблуке отнюдь не в такт музыке. Порой он смахивал с левого глаза черную, как ночь, прядь. На правом глазу у него была черная повязка.

– Расскажи-ка про хозяина, – сказал Джейсон официантке.

Официантка взглянула на мужчину на балконе.

– Это не хозяин, – сказала она. – Это директор. Вы хотите с хозяином поговорить?

– Нет, – сказал Джейсон. – Меня интересует директор.

– Заказывать будете? – сказала официантка. – Ничего не знаю про директора. Никто ничего про него не знает.

– Давно он здесь директором? – спросил Джейсон.

– Два года, – ответила официантка.

– Мне пиво, – сказал Джейсон.

Когда она впервые увидела его, она отвела взгляд, сама не зная почему. Теперь она смотрела, как он оглядывает толпу, словно ищет кого-то, кого на самом деле не ожидает увидеть. Она видела, как женщина рядом с ним подает ему коктейль и как он опирается о перила лестницы, снова уставившись в никуда, не произнося ни слова. Он смотрел, как прожекторы мечутся по клубу, по головам людей, и, когда они метались обратно к нему, его собственная голова на миг казалась объятой огнем: возле него любой разговор становился бессмысленным и все становились чужими.

Казалось, его ничего не интересовало. Ни люди в толпе, которые бросались друг на друга, ни вышибалы, в свою очередь выбрасывающие их за дверь с черного хода. Казалось, ничто не приводило его ни в восторг, ни в смятение, и тот факт, что на миг все эти люди становились безымянными, каким-то образом делал его менее безымянным; он стоял, не тронутый этим буйством и не впечатленный им. Луч продолжал проноситься по комнате, и в те моменты, когда свет касался его, она действительно его видела, чередой мгновений – но то были мгновения, отменявшие все мгновения, что им предшествовали; каким-то абсолютным образом, который она не могла заставить себя оспорить, отменявшие все мгновения до них. Внезапно она обнаружила, что лишилась всех потерянных ночей, бывших на ее памяти. На миг она подумала – может быть, он увидел ее; свет сдвинулся, он очутился в темноте, и она обнаружила, что застыла в ожидании, когда луч найдет его снова. Когда это случилось, его лицо показалось ей сгустком тумана, а профиль был бесконечно изломан. Луч продолжал метаться взад-вперед, а Лорен продолжала глядеть и ждать – и она снова увидела его и снова потеряла, пока, после трех-четырех раз, он вдруг не превратился в прозрачное сияние, которое она продолжала бы видеть, даже если бы закрыла глаза, – как будто в суматохе клуба взглянула на зависшую в небе Луну. Затем свет постепенно угас, и, погружаясь во тьму – возможно, в последний раз, подумала она, – он посмотрел прямо на нее, и она увидела, как его единственный открытый глаз блеснул в тот миг, когда лицо исчезло из виду.

Она его знала.

В ту ночь она лежала в постели и пыталась вспомнить откуда, а рядом с ней спал Джейсон. Она снова и снова мысленно перебирала все места, откуда могла знать его, вычерчивая в сердце координаты, ища предательскую широту или долготу, которая откроет ей секрет. Она подумала – может, она встречалась с ним вместе с Джейсоном, раз Джейсону так интересно побольше о нем разузнать, – но тут ей припомнилась озадаченность Джейсона. В ней пробуждалось все большее любопытство и беспокойство, словно в соседе было что-то, что Джейсон знал, а Лорен – нет; но этому противоречило Джейсоново собственное беспокойство. Никто о нем ничего не знает, сказала официантка.

Она встала и подошла к окну, гладя на улицу, бегущую перед ней; поднявшийся ветер вертел флюгера на фоне ночного неба, и в перекрестном огне порывов воздуха каждый флюгер крутился в своем направлении. Она слушала шум уличного движения на бульваре Сан-сет под холмом, и тут внизу раздались шаги, открылась и закрылась дверь. Над рядом освещенных окон плясала безумная тень, столь яростная, что флюгера, казалось, снимаются с крыш в полет; она была уверена, что флюгера – это кошки с крыльями.

