Убить фюрера

В чем же дело, терялся в догадках Каратаев, бродя по Швабингу[28]1. Ведь о дате его приезда сюда написано во многих местах и биографиях. Спорят о том, был ли он один или приехал с кем-то из своих венских знакомых. Но то, что он солнечным воскресным утром 25 мая вышел из вагона на перрон мюнхенского вокзала, никогда не вызывало особых споров. Оставалась надежда, что биографы все же что-то напутали или намеренно исказили.

– Человек по имени Адольф Гитлер никогда не регистрировался в Мюнхене, господин Флейтер, – доложил исполнительный Пауль.

– А какое сегодня число?

– Двадцать шестое июня, четверг.

– Черт возьми, куда же он подевался? – пробурчал себе под нос Каратаев.

Он посмотрел на ожидающего дальнейших распоряжений секретаря и принял решение:

– Так, Пауль, ты говорил, что у тебя какой-то родственник в Инсбруке?.. Ты иногда навещаешь его? Отлично, значит, с пересечением границы проблем не будет. – Савва вытащил из кармана бумажник и отсчитал несколько крупных купюр. – Бери такси или пролетку и дуй на вокзал. Купишь на завтра билет до Вены. На утренний поезд.

– Вы поедете римским экспрессом, господин Флейтер?

– Да не я, а ты. В Вену поедешь ты и разыщешь мне там этого типа. Я дам адреса, где он должен быть. Но в контакт с ним не вступай и ничего обо мне не говори.

– А если его нет и там?

– Должен быть. В крайнем случае узнаешь, когда и куда подевался. Все в мельчайших подробностях. Если что, дашь там на лапу кому следует. Потом незамедлительно возвращайся, а выяснится что-то необычное, звони прямо оттуда в любое время суток.

Ломая голову, что в данном случае считать необычным, Пауль ушел.

А через два дня, в воскресенье вечером, он позвонил и сообщил ошеломившую Каратаева новость: разыскиваемый им Адольф Гитлер действительно проживал в Вене по указанным адресам. Его помнят и на Фельберштрассе, 22, и в мужском общежитии в Бригиттенау. Но уже более года, как он выписался из этого последнего своего приюта, заявив, что уезжает из города. Более того, судя по всему, он уехал вообще из Австрии.

– Когда точно? – глухо раздалось в трубке.

– Восьмого апреля, господин Флейтер. Накануне он рассказал об этом своему приятелю по общежитию на Мельдеманштрассе, некоему Грейнеру.

– Что конкретно он рассказывал?

– Что уезжает в Америку к какому-то дальнему родственнику…

– Ладно, возвращайся, – устало донеслось из трубки, и послышались гудки.

– Ну-у-у, Нижегородский! Ну-у-у, скотина! Застрелю поганца! – метался по комнатам Каратаев.

Зазвонил телефон.

– Саввыч? Это я, – послышался в трубке деловой голос компаньона, – я задержусь в Берлине еще на пару дней, ты не теряй…

– Куда ты отправил Гитлера? – рявкнул Савва.

– Что?

– Гитлера, говорю, куда отправил, скотина?! – заорал Каратаев на весь дом.

– Плохо слышно, – на той стороне провода стали усиленно дуть в микрофон. – Алло!.. Фу!.. Фу!.. Алло!.. Ничего не слышу… Ладно, потом перезвоню. Конец связи.

Каратаев хотел разбить слуховую трубку о стену, но все же удержался. Он лихорадочно соображал, что можно предпринять, и все более убеждался, что ничего. Если будущий фюрер действительно уехал в Америку, то рассчитывать на то, что он сможет вернуться в свою колею и выполнить предначертанное, не приходилось. Слишком большое нарушение естественного хода событий. Но как он его уговорил? Что Нижегородский насочинял такого, что Гитлер вместо Германии, о которой по его же собственным словам все время грезил и мечтал, умотал за океан? Променял белокурую праматерь-родину на страну, где смешались все расы и нации? Да еще, судя по всему, не думает возвращаться!

