Критикон

Услышал эти слова Придворный и ну хохотать во все горло. Критило весьма удивился, а книгопродавец сердито спросил, чего он так веселится.

– Да потому что достойны смеха, – отвечал тот, – и речи ваши, и то, чему эта книжонка учит.

– Я, конечно, понимаю, – сказал книгопродавец, – что «Галатео» – всего лишь букварь искусства быть личностью и учит только его азбуке, но не станете же вы отрицать, что это – вещица из чистого золота, столь же принятая, сколь полезная; маленькая эта книжка создает великих людей, учит, как стать великим.

– Этому она учит всего меньше, – возразил Придворный. – Книжица сия, – сказал он, беря ее в руки, – возможно, и имела бы ценность, ежели бы советовала как раз обратное тому, что в ней написано. В доброе старое время, когда люди были людьми, – я разумею, людьми порядочными, – советы ее были бы превосходны, но в нынешний наш век они гроша не стоят. Все преподносимые здесь наставления хороши были в век арбалетов, а ныне, в век кордебалетов, от них, поверьте, никакой пользы. И дабы вы убедились сами, послушайте один из первых советов; он гласит, что придворному при разговоре негоже смотреть собеседнику в лицо, тем паче в глаза, словно хочет прочитать тайные его мысли. Да, чудесное правило! Для нашего-то времени, когда язык уже не связан с сердцем! А куда же смотреть прикажете? На грудь? О да, будь в груди то окошечко, о коем мечтал Мом [156]. Ведь даже глядя на лицо собеседника, на сменяющиеся его мины, самый проницательный человек не сможет прочитать в них выражение души! А ежели еще и не смотреть!… Нет, смотреть, да еще как смотреть – в упор, прямо в ясны очи, и дай тебе бог угодить прямо в очко его помыслов, узреть его тайны; читай душу по лицу, примечай, меняется ли его цвет, округляются ли брови; выведывай его сердце. Правило же этой книжки, как я сказал, годится для учтивости доброго старого времени. Другое дело, ежели разумный муж истолкует его по-своему и постарается достигнуть блаженного состояния, когда никому не надо смотреть в глаза. А теперь послушайте еще один совет, я всегда читаю их с большим удовольствием: – автор полагает достойным дикаря невежеством, ежели кто, высморкавшись, разглядывает затем слизь на платке, словно из его мозга выскочили перлы или алмазы.

– Да что вы, милостивый государь, – сказал Критило, – замечание это столь же благопристойно, сколь полезно, разве что излишне, но для глупцов совет никогда не лишний.