Она услышала, как дверь квартиры под ними снова открылась и закрылась. Тогда она прислушалась к шагам на лестнице: они становились все громче. Она почувствовала, как участилось ее дыхание, и спросила про себя: «Кто ты?» – и тут последнее слово замерло у нее на губах: в дверь постучали.

Он постучал еще раз. Джейсон пошевелился в постели.

– Джейсон, – сказала она. Постучали в третий раз.

– Джейсон.

Джейсон сел в постели, все еще скорее продолжая спать, нежели бодрствуя.

– Что?

– Кто-то стучится.

Джейсон прислушался.

– Я не слышу, – сказал он наконец.

– Кто-то несколько раз постучался.

Он скинул простыни и опустил ноги на пол. Вышел в другую комнату. Она услышала, как открывается дверь;

последовал обмен фразами. Через минуту Джейсон вернулся.

– Это мужик снизу, – сказал он. – У нас не найдется лишней пробки?

– Я не помню, – сказала она. – Может быть, на кухне. В ящике у раковины. – И добавила: – Что случилось?

– Ему нужна пробка, – сказал он. – Почему бы тебе не выйти?

– Зачем?

– А вдруг я не сразу найду пробку. Пойди поговори с ним.

– В таком виде?

Он уставился на нее.

– Надень халат, – сказал он.

Он ушел в кухню. Она секунду посидела, затем набросила халат и вышла из спальни.

Сосед стоял в гостиной. На нем был длинный синий плащ, на вид очень старый. Как и в прошлый раз, ей пришлось сперва отвести взгляд. Он поднял глаза, когда она вошла, и выжидающе посмотрел на нее; она кивнула и небрежно улыбнулась.

– Света нет? – сказала она.

Единственный неприкрытый глаз пристально рассматривал ее; она все еще завязывала пояс халата.

– Как вы сказали? – сказал он.

– Света нет у вас в квартире?

– Сперва я подумал, что снова отключили, – сказал он. – Но с лампочкой все в порядке, так что, думаю, дело в пробке.

Потом он добавил:

– Все часы остановились.

Во всем, что привлекало ее, всегда был хотя бы проблеск красоты, но он не был красив. У него было длинное лицо, и взгляд его глаз был каким-то занавешенным, почти оцепеневшим – во всяком случае, того глаза, что был открыт.

– Прошу прощения, – сказал он наконец после паузы, – я не расслышал…

– Лорен, – сказала она. – Вы уже знакомы с Джейсоном, не так ли?

– Да. – Он оглянулся вокруг, почти угрюмо. Она подождала и наконец сдалась:

– А вы…

– Адриан, – резко сказал он, словно надеялся, что она не спросит.

Она кивнула, слегка встревоженная, и ничего не сказала. Он сделал глубокий вдох.

– Э-э-э… – начал он.

Он остановился, и она снова взглянула на него. Он очень пристально смотрел на нее, и она не знала, чувствовать ли себя оскорбленной. Он сказал, не отводя глаз:

– Вы когда-нибудь были в Париже?

– Нет.

Он кивнул и посмотрел в сторону. Казалось, он слегка сбит с толку.

– А вы француз?

Он не ответил.

– Адриан вроде бы французское имя, – сказала она. Он испуганно оглянулся.

– Адриан?

Она моргнула.

– Почему вы назвали меня Адриан? – возбужденно спросил он.

Какой все-таки странный разговор, подумала она.

– Вы же только что сказали, что вас зовут Адриан.

Он рассмеялся, и тут она точно оскорбилась.

– Нет, – сказал он. – Меня зовут не Адриан. Не знаю, почему я так сказал. Я правда так сказал? Э-э, – пожал он плечами, улыбаясь. – На самом деле меня зовут Мишель.

Он кивнул.

– Мишель, – кивнула она в ответ. – Вы уверены?

– Вовсе нет, – сказал он. – Совсем не уверен.

– И что, мне можно вас звать любым именем из этих двух?

– Вполне.

– Можно у вас кое-что спросить?

– Ага.

– Который глаз вас все-таки беспокоит? Может, один, когда вы Адриан, а второй – когда Мишель?

