Время жалящих стрел

Впрочем, ей было не до украшений сейчас. Усталость опустилась на плечи девушки свинцовой тяжестью. Все страдания и страхи этих дней, бесплодное ожидание, слезы по тому, что было, что могло бы быть, и чего не будет уже никогда… Внезапно, сама того не ожидая, она всхлипнула:

– Как же я устала! О, Митра…

Она все еще пыталась добиться его жалости, но реакция принца оказалась совсем не такой, как хотелось Релате. Нумедидес внезапно подался вперед, лицо его исказилось от ярости. Пальцы, вцепившиеся в подлокотники, побелели от напряжения.

– Митра?! Как ты смеешь взывать к нему, грязная, лживая девка? Как ты смеешь взывать к нему – при мне?!

Он разъярился, услышав имя Пресветлого из моих недостойных уст, поняла Релата. Сперва она испугалась – но лишь на мгновение. И разозлилась. Грязная, лживая девка – подумать только! Еще никто и никогда не называл ее так!

Но злость и страх внезапно уступили место униженному облегчению. Он прав! Она и впрямь не более чем девка. С болезненным удовольствием Релата повторяла про себя эти слова. Грязная. Лживая. Он имел полное право называть ее так. Она предала отца. Предала весь свой род. Изменила своему наследию – и все ради вожделения к мужчине. Ради слепой животной похоти, в которой не было ни инга любви! По глупости и себялюбию! Да. Нумедидес имел право говорить ей такие слова – и даже худшие. Даже ударить ее!

Но он замолчал, и она ощутила боль разочарования. Почему он не говорит ничего? Почему не осыпает ее ругательствами, которые она тысячу раз заслужила? Почему он опять лишь смотрит на нее?!

– Вы не смеете говорить со мной таким тоном!

Ее голос сорвался на крик. Релата никогда не призналась бы даже себе самой, что криком этим пытается спровоцировать Нумедидеса на новые оскорбления. Но втайне она жаждала его грубости. Эти отвратительные слова, что он бросил ей, точно шлюхе из портового кабака, принесли неожиданное облегчение, об истоках которого она не смела и догадываться.

– Никто не имеет права говорить со мной так!

Он расхохотался в ответ. Затряслось рыхлое тело, затянутое в шелка и бархат, и Релата почувствовала отвращение. Теперь она разозлилась по-настоящему. Она уже готова была вскочить, вцепиться ему в лицо, точно дикая кошка, когтями разодрать эти красные губы… Как вдруг смех его замер так же внезапно, как и начался, и голосом, резким, точно удар бича, так что у нее мурашки пошли по коже, он бросил:

– Со шлюхой, забывшей о долге и чести, я не буду говорить по-другому! С той, что попрала родовое достоинство, что осквернила прах отца…

Он весь раздулся от этих нелепых выспренних слов, так неискренне звучавших в его устах, и внезапно Релате сделалось смешно. Она знала, что это верный признак истерики, – когда отчаяние столь резко сменяется беспричинной веселостью, – но ничего не могла с собой поделать. И остановиться было уже превыше ее сил.

– Вы забыли последнее, самое главное преступление, принц, – подсказала она елейным голоском, с трудом удерживаясь, чтобы вновь не закричать. – То, что я предпочла вашего кузена вам. Ведь вы именно это ставите мне в вину, не так ли? И именно за это намереваетесь меня покарать?

Если Нумедидес и замялся, то лишь на мгновение. Он с ненавистью посмотрел на Релату, и пальцы его вновь впились в резные подлокотники.

– Я – твой государь и повелитель, презренная тварь! И я волен миловать и карать любого по своему усмотрению!

Она рассмеялась ему в лицо, наслаждаясь игрой с огнем. Она была точно натянутая струна, все внутри звенело от напряжения, и вид его ярости был сладостен ей в эту минуту.

– Я, может быть, и тварь… а возможно и нет. Это только пустые слова… Но вот тебе моим государем и повелителем не быть никогда! Все равно королем Суд Герольда изберет Валерия – все так говорят!

Если до сих пор ей казалось, будто Нумедидес в ярости, то теперь она поняла свою ошибку. И видя, как наливаются кровью его глаза, как багровеет заплывшее жиром лицо, Релата испугалась по-настоящему.