– О нет, – возразил Придворный, – вы не понимаете сути дела. Да простит мне автор, но пусть бы лучше учил как раз противоположному. Пусть скажет: да, каждому надо смотреть и видеть, кто он таков, – по тому, что извергает; пусть мнящий себя ученым глядит и понимает, что он всего лишь сопливый мальчишка, который и рассуждать не умеет и правое от левого не отличит; стало быть, нечего и заноситься. А кто хвалится тонким умом да острым чутьем, пусть видит, что мысли его – не максимы, не находки, но мутная слизь, которая, как из перегонного куба, сочится из его длинного носа. Красотка пусть убедится, что она далеко не ангел, как ей поют, и дыхание ее не амбра; нет, она всего лишь нарумяненная клоака; и Александр пусть познает, что он сын не Юпитера [157], но праха, и внук тлена. Да, пусть каждый, мнящий себя божеством, поймет, что он человек, и любой спесивец – что, как бы голова его ни распухла от спеси и ни вскружилась от суетного угара, все в мерзость обратится, и чем громче было сморканье, тем больше соплей. Итак, познаем себя и поймем, что мы – мешки, полные вонючей дряни; у детей – сопли; у стариков – мокрота; у взрослых мужчин – гной. А вот еще один совет – совершенно лишний. Сказано, что придворный, находясь в обществе, ни в коем случае не должен выковыривать из ушей серу, ниже вертеть ее пальцами, будто катает вермишель. Я спрашиваю вас, государи мои: а кто ныне в состоянии это делать? Кому оставили хотя бы серу в ушах друзья и подруги, приятели и приятельницы, да еще чтобы вермишель из нее катать? Нет, в нашу эру не найдешь и серу. Лучше бы автор пожелал, чтобы у нас хоть ее не вытаскивали все эти приставы, эти гарпии, да крючки, да писцы и прочие, о коих умалчиваю. Но особенно не нравится мне следующий совет: дескать, находясь в обществе или во время беседы весьма неучтиво вынимать из футляра ножнички и стричь ногти. Это наставление я считаю просто вредным: в наше время люди и не думают стричь себе ногти, ни тайно, ни тем паче на людях; напротив, обязать их надобно стричь себе ногти, да еще у всех на виду, как поступил наш адмирал в Неаполе [158], – не зря весь мир жалуется на то, что кое у кого больно длинные когти. Нет, нет, пусть возьмут ножницы – даже самые большие, те, что для стрижки ворса, не овец, – и укоротят свои хищные когти, до корня срежут, коли больно длинны. Есть сердобольные люди, что по лазаретам ходят и ногти стригут больным горемыкам; дело, что и говорить, доброе, но не худо бы походить по домам богачей и посрезать ястребиные их когти, коими богатство награбастали, раздев догола тех горемык, вытолкав их за дверь и доведя до лазарета. Также излишен учтивый совет автора снимать шляпу загодя – это у нас уже давно превзошли: не успеешь оглянуться, как с тебя снимут не токмо шляпу, но и плащ, и сорочку, даже кожу сдерут, – не одного порядочного человека так обчистили, и еще уверяют, что обошлись весьма учтиво. Иные же вовсе плюют на это правило – нахлобуча шляпу, повсюду пролезут, и дело в шляпе. Паразитов этих, поверьте, никакой укор не поразит, никакое правило не исправит. А вот этот совет, бесспорно, противопоказан добрым нравам; не понимаю, как его не запретили. Здесь говорится, что, прогуливаясь, надо не бояться, что переступишь некую черту, сойдешь со средней линии, но ставить ногу, куда придется. Ну и ну! Нет, чтобы посоветовать всечасно остерегаться преступить черту разума, не отдаляться от нее, но держаться в черте закона господня, иначе будешь гореть вечно; пусть человек также не выходит за черту своего звания – что стольких погубило, – и держится на линии меры и такта; пусть не заносит ни ногу, ни руку дальше, чем может достать. Так бы посоветовал я. Да! Надо внимательно глядеть, куда и как ставишь ногу, куда входишь и откуда выходишь, надо твердо идти посередине, не ударяться в крайности, опасные в любом деле; это и означает идти верно. О, господи, вот еще совет – не разговаривать с собою, это-де глупо! А с кем же лучше поговорить, как не с самим собою? Есть ли более верный друг? Нет, надо говорить с собою и говорить себе правду, ведь никто другой ее тебе не скажет; каждый должен спрашивать себя и слушать, что говорит его совесть; надо давать себе благие советы, надо спорить с собою, памятуя, что все вокруг обманывают тебя, что никто другой не сохранит твою тайну, как королю дону Педро его сорочка [159]. А вот еще – при разговоре не стучать палкой, это, мол, пытка для души и