Нижегородский появился только через неделю. Как всегда он привез кучу всевозможных коробок и котомок.

– Мы стали богаче еще на один миллион, – бодро и в то же время с некоторой настороженностью заявил Вадим с порога.

Савва встретил компаньона в холле ледяным молчанием. Вероятно, его сдерживало присутствие Нэлли, принимавшей коробки из рук приехавшего.

– Не уходите, Нэлли, здесь есть кое-что и для вас, – попросил девушку Нижегородский, в надежде оттянуть неприятный разговор и тем временем прозондировать настроение соотечественника.

– Нэлли, вы свободны, – сухо распорядился Каратаев, отворил дверь в гостиную, приглашая Нижегородского войти, и мрачно застыл рядом.

– Мы стали богаче… – начал было Вадим, осекся и покорно прошел мимо него.

– Во-первых, никаких «мы» больше нет, – оборвал его Савва, закрыв двери и щелкнув замком. – Во-вторых, зачем ты это сделал?

Нижегородский понял, что отпираться бессмысленно.

– Савва, если ты все еще не понимаешь зачем, то я не смогу объяснить…

– Куда ты его отправил? Где он может быть теперь?

– Видишь ли… я посадил его в Шербуре на «Титаник».

Каратаев сел на подвернувшийся рядом стул и больше ничего не говорил.

– Можешь не переживать, – осторожно устроился в кресле подальше Нижегородский, – в списке погибших его нет. Правда, нет и в списке спасенных, но позавчера я посетил «Берлинский Ллойд». В одной из комнат конторы на стене висят литографии с его рисунков.

– С каких рисунков? – вяло отреагировал Савва. – Почему вдруг они там оказались? Кому понадобилась мазня этого… утопленника?

– Ну, не скажи. Не такая уж это и мазня. Помнишь, несколько раз мы встречали в журналах рисунки очевидца гибели «Титаника»? Так вот, это его. Только подписал он их почему-то именем и фамилией своего отца. Правда, очень неразборчиво. Когда я просматривал список спасенных, то сначала даже не обратил внимания на некоего Алоиза Шикльгрубера. Потом только до меня дошло, что это не может быть простым совпадением.

– Выходит, он назвался не своим именем? – чуть оживился Каратаев.

– Выходит, так.

– Но зачем?

– Не знаю. Вероятно, это результат стресса. Может, ему просто мозги там отморозило…

– Лучше бы тебе мозги отморозило, – буркнул Савва, но по всему было видно, что его мыслительная деятельность восстановлена и он что-то обдумывает. – А что за рисунки? Те, что висят в «Ллойде»?

– Разные фазы тонущего парохода, – почувствовав себя немного свободнее, ответил Нижегородский. – Очевидцы в один голос подтверждают их поразительную достоверность. Ты ведь сам мне говорил, что Гитлер – эйдетик и все, что когда-либо видел или прочитал, запоминает на всю жизнь. Если бы ты знал, как он утомил меня в поезде своими идиотскими познаниями обо всем на свете!

Но Каратаев был не намерен восстанавливать status quo[29] (а вернее, status quo ante bellum[30]) и возвращаться к прежним доверительным отношениям.

– Ты мерзавец, Нижегородский, – тихо произнес он. – Ты прекрасно понимал, что наносишь удар мне… Помолчи! Да-да, именно мне… Да заткнись ты, я сказал!.. И ведь как все продумал. Сначала расспросил меня о его венском житье, выведал из компьютера адреса. Затем придумал эту свою поездку в Висбаден, Тургенев недоделанный. Я только не могу понять, с чего это ты потом так разгулялся? И где ты гулял? В Париже? На радостях от удачно проведенной операции? Испоганил историю и доволен! В концлагерь таких надо сажать. Пожизненно!

– Все?

– Не все!

– А я говорю: дай сказать и мне!