– Валерию королем не быть, – прошипел Нумедидес. – Заруби себе на носу, девка! Издохнет, как собака. Как твой папаша, да… Чтобы не лез не в свое дело. Не становился поперек дороги!

В какой-то момент речь его сделалась совершенно бессвязной, и Релата с ужасом подумала, что он, должно быть, бредит. На миг ей показалось, будто принц накурился ядовитого зелья, что в последние годы стали привозить из Кхитая торговцы, – зелья, что повреждало рассудок, вызывая грезы столь реальные, что безумцы готовы были на любое преступление, лишь бы урвать еще хоть глоток сладостных видений… Однако тут же голос Нумедидеса вновь зазвучал отчетливо, взгляд сфокусировался и обрел ясность, и она поняла, что ошибалась. Как бы ужасно ни звучали слова принца, они не были порождением бреда.

С трудом она осознала, что он говорил о скорой гибели Валерия – так, словно жизнь и смерть принца была в его власти. Более того, кажется, он сказал что-то об отце, – словно бы тот в чем-то помешал ему… Но эта мысль была слишком ужасна. Релата не могла поверить в то, что слышала своими ушами.

– Митра помилуй нас всех, если он станет королем, – прошептала она.

Внезапно Нумедидес вскочил. Не успела она опомниться, как его искаженное от ярости лицо оказалось прямо перед ней, а руки сомкнулись на горле.

– Я же сказал тебе, – прохрипел он, брызгая слюной. – Не смей произносить при мне это имя!

Она попыталась удержать его взгляд, – но это было все равно что нести в ладонях раскаленные угли. Еще никогда в этой жизни ей не было так страшно… даже когда понесла однажды ее лошадь, испугавшись выскочившей из-под копыт перепелкой. Чувство нереальности происходящего надежно хранило ее прежде, не давая испытать настоящего страха; уверенность в том, что все это происходит не наяву, что это точно дурной сон, который прервется в любой момент, прежде чем она действительно испытает боль.

Но теперь спасительная завеса была сорвана. У Релаты не оставалось сомнений. Теперь это было по-настоящему. Не кошмар, не игра, не плод больного воображения. Она действительно была здесь, в пустой комнате, наедине с разъяренным безумцем, без всякой надежды на помощь или спасение.

Нумедидес продолжал трясти ее за плечи, выкрикивая какие-то ругательства, брызгая слюной, – но она едва слышала его. И лишь губы ее, почти независимо от ее воли, то ли как защитную молитву, то ли как вызов, шептали: Митра… Митра… Митра…

– Заткнись, гадина! Заткни свою грязную пасть! Принц с силой ударил ее по лицу, и медные перстни на толстых пальцах больно оцарапали губы. Она почувствовала, как кровь теплой струйкой сбегает по подбородку, но все внутри у нее точно онемело, и не было даже сил поднять руку и утереться. И внезапная ненависть, которую она почувствовала в этот миг к Валерию, была так велика, что затмила даже страх.

Это он повинен во всем, что происходило с ней сейчас!

Убийца! Предатель! Развратник!

В этот миг отчаяния и боли она забыла, что сама отдалась принцу, что сама натворила все глупости, за которые так дорого пришлось заплатить.

Нет! Это он, Валерий, ее возлюбленный, тот, от кого она ждала защиты и поддержки, бросил ее в трудную минуту! Это он не пришел ей на помощь, когда должен был прийти. Ей было страшно – и она ненавидела его.

Возможно, она потеряла сознание…

Ибо, когда пришла в себя, жестокие руки уже не терзали ее, и в комнате вновь воцарилась тишина, нереальная и пугающая после недавнего взрыва страстей. Релата пугливо приоткрыла глаза.

Нумедидес по-прежнему был рядом, но теперь он стоял на коленях перед ее креслом. Заметив, что она пришла в себя, он как-то криво улыбнулся, почти смущенно, и нерешительно протянул к ней руку.

