Клинок Тишалла

А еще Делианн опасался, что, если даже успеет доковылять до корзин прежде, чем все окажется расхватано, и урвет себе кусок, то, вернувшись, обнаружит свое место у ручья занятым. Рассудив, что смерть от жажды будет гораздо более быстрой и мучительной, нежели смерть от голода, он вновь улегся на сырой холодный камень и закрыл глаза.

Позже – он не мог определить, насколько – его негромко позвали по имени.

Он открыл глаза. Над ним возвышалась т’Пассе, держа в руках горбушку и кусок окаменевшего сыра.

– Держи, – она сунула ему и то, и другое. – Могу я купить беседу с тобой.

Вздохнув, Делианн попытался сесть и поднял голову, чтобы присмотреться к бывшему вице-послу. Т’Пассе заметно исхудала, будто стены Донжона пожирали ее плоть, но глаза сияли все ярче. В деле просвещения других заключенных она добилась немалого успеха и собрала вокруг себя внушительную компанию – кейнистов теперь было почти столько же, сколько «змей», и Делианн почти всерьез ожидал, что в Яме скоро разразится настоящая война между двумя группировками. И все же она не оставляла попыток переманить эльфийского принца на свою сторону.

– Что ты во мне нашла, т’Пассе? – спросил он вполголоса. – Чем я так для тебя важен?

Она присела рядом, положив хлеб и сыр ему на колени.

– Не знаю, – ответила она. – Ты так глубоко несчастен… по-моему, что-то прогнило в мире, если такой человек, как ты, может так страдать.

– И ты пытаешься накормить меня, чтобы подбодрить. – Он криво усмехнулся, вспомнив яичницу в забегаловке на улице Мориандар. – Знаешь что? Вот так я здесь и очутился. – Он обвел Яму взмахом бессильной руки. – Позволил одному парню меня подбодрить.

9

Я сплю, и просыпаюсь, и засыпаю снова, судно мое выносят, а я его наполняю, а сука в глубинах Ямы все не может заткнуться.

– Представьте себе ленивого кузнеца: он подковывает коня незнакомому всаднику и теряет гвоздь. Вместо того чтобы отковать новый, он ставит последнюю подкову без него. К добру его лень или ко злу?

Что было дальше, всем нам известно:

«Не было гвоздя – подкова пропала,

Не было подковы – лошадь захромала,

Лошадь захромала – командир убит,

Конница разбита, армия бежит,

Враг вступает в город, пленных не щадя…»

Значит, лень кузнеца послужила ко злу, если только – предположим – всадник был командиром не его армии, а вражеской и взятый город принадлежал противнику. И в этом случае «хорошо» исполненная работа стоила бы кузнецу и его близким очень дорого – возможно, даже жизни.

Урок заключается вот в чем: невозможно с уверенностью предсказать долговременные последствия даже самых безобидных решений. Нет способа управлять развитием событий, и послужило то или иное действие к «добру» или к «худу», можно судить лишь по его следствиям – и даже такая оценка может меняться со временем. Решение, которое поначалу сочтут «праведным», может иметь затем «греховные» последствия – которые, в свою очередь, могут обернуться ко «благу». В конечном итоге «добро» или «зло» – это кодовые обозначения последствий, благоприятных или нежелательных для нас. Все мы должны осознать, что любое наше действие, каким бы «праведным» оно ни казалось сейчас, может обернуться немыслимо ужасающим исходом.

В чем же тогда выход? Ничего не делать? Но даже недеяние имеет свои последствия. Сущность кейнизма такова: истинно свободный человек выбирает свои цели и стремится к собственным мечтам единственно ради наслаждения выбирать и стремиться.

Вот эти-то слова я не могу выбросить из голову. Я могу часами лежать и спорить мысленно с этим голосом, но я слышу его во сне и слышу просыпаясь, и слова уже теряют для меня всякое значение.

Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.

Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Великого Шамбайгена, и клинок Косалла, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.

Но я не знал.

Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.

Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .

Мой голос.

Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.

И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .

Вот так, очень просто, я принимаю решение.

На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.

Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.

– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.

«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.

– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.

«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.

В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.

Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.

10

Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.

Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.

Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.

Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…

Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.

Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.