Нижегородский встал, подошел к книжному шкафу и достал с полки большую, богато изданную книгу в черном переплете. Это оказалась Библия.

– Я приму все твои обвинения и добровольно отправлюсь в концлагерь, если ты, в свою очередь, докажешь свои неоспоримые права требовать неизменности дальнейшего хода истории. – Обеими руками он водрузил Библию на столе перед Каратаевым, что привело того в некоторое замешательство. – Докажи, что ты тут главный и что только ты имеешь право решать, что можно трогать, а что нет. С некоторыми вещами ты позволяешь себе обращаться достаточно вольно (вспомни алмаз и свою египетскую аферу), к другим же запрещаешь прикасаться. Если ты сбежал сюда по доброй воле, а я оказался здесь случайно, то вряд ли это дает вам, господин лже-Флейтер, преимущество передо мной. А кроме нас этот мир населяют и другие люди, для которых сегодняшний день никакое не прошлое, а самое что ни на есть настоящее. Впрочем, как я успел уже заметить, на всех остальных тебе наплевать.

– При чем здесь остальные? – Савва устало прикрыл глаза. – Речь идет только о нас с тобой. Не было бы тебя, не возникло бы никаких проблем. Все бы шло своим чередом, и все были бы довольны.

– Довольны чем? Двумя предстоящими войнами? Миллионными жертвами? Чем вообще можно быть довольным в Европе первой половины двадцатого века?

– Но это их собственный выбор.

– Да ничей это не выбор, Каратаев! – Нижегородский, засунув руки в карманы, вышагивал взад и вперед перед соотечественником. – В основном это гнусное стечение обстоятельств, на которые оказала влияние преступная деятельность одних, преступное бездействие других и глупость третьих. Но большинство-то, Савва, вообще ни при чем. Хотя бы потому, что от большинства ничего и никогда не зависит. Так что не говори мне про выбор. Тем самым ты хочешь убедить меня, что миллионы женщин и детей сами заслужили голод, разруху и бомбежки той исторической версии, за которую ты так ратуешь. Ты лучше сознайся откровенно, какие лично у тебя виды на Гитлера? Кем ты видишь себя в его окружении? Гауляйтером? Группенфюрером? Нет, это мелко… Не иначе вторым Герингом? Да, теперь мне окончательно понятна твоя идея фикс. Ты набиваешься в друзья будущему фюреру, ждешь, когда он построит для тебя свой рейх, а дождавшись, заживешь там в свое полное удовольствие. Не просто заживешь, а завластвуешь! Ведь ни в одной стране мира это так не осуществимо, как в Третьем рейхе, если, конечно, заранее подсуетиться. В сталинском СССР глазом не успеешь моргнуть, как тебе отвернут башку и скажут, что так и было. В странах, где твоя помощь диктатору уже не требуется, ты можешь рассчитывать лишь на роль прорицателя, а у таких всегда много проблем с могущественными недоброжелателями. Там, где более или менее развита демократия, тебе и вовсе ничего такого не светит. Разве что книжки воровать да погоду предсказывать. А вот Гитлер… Это подарок. Ведь ты знаешь все его настоящие и будущие мысли. Он обретет в твоем лице такого единомышленника, каких просто не бывает. В каждом разговоре с тобой он будет слышать свои собственные воззрения и чаяния, да плюс к этому видеть в тебе своего искреннего почитателя. Не подобострастного до глупости Гесса, не лакействующего Бормана, а независимого и искреннего товарища по духу. С другой стороны, у тебя хватит ума не выпячиваться и не пытаться стать ему ровней. Таких он не любит. А поскольку память будущего фюрера уникальна, то не придется особенно и стараться. Несколько встреч и задушевных бесед, посильная, но очень небольшая финансовая поддержка (главное, чтобы от чистого сердца), потом долгий перерыв (не стоит беспрерывно маячить перед глазами) и новая встреча. Он запомнит тебя навсегда. Зная каждый его шаг и каждый шаг его недоброжелателей, ты обретешь над ним такую власть, что все остальные соратники отойдут на десятый план. При этом ты не примешь никаких государственных постов – к чему эти утомительные хлопоты? Ты поселишься в прекрасном замке где-нибудь на берегу Майна или Рейна и для всех будешь просто другом фюрера, его талисманом и оберегом. Ты станешь его вторым Вагнером, его живым Шопенгауэром. Это и будут твои звания. А твое жилище сделается местом поклонения. Всякие там Гиммлеры и Геббельсы станут искать дружбы с тобой. А потом, когда придут горячие времена – я рискну предположить, – ты попытаешься предостеречь своего патрона от роковых решений, пускай и ценой разрушения известной тебе исторической последовательности. Тем более что дальнейшее легитимное развитие событий тебя уже вряд ли будет устраивать. К этому времени ты выжмешь из своих знаний о будущем все, что возможно, и впервые постараешься изменить это будущее. Да только, думаю, не получится. А может быть, ты просто сбежишь.