– У тебя кровь, – прошептал он. Кончиками пальцев он провел по подбородку, и она инстинктивно отдернула голову, однако прикосновение его было неожиданно ласковым. – Кровь…

И правда, кончики пальцев его были измазаны алым. Несколько мгновений он смотрел на них, внимательно и удивленно, затем медленно поднес к губам и облизал.

– Кровь, – повторил он вновь и улыбнулся.

Сама не зная, откуда взялись у нее силы, Релата взглянула ему в глаза.

Это было так странно, – затишье после бури. Спокойствие и нежность после ярости И страха.

Облегчение переполняло ее. Он больше не кричит. Он не сердится на нее.

У нее закружилась голова, точно она наглоталась дурмана, точно сама накурилась кхитайского зелья. Он почти нежен с ней. Какое блаженство! С робкой признательностью она улыбнулась Нумедидесу. Ей так хотелось утешения и ласки. Ей так хотелось покоя.

Должно быть, он понял это. Он вновь протянул руку и коснулся ее щеки. На сей раз Релата не отпрянула, но напротив чуть заметно подалась к нему. Он пристально посмотрел ей в глаза. И в ответном взоре прочел согласие.

– Ты будешь моей!

Она кивнула. Нумедидес поднялся, увлекая ее за собой. Неловкими пальцами девушка потянула за завязки, и атласная накидка упала на пол. Он притянул ее к себе и, склонившись над ней, приник к пораненной губе, откуда еще сочилась кровь. Она ощутила боль, когда он прикусил царапину зубами, – но боль эта была сладостна, и она растворилась в его объятиях, уносясь на волнах мучительной истомы. «Я твоя! Твоя навсегда!» – хотелось ей кричать, но жадные поцелуи принца замкнули ей уста.

Лес, густой и дремучий, расступился внезапно, и красавец-олень вышел на поляну. Олениха-важенка, ожидавшая его, вскинула голову, кося лиловым глазом. Он приблизился. Запах мускуса дразнил обоняние, и олень всхрапнул призывно, подзывая ее. Важенка несмело откликнулась на зов.

Принц повалил девушку на ложе. Она ощущала горячую тяжесть его тела. Ей казалось, она растворяется в этом огне, тает от его прикосновений. Он был то ласков, то жесток, руки терзали податливую плоть. Как непохоже это было на неуверенную страсть Валерия, невольно подумалось ей, и Релата приникла к груди Нумедидеса, требуя новых объятий.

Олениха недолго противилась ему. Всепобеждающая страсть самца опалила ее огнем, и она забила копытцами, нежными укусами торопя его. Он наслаждался ее крепкими мышцами, перекатывающимися под кожей, атласной шерсткой, мощными стройными ногами. Эта самка была под стать ему! И он трубно взревел, оповещая весь лес о своем счастье.

Нумедидес застонал. Пальцы его вслепую шарили по нежной коже девушки, мяли, давили, царапали. Прикосновения его обжигали и, забыв себя самое, Релата стонала и извивалась на влажных от пота простынях, раздавленная его тяжестью. Она сама раскрылась перед ним, открывая мужчине доступ в потаенное свое естество, изнемогая от желания, но он медлил, словно нарочно терзая ее. Ей казалось, она сходит с ума.

Важенка, еще недавно такая надменная, недоступная, обезумела от страсти. Тонкими ногами она взрывала влажный мох, выгибала спину, гарцуя перед самцом, кусала за шею, чтобы поторопить его, запрокидывала голову, цепляя за ветви рогами. Запах мускуса, исходивший от нее, сделался томительно невыносимым. Олень замер на мгновение – и наконец покрыл ее. Жаркое влажное лоно сомкнулось вокруг его напряженной плоти. И торжествующий вопль вырвался у обоих животных, сотрясая замерший в трепетном ожидании лес.

Как она желала его! «Возьми меня! Возьми!» – шептали искусанные в кровь губы. И Нумедидес, не в силах долее противиться ее яростному призыву, на мгновение сжал Релату в объятиях, так что у нее затрещали все кости, словно он намеревался переломить ее пополам – и внезапным резким движением развернул ее спиной к себе. Она не успела опомниться, не успела даже вскрикнуть, как ой вошел в нее. Мелькнула мысль, что он сделает с ней что-то недоброе, грязное – мелькнула и растаяла в волнах пронзительного, острого наслаждения, равного которому Релате еще не доводилось испытывать. Как мучительно-сладостна была их любовь! Как мощно и неудержимо пронзал ее Нумедидес, точно рог сказочного единорога распарывал ее лоно!