11

Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с губ. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово поправился, – но щеки все равно обвисли, и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Глаз Божьих.

– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.

Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.

Судя по тому, как он потеет и дергается, можно предположить, что у него ранняя стадия ВРИЧ, и офицеры, которые следят за ним, – не больше, чем параноидный бред. С другой стороны, Глазами Божьими руководил когда-то Тоа-Сителл, и столь же легко можно предположить, что у него остались свои люди в руководстве подразделением.

– В жопу такую дружбу, – отвечаю я, складывая поверх одеяла, накрывающего мои ноги, колечко пальцами левой руки: «Понял». – Я хочу договориться.

– Ты ничем не сумеешь выкупить свою жизнь, – произносит бывший король Канта, потирая уголок рта большим пальцем левой руки. Этот жест означает «правда». – Ты умрешь в день Успения, как предначертано.

Ну, честно сказать, я очень на это рассчитываю: перспектива еще много лет разбираться в осколках прошлого меня как-то не радует.

Но смерть свою я выберу сам.

И никому не позволю сделать это за меня.

– Я могу о многом тебе рассказать, – предлагаю я. – Могу объяснить, почему люди убивают друг друга по всему городу и почему станет только хуже. Могу подсказать, что сделать с этим.

Кончик большого пальца не потирает, а дважды постукивает по губе: «Правда?»

Я холодно смотрю на него. Пусть гадает.

– И чего ты просишь за эти сведения?

Я делаю глубокий вдох и складываю пальцы домиком, якобы ради того, чтобы похрустеть костяшками.

– Хочу на волю. Выбраться отсюда так же легко, как попасть: в Яму и мимо.

Мои большие пальцы смыкаются на первом слове, расходятся, пока я произношу «…на волю. Выбраться отсюда так же легко, как…», смыкаются вновь: «…попасть: в Яму…» и расходятся окончательно: «…и мимо».

Его высочество глядит на меня, щурясь, осмысливая сплетение жестов и слов: «Хочу попасть в Яму». Потом глаза его вылезают, как лопнувшие яйца из скорлупы.

– Ты с ума сошел?!

Он тут же приходит в себя и показывает «понял», одновременно вплетая свой выкрик в наш спектакль на двоих.

– Кейн, ты – Враг господень. Освободить тебя может только личный приказ его сияния. Поверить не могу, что у тебя дерзости хватило спросить!

Я делаю вид, что почесываю подбородок, чтобы показать ему «правда».

– Тогда, может, спросишь его? На тебя катится целая лавина дерьма, твое высочество, а я единственный чую вонь.

– Тоа-М’Жест, – рассеянно поправляет он меня, поглядывая то на одного соглядатая, то на другого, будто не в силах решиться. Оба стоят по стойке «вольно» и делают вид, будто ничего не слышат. – И как прикажешь мне идти к патриарху с такой ерундой? – спрашивает он, нервно потирая руки. – Ты оскорбляешь меня своими предложениями.

Большие пальцы рук смыкаются на словах «оскорбляешь меня».

Ага, понял.

– Вот, значит, как? – переспрашиваю я, недоверчиво моргая. – Вот что я получил за то, что спас твою неблагодарную жопу? «Отвали, на том свете встретимся»? С каких пор ты так скурвился?!

– Придержи язык, – холодно обрывает он меня. – Ты обращаешься к герцогу Империи…

– Герцог Империи, блин? С пидором гнойным я болтаю! Чем ты стираешь с носа говно Тоа-Сителла? Языком?

Он багровеет.

– Кейн… – начинает он, но меня уже не остановить.

– Могу догадаться, как ты пролез в кабинет министров. Как думаешь, если бы я каждый день подставлял жопу этому педику отмороженному, он бы и меня сделал герцогом? Никогда не играл в «чем-обедал-патриарх»?

Глаза Божьи хрипят, как удавленники, и делают шаг ко мне, но его высочество проворнее. Подскочив ко мне, он хватает меня за грудки обеими руками и вздергивает над койкой.

– Меня ты можешь оскорблять сколько влезет, – рычит он, – но никогда не оскорбляй патриарха. Никогда, ты понял? Только его милостью я смог выделить тебе эту камеру – иначе ты оказался бы в Яме. Ты этого хочешь? – Он трясет меня, словно крысу, раз, другой. – Этого?