Нижегородский плюхнулся в кресло и закинул ногу на ногу.

– Ну как, партайгеноссе Флейтер, правильно разгадал я причину вашей патологической страсти к сохранению незыблемости нашей кровавой истории? Простенькую квартирку в провинциальном Новосибирске, где, кстати, начихали на твою заумную диссертацию, ты удачно меняешь на феерическое будущее с перспективой на империю. В том же Новосибирске, в нашем ИИИ, потом, спустя десятилетия и века, будут изучать личность некоего Августа Максимилиана Флейтера, человека таинственного и незаурядного. Как мифического Голема, он создал кровавого Адольфа Гитлера, а потом управлял им. Он написал такие непохожие по стилю и жанру книги (ведь ты наворуешь их у разных авторов), каждая из которых могла бы сделать новое имя. Ты, Каратаев, войдешь в мировую историю «человеком двадцатого столетия» и останешься им навечно. А хотя постой! Почему навечно? Вовсе нет! Через пару веков, когда научатся совершать экскурсии в прошлое и появятся первые вольные или невольные невозвращенцы, всем станет ясна природа Великого Флейтера. Да это же просто-напросто НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ, воскликнут одураченные граждане. Да, но какой изобретательный мерзавец! Как ловко он воспользовался ситуацией!

– Прекрати, – прошептал Каратаев.

Нижегородский подошел к столу, взял Библию и вернул ее на место на свою полку.

– Я могу быть свободен?

– Проваливай.

Несколько дней они не разговаривали. Пауль шушукался с Нэлли, недоумевая, что случилось с компаньонами: они, конечно, люди со странностями, но до сих пор были дружны.

– Сначала герр Флейтер стал разыскивать какого-то Гитлера, – сидя на кухне и прихлебывая горячий чай, рассказывал Пауль, в то время как Нэлли клеила на противень пирожки с капустой. – А когда не нашел, то ужасно расстроился.

– А в тот день, когда вернулся господин Вацлав, – говорила Нэлли, – они замкнулись в гостиной на ключ, а вечером каждый ужинал у себя. Теперь я снова накрываю им в столовой, но за время обеда оба не произносят ни слова. Как тебе это нравится?

– Хорошего мало, – вздохнул Пауль. – Жаль было бы потерять такое место.

– Да, – мечтательно опустила испачканные в муке руки девушка, – господин Вацлав привез мне такое изумительное платье. Я каждый вечер надеваю его перед зеркалом, но потом снова снимаю.

– Почему?

– Уж очень оно красивое. И вообще он добрый. Вот только в его спальне я все чаще нахожу распечатанные бутылки.