Она закричала… И его крик раздался в унисон.

Обессиленные, торжествующие, они рухнули на ложе любви.

Нумедидес поднялся с постели и, довольный, потянулся, оглядывая бесстыдно раскинувшееся на простынях обнаженное тело, похожее на огромную морскую звезду. Релата спала, провалившись в забытье, измученная его яростным натиском, – но принц спать не мог. Он, вообще, замечал в последнее время, что сон все чаще бежит его, и лишь крайняя степень утомления позволяла хоть ненадолго погрузиться в блаженную дрему. Однако сейчас он был этому даже рад.

Пожар, бушевавший в душе его, не утоленный даже убийством немедийца, наконец улегся. Мощь Бога-Оленя не распирала его более, излившись потоком огненного семени. Возможно, эта шлюха понесет…

А ведь это кровь у нее на губах так его возбудила! Он и не думал, что получит такое удовольствие. Хотел сперва помучить ее, поизмываться всласть. Ну ничего, на это еще будет время.

Нумедидес начал одеваться. Пожалуй даже, он не станет пока отправлять ее к праотцам, как хотел сперва. Конечно, это было бы самым разумным решением, и первым, что пришло в голову, когда он услышал от немедийца, что Релата жива и скрывается у Валерия.

Подумать только, пренебречь им, Нумедидесом, и возлечь с этим предателем и убийцей! Уже за одно это она заслужила тысячу смертей!

Но теперь все стало на свои места. И пусть ему претило подбирать за кузеном объедки, но у него еще будут женщины. Множество женщин! Достаточно, чтобы утолить ненасытный пыл оленя-самца. Но эта, первая, станет символом его власти. И когда она займет свое место на жертвенном алтаре Цернунноса – он сполна насладится ее сладкой кровью.

А пока пусть живет. От нее еще может быть польза. Набрасывая короткий плащ на плечи, Нумедидес ухмыльнулся, в подробностях представляя, какого именно рода пользу может извлечь из этой красотки.

В дверях он на миг задержался, окидывая прощальным взглядом бледное тело на белых простынях, так похожее на другое тело, точно так же лежавшее у его ног на белом речном песке.

Кровь, подумал он с наслаждением. Кровь и мольбы о пощаде, что может быть прекраснее. Не забыть бы в следующий раз захватить с собой плетку!

Он бесшумно затворил дверь.

Тьма над дворцом неохотно уступала место рассвету, промозглому и серому, и капли росы выступили на камнях, точно пот на челе умирающего. Ночь кончилась.

Ночь еще только начиналась.

Когда Релата пробудилась ото сна, за окном уже был день. Она потянулась, не понимая, почему так мучительно ноет все тело, и откуда эта сладкая истома.

Постепенно воспоминания о прошедшей ночи вернулись, и щеки девушки залились румянцем. Как могла она?! Как посмела?!

И все же вспоминать о том, что случилось между ней и Нумедидесом, было наслаждением. Она принялась в мельчайших подробностях восстанавливать все, что произошло, испытывая при этом стыдливое, болезненное удовольствие. Как он мучил ее! Как терзал! И как хорошо ей было с ним!

Никогда с Валерием ей не было так хорошо.

Никогда к Валерию она не испытывала и тени тех чувств, что питала сейчас к Нумедидесу.

И как она могла презирать принца прежде? Но то было давно – когда она еще не знала его. Но теперь она искупит свою вину перед ним. Она будет нежна и покорна, будет предупреждать малейшие его желания. Она подарит ему блаженство.

Релата не могла сдержать счастливой улыбки. Как чудесно, что принц тоже любит ее! Им будет хорошо вместе. Никто и никогда не осмелится встать между ними!

Жаль только, он ушел, не сказав ни слова. Должно быть, не осмелился тревожить ее сон. Но если бы хоть что-то оставалось на память от него, ей легче было бы дождаться следующей встречи. Наверняка он придет к ней вечером!