тела. Превосходные слова – ежели собеседник тебя слушает. А ежели притворился глухим, а дело твое весьма важное? А ежели спит? Надо же его разбудить! Есть ведь люди, в которых и дубинкой ничего не вобьешь, никак не образумишь их. Что же делать, коль тебе не внимают, тебя не понимают? Имеешь дело с дубиной, так и действуй дубинкой. И такой еще совет: говори не слишком громко и не слишком резко, а то-де прослывешь невежей. Уж это – смотря с кем разговариваешь. Надо помнить, что шелковые слова не для суконного рыла. А вот этот, ну и совет! Когда разговариваешь, не верти кистями, не размахивай руками, будто плаваешь, и не тычь указательным пальцем, будто рыбу из воды тянешь. Тут бы я сделал различие – добрые то руки или злые; людям с добрыми руками я позволил бы хватать само небо. И не в обиду автору, я бы посоветовал обратное: надобно и говорить и действовать, пусть от тебя исходят не только слова, но и дела, доблестные деяния; говори дельно, и ежели рука у тебя добрая, можешь ее ко всему приложить. Да, одни правила тут излишни, другие нелепы, как, например, вот это: разговаривая, не стой, мол, слишком близко и не брызгай слюною. Верно, есть люди, которые, прежде чем открыть рот, должны бы предупреждать: «Воду лью!» [160], дабы собеседники отошли подальше или надели купальные халаты; эти-то пустословы чаще всего и болтают без умолку. Однако, на мой взгляд, куда опаснее, ежели изо рта не вода брызжет, а пламя пышет; ведь большинство изрыгает пламя коварства, хулы, раздоров, брани, даже соблазна. И куда хуже, когда исходят пеной злобы, не предупредив: «Желчь лью!» Да, пусть бы автор осуждал тех, кто извергает яд, а плевок – нынче плевое дело, хоть дробью поливай, никто глазом не моргнет. Избави нас бог от шальной пули оскорбленья, от шпильки ехидства, от ядра предательства, от пик в пикировках, от артиллерии артистов злоязычия. Есть и весьма странные советы, к примеру такой: беседуя с кем-либо, не трогай рукою его грудь и не верти, пока не оторвутся, на его кафтане пуговицы. Да нет же, напротив! Трогай его грудь, чтобы прощупать биение сердца и понять, чем оно дышит! Рукою проверяй, трепещет ли оно. Прощупай также, есть ли душка хоть в пуговицах – у иных даже там ее нет. Хватай за рукав того, кто отбился от рук, и за полу того, кто вверх рвется, дабы не зарвался. А следующее правило не соблюдают ни в одной республике, даже в Венецианской; такое годилось бы для древних времен: не надо, мол, уписывать за обе щеки, это, видите ли, очень некрасиво. Хорош совет! Красавицы-то как раз и поступают наоборот; от этого, по их мнению, они только пригожей становятся да обольстительней. Вот и другое: не надо, мол, долго и громко смеяться, тем паче покатываться со смеху. О, в мире столько нелепостей и таких диких, что хихикать себе под нос – мало, хохочи во все горло. И еще в том же роде: не жевать с закрытым ртом. Да нет же, именно с закрытым! Тоже совет не для нашего времени, когда то и дело норовят поживиться на чужой счет! Даже так не убережешься, кусок изо рта вырвут, тем паче если рот разинешь. Сидеть за столом тогда напрасный труд – другой будет есть и пить за тебя. Уж и не говорю о том, что, когда ешь и пьешь, тогда-то всего важней держать рот на замке; так сказал славный маркиз де Спинола [161], приглашенный к столу умницей Генрихом. Да, вижу, автор не боится прослыть мелочным и дотошным советчиком: своему придворному он говорит, что рыгать ни в коем случае нельзя, – мол, хоть и здорово, но по-свински. Послушал бы меня и дозволил всем выпускать воздух – ведь чем человек пустей, тем больше надут. О, если б им разом облегчиться, от ветров, что в голове гуляют, освободиться! Я полагаю, что, ежели кто чихнул, тому сам бог помог ветер суетности извергнуть; потому и говорим: «На здоровье!» Пусть по зловонию отрыжки поймут, как не на своем месте и воздух портится. А вот один совет в «Галатео», по-моему, весьма разумен и полезен – в подтверждение поговорки, что в любой книге сыщется что-то дельное; как главное наставление и основу всей науки вежества автор советует галантному Галатео обзавестись благами Фортуны, дабы жить широко; тогда, мол, на золотом сем пьедестале воздвигнут памятник – ему, воплощению учтивости, благоразумия, галантности, обходительности и прочих качеств мужа просвещенного и во всем совершенного. А будет беден, не бывать ему ни мудрым, ни учтивым, ни галантным, ни приветливым. Вот мое мнение о вашем «Галатео».