– Да соси ты хрен со своим гостеприимством – хотя нет, не порти себе аппетит перед вечерней.

Он швыряет меня на койку с такой силой, что я прикладываюсь головой о стену и вижу фейерверк.

– У тебя крайне странная манера просить друзей об услугах, – холодно замечает он. – Кажется, я их тебе оказал слишком много.

Он оборачивается к одному из Глаз Божьих:

– Передайте сержанту тюремной стражи, что я не стану более оплачивать этому человеку отдельную камеру. Пусть его бросят в Яму к прочему сброду.

– Эй, – неуверенно бормочу я, – эй, твое высочество, я же пошутил…

– Меня зовут Тоа-М’Жест , – поправляет он, – хотя тебя это более не должно волновать. Увидимся на Успенье, Кейн.

Он делает поворот «кру-гом» совсем по-военному и выходит из камеры.

– Эй, да ну тебя! – умоляюще окликаю я его, когда соглядатаи выходят вслед за ним. – Совсем шуток не понимаешь?

Дверь захлопывается, и лязгает засов.

Хорошо иметь друзей.

12

Рев пламени над Общинным пляжем, и в Лабиринте, и вокруг «Чужих игр», и на палубе речной баржи слился с очистительным костром над деревней в Зубах Божьих, превращаясь в единый голос толпы, войска, разом вскрикнувших пленников Ямы, и Делианн обнаружил вдруг, что уже проснулся.

Он протер глаза, пытаясь сосредоточить взгляд. Кожа обжигала ладони. Заключенные вокруг орали что-то, вскакивая на ноги, но Делианн не мог разобрать слов.

– Что случилось? – хрипло спросил он в пустоту. – Почему все кричат?

Когда он заговорил, т’Пассе опустила глаза и даже присела рядом, чтобы не пришлось перекрикивать толпу.

– Тебе это будет интересно, – сообщила она, одной рукой указывая на галерею, тянувшуюся по краю Ямы, а другой дергая чародея за руку.

Делианн позволил поднять себя на ноги, хотя в бедрах вспыхнула боль, и вновь ощутил вес тела. Там, куда указывала т’Пассе, пара стражников ворочала коромысло лебедки; лязгали храповики, и медленно опускались на цепях сходни. Когда мост коснулся дна Ямы, пленники расступились. Наверху стояли двое «козлов» в сером тряпье, держа на носилках незнакомого темноволосого мужчину.

– Это Кейн , – проговорила т’Пассе изумленно и почтительно. – Это Кейн. Они спускают его в Яму.

Делианна шатнуло. От жара мгновения растягивались, клейкие и тягучие, между ударами пульса. Измученный, полуслепой, завороженный накатившим странным чувством – будто присутствует при событии необъяснимо и необыкновенно значимом, словно выпал из прошлой жизни, чтобы угодить в тысячу лет назад позабытое сказание, – он оперся о плечо т’Пассе. «Козлы» лениво потащили носилки вниз.

Человек на носилках был темноволос и смуглолиц, крепко сложен, но уже немолод: клочковатую черную бороду припорошила седина. Он лежал недвижно, закрыв глаза, точно мертвый, и штаны из серой холстины на неподвижных ногах были заляпаны засохшими бурыми и красными пятнами. Это никак не мог быть Кейн – он выглядел таким слабым.

Совсем как человек.

В криках толпы слышалась злоба.

Делианн помотал головой, будто хотел забыть увиденное; он не мог ни говорить, ни думать. Дежа вю обрушилось лавиной и вышибло дух. Он видел этого человека прежде …

Словно все байки о похождениях Кейна разом ожили в его мозгу, словно он заранее знал, что враг Ма’элКота – всего лишь сухощавый темноволосый мужчина средних лет и совершенно непримечательной внешности.

Но он ведь не знал…

Если бы Делианну пришло в голову задуматься об этом раньше, он понял бы, что у него сложился тот же образ Кейна, какой представал перед каждым, кто слышал легенды, но не видел лица: кулаки, точно стальные молоты, одним ударом крошащие камень, плечи в сажень, мышцы словно булыжники, глаза точно факелы в мещере, оскал хищника, вскормленного людской кровью…

Почему же тогда он смотрел на калеку перед собой и чувствовал, что знаком с ним?