Поднявшись с постели, Релата прошлась по комнате, потягиваясь и рассеянно глядя по сторонам. Комната, ставшая такой привычной за эти дни, вдруг показалась совсем чужой. Все здесь напоминало ей о Валерии, но она не желала больше помнить о нем. Надеюсь, принц заберет меня отсюда, подумалось ей.

Внезапно что-то мелькнуло на полу у кресла. Она нагнулась. В руках ее оказался синий кожаный футляр, что держал принц накануне.

Она приоткрыла чехольчик. Что за чудо!

Костяная заколка выпала ей на ладонь, и Релата засмеялась счастливо. Ах, как мил Нумедидес! Он принес ей подарок, еще не зная, как она встретит его, и в порыве страсти совсем позабыл о нем. Как славно, что она его нашла! Непременно вечером нужно будет поблагодарить его.

Она осторожно повертела в пальцах заколку. Прелестная вещица! Никогда прежде ей не доводилось видеть ничего подобного. Должно быть, ювелир исполнил это на заказ.

Заколка напоминала внешне то ли рыбью кость, то ли шип. Плоская, заостренная книзу, украшенная черно-красными разводами, она напоминала миниатюрный кинжал. Костяное навершие было резным, но узор был столь тонок, что, как ни напрягала Релата глаза, деталей было не разглядеть. Кажется, мастер изобразил двоих: один лежал (это было нечто вроде гарды), другой же склонялся над ним, и фигурка стоящего человека служила крохотной рукоятью. Должно быть, мужчина и женщина, догадалась Релата.

Тонкие пальчики скользили по костяной безделушке, розовый ноготок царапал резные фигурки. Никогда прежде у нее не было столь искусно сделанного украшения! В Амилии отец покупал ей лишь медные шпильки для волос, грубые, как те, что носят крестьяне, и если бы не драгоценности, оставшиеся от матери, среди сверстниц в столице она ощущала бы себя нищенкой.

Но теперь у нее будет все, чего душа пожелает!

Она подумала, что непременно скажет Нумедидесу, чтобы заказал для нее еще таких, хотя бы дюжину.

Но прежде всего он должен видеть, что она по достоинству оценила его подарок.

Релата подхватила тяжелую косу и, небрежно скрутив ее узлом на затылке, принялась примериваться, куда лучше воткнуть заколку. Разумеется, придется пока воспользоваться и другими, попроще, но эта должна быть самой заметной…

Внезапно рука ее застыла. Релата отложила безделушку.

Нет! Он же не подарил ей ее. Кто знает, возможно, такое самовольство не придется ему по вкусу. Не лучше ли сделать вид, что ничего не заметила. Пусть приподнесет ей заколку сам. А она уж сумеет изобразить радость и удивление!

Релата задумалась. Тонкие пальчики продолжали вертеть украшение.

Такая красивая вещица! Невозможно отложить ее! Ну хотя бы разок – просто примерить… Релата позвонила в колокольчик.

Цинтия немедленно откликнулась на зов.

– Подать вам умыться, госпожа? – осведомилась она с поклоном. – Какое платье вы пожелаете надеть сегодня?

Но Релата не слушала ее.

– Поди сюда, – подозвала она служанку. Та приблизилась.

– Смотри. – Релата протянула ей заколку. У Цинтии округлились глаза.

– Что за чудо! – выдохнула она восхищенно. Релата победно улыбнулась.

– Да. Это подарок принца. Так что заплети мне волосы и посмотрим, как она мне подойдет.

Служанка, не теряя времени, принялась расчесывать густые волосы госпожи.

Старательно подбирая прядки, она уложила их в сложную прическу, выпустив несколько локонов на висках и на затылке. Тяжелые медовые косы сверкали на солнце, точно на голову Релаты возложили золотой венец. Красуясь, она взглянула на себя в зеркало.

– Так. А теперь заколку. Вот здесь. Чтобы было видно. Улыбаясь от удовольствия, служанка осторожно, двумя пальцами, взяла костяной кинжальчик и, примериваясь, поднесла к прическе. Вот здесь будет в самый раз! Она воткнула заколку в пышную прическу.

– Ой, – вскрикнула Релата Амилийская чуть слышно. – Ты… Ты уколола меня.