– Ну что ж, ежели эта книга вас не удовлетворяет, – сказал книгопродавец, – ибо учит только внешней учтивости, предлагая только плащ личности, оболочку человека, вот вам рассудительное и серьезное наставление Хуана де ла Вега [162] сыну, которого он посылал ко двору. Наставление сие, кое-что к нему добавив, изложил на возвышенный и португальский лад – а большей похвалы нет, – граф де Порталегре [163] при подобных же обстоятельствах, отправляя ко двору своего сына.

– Да, это произведение великое, – сказал Придворный, – даже слишком великое, ибо пригодно лишь для великих, а я бы не назвал хорошим мастером сапожника, который хочет обуть карлика в башмаки великана.

– Поверьте, более полезной книги и науки вы не найдете, – можно подумать, автор писал, глядя на то, что творится ныне в Мадриде.

– Знаю, вы сочтете меня оригиналом и чудаком, но истина превыше всего. Я полагаю, что книга, которую вам необходимо найти и прочитать от корки и до корки, – это знаменитая Гомерова «Одиссея». Погодите, не торопитесь удивляться, пока не объясню! Вы, верно, думаете, что описанная там грозная пучина находится возле Сицилии, что сирены с женскими лицами и рыбьими хвостами сидят себе там на мели, волшебница Цирцея – пребывает на своем острове, а могучий Циклоп – в своей пещере? Знайте же, что грозное море – это наша столица со Сциллой обмана и Харибдой лжи. Видите женщин в роскошных нарядах и с распутными манерами? Это и есть подлинные сирены – полуженщины-получудища, ужасны их дела, горька участь их жертв; осторожный Улисс должен здесь не только заткнуть уши, но еще привязать себя к прочной мачте добродетели и направить корабль Знания в гавань Безопасности, спасаясь от злых чар. Есть и волшебницы Цирцеи, которые мужчин, попадающих в их объятья, обращают в скотов. А что сказать о множестве Циклопов, столь же глупых, сколь надменных, с одним лишь глазом, высматривающим утехи да суетные радости? Эту-то книгу и советую вам перечитать, она научит вас, по примеру Улисса, избегать рифов, вас ожидающих, и чудовищ, вам грозящих.

Новички вняли доброму совету и пошли дальше по городу, где им довелось изведать все то, о чем предупреждал Придворный и чему научил Улисс. Будучи бедны, они не нашли ни друга, ни родственника, ни свойственника. Не могли также отыскать и милой Фелисинды. Одинокие, без всякой поддержки, бродили они, пока Критило не надумал испытать силу нескольких дорогих восточных самоцветов, которые были при нем, когда его столкнули в море. Прежде всего решил он пустить в ход чистейшей воды алмаз – победит ли его твердость столь большие препятствия, – а также драгоценный изумруд – привлечет ли сердца, как о том пишут философы. Вытащил он их на свет божий, показал, и вмиг сила камней произвела чудеса – невесть откуда взялись друзья, все вокруг стали набиваться в родственники, кое-кто уверял наших странников, что они – из высшей знати Испании, превознося их учтивость, ум, просвещенность. Алмаз наделал много шуму, под залог его сразу же ссудили им несколько сотен; весь Мадрид толковал об этом, их облепил рой друзей, знакомых и родичей, появилось больше кузенов, чем у короля, больше племянников, чем у папы.