Он улыбнулся. Джейсон все еще шебуршал на кухне, разыскивая пробку.

– Точно, так и есть, – сказал Мишель. Похоже, он был впечатлен – в первый раз за вечер.

Он посмотрел под ноги, снова перевел взгляд на нее, и сказал:

– Знаете, ваше лицо – первое за два года, которое я вижу обоими глазами одинаково.

Из кухни вышел Джейсон с пробкой.

– Это хорошо или плохо? – сказала Лорен.

– Хорошо, – сказал Мишель.

– Вот пробка, – сказал Джейсон.

– Спасибо, – сказал Мишель. – Простите, что разбудил.

– Фонарик нужен?

– Нет, у меня есть.

– Мы сегодня были в клубе.

– Я знаю, – сказал Мишель. Он открыл дверь. – Я должен вам пробку.

Она постояла, глядя на дверь. Джейсон снова пошел спать. Она слушала, как открывается и закрывается дверь этажом ниже, и продолжала стоять, пока звуки внизу не затихли. Она стояла несколько минут, пока из спальни не раздался голос Джейсона.

– Странно, – услышала она его, – мужик не мог до утра дождаться, чтобы пробку одолжить, хотя все равно, наверно, собирался просто спать ложиться.

Она еще посидела в спальне, размышляя. Позже, в ночной тишине к ней пришел ответ, в который она не могла поверить.

Затем пришла первая песчаная буря. Лорен наблюдала за ней из окна – буря была мягкая по сравнению с теми, что продуют город позже. Вихрь оставил на зданиях тонкую пленку налета и местами содрал краску с машин. Все окна стали как круглые иллюминаторы, в углы набился песок; песок тихонько погромыхивал на крышах. Песок опадал, когда открывались и закрывались двери, и в темноте люди надевали солнечные очки, чтобы защитить от него глаза. Поскольку их квартира и окно, из которого она глядела на улицу, выходили на запад, к океану, она никогда не видела, как буря приближается по пустыне с юго-запада – там зарождались бури; но люди начали высматривать их днем со своих лунных мостиков, различая вдалеке черную тучу на краю шоссе Санта-Ана, и с мостов по ночам, когда бури обволакивали дымкой саму Луну. Вторая и третья бури грянули через две недели после первой и были куда хуже. За эти недели свет отключали четыре раза; этого никогда раньше не бывало так часто. Однажды днем, во время четвертой бури, она увидела с подоконника, как остановились часы и умерла настольная лампа, и заметила движение засновавших туда-сюда кошек; потом небо покоричневело и окна затряслись так, будто вот-вот разлетятся. Вот так это и случилось, пока она стояла спиной к востоку, – без предупреждения; буря внезапно накрыла ее; такими уж бывают бури.

Джейсон снова уехал, и в этот раз у них случилась ужасная ссора накануне его отъезда. Он наконец признался Лорен, что на этот раз нет никаких гонок, что он едет навестить сына. Для тебя этот сын важнее, сказала она, чем когда-то был наш сын. Он мой единственный сын, сказал он, и она ответила: и в этом, наверное, я виновата. Он ушел, не сказав больше ни слова.

В эти недели одиночества она думала о Мишеле. Она слушала, как он приходит и уходит там, внизу, и смотрела из окна, как он идет по улице в своем длинном синем плаще. Одинокой, ей было некуда идти, рядом с ней никого не было – она снова и снова перелистывала в памяти прошлое, ища его лицо в местах, где была, во времени, которое ей принадлежало. Ей не удавалось его найти. Когда дверь внизу открывалась и закрывалась, она прислушивалась к шагам на лестнице, гадая, не придет ли он поговорить с ней. Раз-другой ей показалось, что она слышит, как он приближается, но он так и не приблизился, он лишь оставлял след своего силуэта на улице под окном, скользя по песку. И когда Джейсон вернулся и они прошептали друг другу ритуальные слова приветствия (давешняя ссора все еще стояла между ними), первый вопрос, что он задал ей, первый вопрос, который не был ритуальным и ответ на который его, похоже, заботил, был о Мишеле – не виделась ли она с ним. Она была смутно удивлена.