…На следующий день к полудню разразилась гроза. Сперва клубящиеся черные тучи подсвечивались далекими бесшумными молниями, затем раскаты грома приблизились, налетел ветер, и хлынул проливной дождь. Вадим распахнул окно в гостиной. В лицо ударил свежий ветер и струи воды. Старый вяз за окном трещал, размахивая тяжелыми мокрыми ветвями. Удары грома стали такими пронзительными, что как ни готовься, а каждый новый небесный залп приводил в смятение.

Нижегородский спустился вниз, попросил Гебхарда растопить наверху камин и, в поисках подевавшегося куда-то Густава, вышел в сад. Он увидел, как, приседая и беззвучно вскрикивая при каждом новом ударе грома, в его сторону бежит Нэлли. Она прижимала с груди мокрого испуганного мопса. Они едва не столкнулись.

– Он выбрался на улицу и не мог перелезть обратно.

– Отдайте его Гебхарду, а сами мигом переодеваться, – скомандовал Вадим и, спрятавшись под козырьком черного хода, принялся раскуривать сигару.

Он любил летнюю грозу, как, возможно, любят ее в детстве. Каждая стадия этого природного явления доставляла ему удовольствие. Особенно предвкушение, когда все затихает и в воздухе, скованном электричеством, прекращается малейшее движение. А как изумительно выглядит город, когда в последний раз вспыхнувшее солнце контрастно высвечивает стены домов, крыши, башни и купола на черно-фиолетовом фоне нависших над ними туч. Рокот дальних громов, хлопанье закрываемых окон и форточек, крики мамаш, сзывающих своих малышей, и полное отсутствие птиц. Потом тень, шелест листвы на внезапно оживших деревьях, первый близкий и долгий раскат и, наконец, такой удар, что хочется, как в детстве, с криком броситься в ближайшее укрытие.

Вадим докурил и вернулся в дом.

Камин наверху нехотя разгорался. Под креслом, в котором обычно располагался Нижегородский, трясся вытертый насухо испуганный Густав. На одном из боковых диванчиков у стены сидел с книгой Каратаев и делал вид, что читает.

– Насилу растопил, – сказал поднявшийся с колен Гебхард. – Ветер, да и дымоходы пора чистить. Пойду проверю чердак и мансарду.

Нижегородский подошел к закрытому окну, немного постоял и наконец первым нарушил молчание:

– Хочу поставить вас в известность, господин Флейтер, что в начале следующей недели я отбываю в Англию. На июньское Дерби и Королевский Аскот я уже опоздал, но на Сент-Леджер в Донкастере вполне успеваю. – Вадим поднял с пола дрожащего мопса и уселся с ним в кресло.

– Ты бы переодел мокрый халат, Нижегородский, – пробурчал Каратаев, – собаку простудишь, а потом свалишь на нас. Когда вернешься?

– В августе. Точнее не скажу.

– Барон там будет?

– Не знаю.

Они надолго замолчали. Тем временем ветер за окном стих, выглянуло солнце, и ровные отвесные струи слепого дождя засверкали в его лучах.

– Послушай, Каратаев, – снова заговорил Нижегородский, отпуская на пол собаку, – я тут кое о чем подумал… Почему бы нам сообща не взяться за осуществление твоей дурацкой затеи, но с одной маленькой поправкой: мы должны стать первыми?

– Я тебя не понимаю. Первыми в чем?

– Первыми в этой стране.

– Вы снова намерены шутить?

– Да нисколько! – Вадим встал, поставил напротив Каратаева стул и уселся на него верхом, облокотившись на спинку. – Мы захватим в Германии политическую власть и отменим Вторую мировую войну!

– Это невозможно…

– А давай порассуждаем. – В словах Нижегородского не было и тени шутливости. – Я встречался с Гитлером и провел с ним с глазу на глаз двое суток. И честно тебе скажу: у меня в голове не укладывается, как этот закомплексованный недотепа с гнилыми зубами и мусорным ведром вместо головы возьмет однажды своей маленькой, чуть ли не женской ручкой за горло великую страну, а потом и всю Европу. Но если это возможно, а мы-то с тобой знаем, что возможно, то почему бы нам не попытаться сделать то же самое?