Но самое занятное и удивительное происшествие приключилось с Андренио на пути от Главной улицы к Дворцу. Подошел к нему юный паж в нарядной ливрее и с изрядной наглостью; вынув из конверта не записку – клинок, мальчишка так припер Андренио, что тот не сумел дать отпор; из записки узнал Андренио, что написана она, как гласила подпись, его кузиной, готовой ему служить; оная кузина приветствовала его с прибытием в столицу и укоряла за то, что он, такой близкий родственник, держится как чужой; она умоляла навестить ее, для того, мол, и послан паж, чтобы привел его и услуживал ему. Андренио был поражен, прочитав о притязаниях кузины, – он-то полагал, что и матери не имеет. Повинуясь больше своему любопытству, чем желанию кузины, он, ведомый пажом, направился к ее дому.

О диковинах, которые он там увидел, и о чудесах, что с ним приключились, поведает следующий кризис.

Кризис XII. Чары Фальсирены

Соломон, мудрейший из людей, был и тем, кого больше всего обманывали женщины; он же, любя их сильнее, чем все прочие мужи, более всего наговорил о них дурного: для мужчины, сказал он, нет худшего зла и злейшего врага, чем дурная женщина. Она крепче вина, сильней царя и как воплощенная ложь соперничает с самой истиной [164]. Дурной мужчина для тебя лучше доброй женщины, сказал тот, кто говорил лучше всех [165]; преследуя тебя, мужчина причинит меньше зла, нежели женщина, следуя за тобой. Мало того, женщина – это не один враг, но все враги вкупе, все они укрылись в ней, как в крепости; плоть – ее сила, чтобы мужчину обессилить; а чтобы его уловить, Мир – ее кумир, сделал ее своими тенетами; Мир ее нарядил, Дьявол снарядил обманными ласками, она – Герион трехтелый [166], тройная, гибельная для воли петля. Отсюда, верно, и пошло обыкновение представлять любое зло в облике женском – фурии, парки, сирены, гарпии, все они заключены в дурной женщине. В разные поры жизни одолевают мужчин разные соблазны – одни в юности, другие в старости, – но женщина во всякую пору. Никто от нее не убережется – ни юноша, ни зрелый муж, ни старец, ни мудрец, ни герой, ни святой; она всегда готова к бою, враг всеобщий и сугубо домашний – ибо помогают ей сами слуги души нашей: глаза дают доступ ее красоте, уши внимают нежным речам, руки привлекают, уста прославляют, язык призывает, ноги спешат к ней, грудь вздыхает по ней, сердце влечется к ней. И не позаботься небо, чтобы красота служила престолом глупости, ни одного мужчины не осталось бы в живых, ибо жизнь – это свобода. О, сколько раз предупреждал доверчивого Андренио опытный Критило, да что толку! Отправился слепой света искать на пожарище! Не спросил у Критило совета, побоялся сурового ответа! Итак, следуя за плутом-пажом, – а для любовного пожара пажи что щепки, – шел он долго, сворачивая то вправо, то влево. – Моя госпожа, – говорил юнец, – благопочтенная Фальсирена, столичного шума чуждаясь, вдали от мира живя, создала себе в столице отшельническую обитель, как по природной склонности, так и для того, чтобы в зеленых своих садах сельской простотой наслаждаться.

Они подошли к дому, который отнюдь не казался удобным, тем более роскошным, чему Андренио немало удивился. Но когда вошел внутрь, почудилось ему, будто попал в чертог Авроры, – так прекрасен был вход в просторный патио – впору любую комедию играть, – да и во всем доме было весьма вольно. Колонны патио венчали не силачи атланты, но прелестные нимфы из дивного мрамора и дивной работы, и на хрупких их плечиках покоился небосвод со множеством серафимов – но без единой счастливой звезды. Посередине царил изящный фонтан, струивший то воду, то пламень, – изваяние Купидона среди Граций, подававших ему стрелы из хрусталя огненного: и пламя, и влага падали в чаши белоснежного алебастра; струйки, каскадами сбегая вниз, гонялись друг за другом, то льстиво журча, то сердито ворча на тех, кому льстили.