Затаив дыхание, Делианн соскользнул в чародейский транс, пытаясь ощутить токи черной Силы, о которых упоминала Кайрендал. Поначалу он мог уловить лишь алые струи, источаемые бешено орущими заключенными, – ярость толпы, направленную на лежащего. У человека на носилках невозможным образом не было собственной Оболочки – но алые струи цеплялись за что-то, окружающее калеку: мгла в воздухе, черный туман, сгущающийся под напором чужого гнева.

Тень не походила на обычные Оболочки; не студенистая, плотная аура, которую привык видеть чародей вокруг любой живой твари, а дым и мгла, текучие, зыбкие, наполовину призрачные, словно пытались обмануть Делианна, затуманенные лихорадкой глаза. Сосредоточившись, опытный разум чародея мог пробить туманную завесу, навести взгляд на это мерцание… но по мере того, как оно обретало плотность – прозрачно-серые и белесые полосы в черном коконе, будто призрак самоцвета – Оболочки прочих пленников, «козлов», стражников и самого Делианна истаивали, обращаясь в яркие воспоминания.

Сила есть Сила: все цвета и обличья магии в конечном итоге проистекают из единого источника, так же, как энергия во всех своих цветах и обличьях – от света через стальной клинок до нейтронного крошева коллапсара – в основе своей остается энергией. Но как и энергия может обладать радикально отличными свойствами в зависимости от того, какое состояние принимает, так и Сила имеет формы. Известняк, в толще которого вырублен Донжон, задерживает и отражает токи Силы, которой пользуются людские и перворожденные тавматурги, лишая их силы; но сама скала обладает Силой, собственной ноткой в песне мирового разума.

И похоже было, что этот нерослый, искалеченный человек населяет те фазовые состояния Силы, что остаются закрытыми для окруживших его заключенных.

Делианн вглядывался в струи черной Силы, окружавшие калеку. Ему доводилось слышать о таких вещах – о людях, в чьей Оболочке проглядывали темные пятна – но сам он никогда с ними не сталкивался. У него на глазах невысокий калека бросил что-то тащившим его носилки вертухаям, и те остановились на полдороге ко дну.

Злые, бешеные вопли заключенных сменились глумливым хохотом, насмешками, притворно ласковыми приглашениями: лай человекообразных гончих, возомнивших, будто почуяли страх.

– Ке-ейн! Эй, Кейн!

– Не заголодал, Кейн? У меня найдется чем закусить!

– Глянь на его штаны – уже обделался!

– На кол тебя насажу!

– Давайте тащите его! – крикнул кто-то вертухаям. – Тащите! – и все больше зэков подхватывало этот клич, пока голоса их не слились в ураганный рев.

Делианн едва слышал – ток черной Силы завораживал его. Мгла сгущалась вокруг увечного человека, покуда чародею не стало казаться, будто он и обычным зрением может разглядеть ее. Она струилась сквозь стены Ямы, точно их и не было, и нерослый калека втягивал ее в себя, вдыхал, словно набирал Силу полной, полной грудью.

Одной рукой он вцепился в край носилок и с трудом сел, глядя на хохочущую, гикающую толпу в Яме.

И улыбнулся.

– Господи, – прошептал Делианн, – господи боже ты мой…

Улыбку он вспомнил: белые волчьи клыки в темной клочковатой бородке, и глаза, полыхающие темным холодным огнем, словно мерзлый обсидиан.

«Ты просто напрашиваешься, чтобы я отвернул тебе голову».

«Ну, в общем, да. Именно так».

И та же ухмылка, то же ледяное темное пламя в зрачках, не поблекшее в памяти за четверть века.

«Я – за».

От шока он выпал из чародейского транса, и тут же накатила такая боль в бедрах, что ноги отказали, и Делианн обвис на плече т’Пассе.

– В чем дело, Делианн? – тревожно спросила она. – Что случилось? Ты живой?

Богиня говорила об этом человеке и просила Делианна не забывать его – но Делианну привидеться не могло, что судьба напомнит ему об этом вот так. Даже мысленно он не мог произнести имени.

– Это не Кейн, – прохрипел он. – Не Кейн.