Каратаев не мигая обалдело смотрел на соотечественника и молчал.

– Кто такой Гитлер после войны? – продолжил свои рассуждения Нижегородский. – Ефрейтор с железным крестом на потертом френче. Я не умаляю его будущего ораторского мастерства и дьявольской политической активности, но не нужно забывать, что и он несколько раз оказывался на краю пропасти. Просто всякий раз ему везло. Ведь так?.. Так. А. теперь давай пофантазируем, кем можем стать мы с тобой, скажем, к середине двадцатых. За то время, что наш Альфи будет завоевывать свои кресты, ты издашь несколько пророческих, сногсшибательных трудов, в которых предскажешь и будущие беды, и грядущие революции. Ты сам говорил, что у тебя в загашнике несколько убойных книг расовых теоретиков и будущих модных философов, издания которых выдержат в свое время сотни тысяч экземпляров. Ты сплавишь их в нечто единое, очистив от явного бреда и пронизав еще скрытым для всех знанием. Мы приобретем собственное издательство, купим критиков, а значит, и общественное мнение. Твое имя станет культовым, а для многих и вовсе сделается синонимом совести германской нации (ты не потерял еще свою справку о расовой чистоте?). Что касается меня, то к двадцать пятому году мой банк (а я непременно стану банкиром) будет самым богатым финансовым учреждением Веймарской республики. Этаким спрутом, разжиревшим на инвестициях западной экономики, покуда своя была в коме. С моей помощью правительство, как в семьдесят третьем, восстановит обращение золотой марки, и мы подавим инфляцию. После этого именно мой банк получит лицензию на монопольную инверсию бумажных денег.

Нижегородского явно заносило на поворотах, он это чувствовал и тем не менее процентов на пятьдесят уже сам верил в свои «Нью-Васюки». Он смело продолжал выстраивать конструкцию озарившей его великой идеи.

– При всем при этом мы до поры до времени не будем вмешиваться в политику, предоставив всем желающим мордовать друг друга на улицах сколько душе угодно. И только после двадцать третьего года открыто поддержим мюнхенских нацистов, как наиболее последовательных. К тому времени Гитлер, Геринг, Штрассер (и кто там еще) будут нашими лучшими друзьями. Штурмовики в ожидании денежных подачек станут заглядывать нам в рот. Пресса, продажностью которой мы не преминем воспользоваться, будет готова в нужный момент выступить на нашей стороне. И, наконец, в один из критических моментов, когда власть Гитлера в партии в очередной раз пошатнется, мы тихо отодвинем его в сторонку. С моими деньгами и твоим авторитетом сделать это будет несложно. Мы обвиним нашего Альфи в стремлении к расколу, в неумении находить компромиссы. А если этого окажется недостаточно, то у нас в запасе найдутся козыри и покруче. Например, убийство его племянницы, о котором ты сам рассказывал.

– Ты о Гели Раубаль? Но это произойдет только в тридцать первом.

– Вот именно! Он попытается ловко убрать одних и купить других, но мы-то все знаем. Причем заранее. Мы застукаем его на месте преступления и в тридцать первом году ему не отвертеться. В конце концов, мы обвиним нашего Альфи в гомосексуализме. Да, да. Я пойду на все, только бы этот урод не стал канцлером. Я засыплю Гинденбурга и парламент анонимками в самых лучших традициях черного пиара. Ты же к тому времени будешь отполирован до зеркального блеска. Тебе останется только выдвинуть свою кандидатуру на пост фюрера партии, и дело в шляпе.

Нижегородский картинно ослабил узел галстука и вытер со лба воображаемый пот.