Из патио вел выход на остров Кипр с зеленью, столь буйной, что в глазах зеленело; все растения были красивы, но бесплодны – одни цветы, никаких плодов. Зато благоухали цветы так сильно, что голова кружилась, – того и гляди, угоришь. Пернатая толпа встретила гостя гармоническим залпом приветствий, а Зефир и Фавоний словно освистывали его и гнали прочь, что Андренио нашел весьма забавным. Короче, сад этот был не хуже садов Семирамиды; кто входил туда, чувствовал себя на седьмом небе. И вот, Андренио приблизился к средоточию всех красот, где, обрывая лепестки жасмина, стояла сама Весна – суетная Венера сего Кипра, ибо нет Кипра без Киприды. Фальсирена пошла навстречу гостю – светясь улыбкой, как солнце, раскрыв руки полумесяцем, – и привлекла его к ложбине меж двумя небесными полушариями. Пересыпая ласки упреками, она говорила:

– О, брат мой двоюродный, вдвое родней родного! О, сеньор Андренио! Добро пожаловать, желанный гость! Но как же так? – говорила она, каждый миг меняя тон, нанизывая слова, будто звенья цепи. – Как сердце ваше позволило вам ютиться в гостинице, когда здесь, в столице, есть дом, вам принадлежащий? Ну хотя бы из родственного долга, коль не ради пышного приема! Смотрю на вас и глазам не верю. Живой портрет красавицы матушки! Клянусь, вы ни в чем ей не уступаете! Просто наглядеться не могу! Но чего вы смущены? Ах, да, ведь вы в столице новичок!

– Сударыня, – отвечал юноша, – признаюсь, я смущен и удивлен, слыша о том, что вы – моя кузина, когда даже своей матери я не знаю, никогда не видел ее, как и она меня. Вот уж не подозревал, что у меня есть родные! Ведь я – ничей сын. Смотрите получше, может, вы спутали меня с кем-то другим, более счастливым.

– Да нет, сеньор Андренио, – молвила она. – Конечно же, нет. Я прекрасно вас знаю, знаю, кто вы и как родились на острове средь моря. Прекрасно знаю, что матушка ваша, а моя тетя и госпожа… Ах, как она была хороша и, вероятно, потому столь несчастлива! Такая чудная женщина, такая разумница! Но разве Даная избежала обмана? Разве Елена спаслась от плена? А Лукреция от насилия? А Европа от похищения? И вот, когда Фелисинда – таково ее благословенное имя…

Тут Андренио пришел в волнение неописуемое – он услышал, что его матерью назвали супругу Критило, который столь часто о ней упоминал. Фальсирена, приметив это, осведомилась о причине его смятения.

– Это имя я слышал много раз, – отвечал Андренио.

А она:

– Сейчас убедитесь, что я говорю чистую правду. Итак, Фелисинда была тайно обвенчана с неким дворянином, столь же разумным, сколь любящим, который в Гоа стал узником, хотя до того уже был узником дамы, залогом чего она носила вас в чреве своем. Муки родов едва не убили ее на некоем острове, но Провидение порадело о пей вдвойне – спасши жизнь и добрую славу, ибо она даже служанкам, злейшим врагам тайны, не доверилась. Итак, в полном одиночестве – лишь с помощью отваги своей и чести – она произвела вас на свет, извергнула из своего лона прямо на земное, более мягкое; кое-как обернув дитя в богатую куничью шубу и уложив в травяную колыбель, она препоручила вас милосердным небесам, а те, вняв ее мольбе, послали вам кормилицей самку дикого зверя – наверно, не в первый и не в последний раз зверь заменил младенцу мать. О, сколь часто она мне это рассказывала, горе свое выражая больше слезами, чем словами! Вот обрадуется она, когда вас увидит! Нежными своими объятьями она вернет вам то, что задолжала, повинуясь тиранству чести.