– Он самый, – заверила его т’Пассе.

Невысокий, увечный, темноволосый человечек поднял свободную руку, сжал кулак и нарочито медленно, словно наслаждаясь невыразимо сладостной минутой, показал его собравшимся в Яме зэкам. Ухмыльнулся ярящейся толпе.

И распрямил средний палец.

На миг наступила тишина – будто все разом затаили дыхание, и в тишине этой явственно был слышен голос калеки: веселый и резкий, жесткий, точно кремень, и черный, как пережаренный кофе.

– Пошли все на хрен, уроды, – проговорил он. – Это вы видели? Кому надо – подходи, стройся.

Делианн едва услышал ответные вопли. Кременно-жесткий голос высекал искры из его рассудка. Чародей заглянул калеке в душу.

13

Это случилось мгновенно, невольно; вхождение крошило зубами кости чародея, высасывало мозги, раскалывало череп, точно орешек, выдергивало кишки иззубренным языком. «Во что встанет тебе избранная тобою судьба, я даже представить не могу», – писал когда-то Крис Хансен.

Теперь ему не пришлось представлять.

Его дар вернул его в прошлое, на семь лет назад, швырнув на песок арены, на стынущий труп, пробив мечом живот. Одной рукой он хватался за рукоять меча, чтобы пробудить его чары, другой прижимал к лезвию шею предателя. Голова предателя осталась у него в руках, и он швырнул ее, словно мяч, на колени сидящему рядом богу. Бог выдавил те слова, ради которых Хэри пошел на смерть, слова, которые спасали и его, и богиню, которую он любил, – и когда радужный ореол портала Уинстона замерцал вокруг, чтобы утащить за собою в преисподнюю Хэри и все, чего он касался, он потянулся… чтобы взять бога за руку.

Зачем?

До сего дня Хэри не приходило в голову задуматься об этом.

А в ответе на этот простой вопрос крылась суть всей его жизни.

Делианну вспомнилось, как много лет назад он ощутил, что этот парень реальнее его самого, что склонный к смертоубийству обаятельный хулиган находится в резонансе с некоей фундаментальной структурой бытия. Тогда он мечтал сам коснуться этой вышней реальности. Теперь ему это удалось: и в груди его закрутилась спиральная галактика боли и потерь.

Делианн выпал из сердца калеки почти сразу же. Задыхаясь, вцепился он в плечо стоящей рядом женщины. Наверху увечный человечек беспечно махнул «козлам», словно дворянин, раздающий указания носильщикам паланкина, и те двинулись дальше.

Чтобы перекрыть вопли толпы, Делианну пришлось кричать т’Пассе в самое ухо.

– Дотащи меня к нему! Т’Пассе, умоляю! Мы должны защитить его! Они ж его растерзают!

Она покачала головой и, наклонившись к чародею, гаркнула в ответ:

– Уже сделано! Наши люди ждут Кейна у подножия лестницы.

– Мы должны… должны идти туда! – настаивал Делианн. – Обязательно!

Т’Пассе склонила голову к плечу, окинула чародея долгим задумчивым взглядом и ответила уже потише:

– И чем, по-твоему, ты в силах помочь самому Кейну? Делианн, ты едва стоишь на ногах.

– Ладно. – Делианн осел. – Ладно, только… – Взгляд его бегал между полом, потолком, фигурами зэков, избегая лишь ее. – Не в том дело, чем я могу помочь ему, – проговорил он наконец. – А в том, что он может сделать для меня. Я должен поговорить с ним. Хоть минуту. – Ему стыдно было, насколько отчаянно – безнадежно – это прозвучало, но т’Пассе то ли не заметила, то ли не сочла важным. Но чародей не мог ответить: «Потому что когда-то он сказал мне, что я самый храбрый сукин сын из всех, кого он встречал». Не мог сказать: «Потому что двадцать семь лет назад я его предал». – Ты все спрашиваешь, чего я хочу. Я хочу… должен… поговорить с этим человеком. Хоть недолго. Но я должен.

Т’Пассе прищурилась, будто пыталась разглядеть в его сердце крошечную язвочку, потом лицо ее прояснила неожиданная улыбка.

– Ладно, – ответила она. – Я и сама не прочь переброситься с ним словечком.