– Сразу после этого мы проводим через Рейхстаг и правительство несколько громких социальных программ, на которые придется хорошенько раскошелиться. Коммунисты отдыхают, ряды их сторонников тают на глазах. Мы поддержим Рейхсвер и, в свою очередь, заручимся поддержкой генералов. Уже в тридцать первом Рейхстаг наш, и ты становишься канцлером. Старому хрычу Гинденбургу будет гораздо проще назначить на этот пост уважаемого во всем мире умницу Августа Флейтера, чем крикливого ефрейтора (пардон за каламбур). Наступит принципат Августа, эра созидания, олимпийского триумфа и всеобщего признания. Уф-ф-ф! Грандио-о-озно!

Нижегородский уронил голову на руки, но тут же снова поднял ее и вопросительно посмотрел на Каратаева.

– Что скажешь?

– Но, Вадим, Гитлера же нет, – пробормотал тот недоуменно. – Ты что, забыл, что он где-то в Америке?

– Не беда. Главное – он жив. Я сам поеду туда, разыщу его и привезу в Мюнхен.

– Но он же тебя узнает!

– И на здоровье. – Нижегородский достал из кармана пилку для ногтей и принялся, как это часто с ним бывало во время серьезного разговора, подправлять маникюр. – Я не сделал ему ничего плохого. Устроил на самый лучший пароход, а то, что тот утонул, так в этом моей вины нет. Что касается его богатого родственника, то пока Гитлер валял дурака, скрываясь под чужим именем, тот отдал богу душу, и эта тема отныне закрыта. А на родине его ждут великие дела. Он поверит в свое предназначение, будь спокоен. До войны еще год. Поживет здесь, пооботрется, и все наладится. Главное – мы знаем, где нужно вносить поправки в случае каких-то отклонений. Когда «Туле» создаст свой кружок для рабочих, мы сами внедрим в него нашего Альфи, если этого не сделают другие. И не просто внедрим, а подскажем, что и как делать дальше. Как видишь, не все потеряно, а многое не так уж и сложно исправить. Зато какая грандиозная цель! Мы избавим мир от коричневой чумы, спасем миллионы людей и тысячи городов.

Нижегородский встал и, подойдя к окну, распахнул створки. В комнату хлынул прогретый жарким солнцем воздух. Он был наполнен испарениями мокрой земли, ароматами потревоженной грозой флоры и щебетом птиц.

– К сожалению, чтобы достичь этой цели, нам придется стать циниками, – снова заговорил Вадим. – Мир должен пройти через войну, а Германия – через обиду и унижение. Только так здесь смогут вызреть гроздья гнева и пасть монархия. Это как очистительная гроза. Она смоет с лица земли три империи…

– Четыре, – поправил Каратаев, потихоньку приходя в себя. – Погоди-погоди, ты серьезно полагаешь, что я смогу возглавить НСДАП? Стать лидером нацистов?

– А что? В ту пору, когда это произойдет, они будут тихими и скромными. Обыкновенная левая партия национал-реваншистского толка, набранная из простонародья. Их свастика вовсе не будет чем-то одиозным, а малочисленные отряды СС еще не сделаются карательным органом. Ты продолжишь устраивать парады (немцы обожают парады) и выступать с речами на съездах. Список всех речей фюрера у тебя имеется. Мы их только откорректируем, а скорее всего, напишем новые, постепенно отойдя от оголтелого антисемитизма. Став канцлером, ты, разумеется, не допустишь никаких «нюрнбергских законов», согласно которым евреям запретят даже держать канареек. Мы пошлем куда подальше Розенберга, Геббельса и всех прочих кликуш по списку. Что касается других партий, то их все же придется поприжать: необходимо завершить процессы брожения и стабилизировать умонастроения. Ведь общество, Каратаев, – это как вино, которое может быть и бурлящей брагой в котле, и выдержанным, разлитым по бутылкам рислингом. А потом, когда НСДАП останется единственной политической силой, мы торжественно распустим ее за ненадобностью и создадим первое в мире государство без королей и партий. Только территориальное представительство, несколько традиционных религиозных конфессий и кружки по интересам. Любая же внутриполитическая деятельность будет запрещена конституцией.