Изумленный, слушал Андренио историю своего рожденья и сопоставлял столь необычные обстоятельства с тем, что знал сам; из глаз его брызнули слезы – то от счастья таяло сердце и изливалось через глаза хрустального влагой.

– Довольно, – молвила Фальсирена, – довольно скорбеть о минувших бедах, пусть слезы больше не крушат сердце. Взойдемте наверх, вы увидите мой убогий, но блаженный отныне приют. Эй, там, подать сласти! В моем доме всегда найдется чем попотчевать гостя.

И они поднялись по мраморным ступеням (сулившим при спуске сто пеней) в хоромы, сиявшие, как солнце, и разноликие, как луна. Прошли по ряду просторных покоев с лепными потолками, подражавшими небосводу столь искусно, что в глазах вызвездило. Там были покои (но не покой!) на всякую погоду и время, кроме прошедшего, один другого краше, и хозяйка приговаривала:

– Все это столь же мое, сколь ваше.

За превосходным обедом гостя услаждали Грации и чаровали Цирцеи.

– Вы непременно должны остаться здесь, – молвила кузина, – хотя бы и против охоты. Велите принести сюда ваше белье, у меня, правда, и своего достаточно, но ваше лучше уж тем, что оно ваше. Выходить для этого вам не придется, мои слуги, по одному вашему слову, заберут все из гостиницы и расплатятся за вас.

– Все же мне надобно сходить самому, – возразил Андренио. – Я тут не один, и милости, вами оказанные, придется удвоить. Я должен известить Критило, моего отца.

– Как это – отца? – с испугом спросила Фальсирена.

А он в ответ:

– Я всегда называл отцом того, кто отечески печется обо мне, а теперь, судя по рассказу вашему, я уверился, что это мой настоящий отец, ибо он – супруг Фелисинды, тот самый дворянин, что был узником в Гоа.

– Вот как? – сказала Фальсирена. – Ступайте же не мешкая и побыстрей возвращайтесь с Критило – в любом случае захватите свои вещи. Помните, кузен, я ни крошки не съем и ни минуты не буду покойна, пока не увижу вас вновь.

Андренио отправился в сопровождении того же пажа – вожатая и соглядатая. Застал он Критило уже в тревоге. Юноша припал к его ногам, принялся нежно целовать руки, повторяя:

– Ах, отец! Ах, господин мой! Сердце мое всегда мне это твердило!

– Что еще за новость? – спросил Критило.

– Для меня это не новость, – отвечал Андренио, – я всегда почитал вас своим отцом, сама кровь в жилах кричала мне об этом. Знайте же, сударь, вы меня породили и вы же затем сделали личностью. Моя матушка – ваша супруга Фелисинда; сказала мне это моя кузина, дочь сестры моей матери, я прямо от нее.

– Какая там еще кузина? – спросил Критило. – Что-то мне эта кузина не нравится.

– Понравится, верьте, она весьма разумная особа. Идемте со мною к ней, там мы услышим еще раз эту приятную новость.

Критило заколебался – весть, принесенная Андренио, поразила его, да страшили столичные ловушки; но легко верится в то, чего хочется. Уступив настояниям юноши в надежде разузнать все подробнее, Критило вместе с Андренио отправился к Фальсирене.

Теперь она показалась совсем иной, и еще прелестней – приняв вид строгий и степенный, она все так же пленяла небесной красотой.

– Добро пожаловать, – молвила она, – сеньор Критило, в ваш дом! Лишь неведение может служить вам извинением, что вы не посетили его раньше. Кузен мой, конечно, сообщил вам о связующих нас узах родственного долга, о том, что его матушка и ваша супруга, красавица Фелисинда, доводится мне теткой и скорее подругой, чем родственницей. О, как я горевала, расставаясь с нею, и до сих пор плачу.