Аой.

ВРЕМЯ ГОНА

В тот миг, когда в Охотничьем Зале ожили огромные сильные звери с лоснящейся шерстью и мускулистыми телами, гордо несущие на красивых головах острые кусты рогов – волкодав насторожился и негромко зарычал.

Пса била нервная дрожь перед боем. Он нюхал воздух и втягивал ноздрями поток запахов, переплетенных между собой в единое кружево.

Резкий душок благовоний его хозяина, тот, что держится еще на мочках ушей. А на руках – дух крови, теплой, недавно пролитой. Пол коридора смердит человеческими ногами – потом, грубой кожей, грязью на подошвах. Стены пахнут сыростью, известью, заплесневелыми гобеленами.

С далекой кухни веет едва заметным ароматом жареного мяса.

Но откуда доносится эта вонь?

Прелость и мокрая шерсть! Так пахнет осенний лес. Так пахнет добыча. Но к ним подмешивается что-то еще.

Смрад смерти.

Пес сел и завыл. Он понял, что скоро начнется его последняя битва…

Амальрик с тревогой посмотрел на Зверя.

Что с ним? Что могло произойти, чтобы напугать этого пса, не ведающего страха? Какие чудовища подстерегают их в пустынных коридорах?

Барон сорвал со стены алебарду.

Пес по-прежнему принюхивался и дрожал от возбуждения. Он не мог видеть их, но чутье заменяло ему зрение.

Вот их острые копыта зловеще зацокали по пустынным коридорам – прямым, извилистым, кольцеобразным, и призраки в безлюдных гостиных пали ниц перед лесной ратью. От холода мертвых тел в огромных каминах потух огонь, и застыла смола на поленьях.

Смрад смерти приближался.

Зверь знал – они шли, проникая сквозь стены замерших залов, похожих на треснутые стигийские кубы; сквозь темные страшные стены библиотек, хранящих зловещие колдовские фолианты. Он знал – они шли, раздирая в клочья шуршащие шелковистые шторы; кроша мерцающий металл оружейных; превращая в пыль хрупкие кхитайские шпалерами с узорами, навеянными тленом праха в фарфоровом павильоне.

Он знал, что негде скрыться от них.

Они шли…

Белоснежный изюбр с единственным рыжим пятном на крупе, куда ударила первая стрела охотников.

Олениха-важенка с выгнутой лебяжьей шеей.

Гигантский лось, чья голова клонилась под тяжестью несброшенных рогов, а слепые стеклянные глаза налились кровью.

И черноголовый олень, бывший гордостью королевского зверинца.

Камень крошился у них под копытами, рога цепляли колонны и обрывали гобелены со стен.

…и земля задрожала у них под ногами, словно девственница, насилуемая разбойником.

Мир перевернулся!

Из загнанной дичи, испуганной, не ведающей ничего, кроме вечного страха и бегства, они превратились в охотников, безжалостных и неумолимых. Сила Бога-Оленя пела в их жилах, бурлила, как река в половодье, и несла их вперед на своих волнах.

Несла туда, где обитала их добыча.

Разум Поводыря указывал им путь.

Пес царапал огромными когтями пол. И выл от собственного бессилия. С оскаленной морды брызгала слюна.

А они шли.

И когда лесная рать приблизилась, наслаждаясь страхом и паникой, охватившей жертву, он рванулся им наперерез, отвлекая внимание.

В тот самый миг, когда Амальрик уверился, что погиб, и мысленно распрощался со всем, что было ему дорого, огромный серый волкодав бесстрашно бросился под копыта оленей-чудовищ.

Вот я! Рычал он.

Идите сюда, и посмотрим, кто кого!

Амальрик вжался в стену, крепко сжимая бесполезную алебарду. Глаза его округлились от ужаса. Он понял, что пред ним не живые олени, но нежить, вызванная из небытия зовом Хозяина Валузии.

Против нее железо было бессильно!

Немедиец мучительно пытался вспомнить хоть какие-то заклятья, но чувствовал, что это бессмысленно. Призраки, порожденные магией Древних, не подвластны его жалкой ворожбе.

От оборотней не было спасения.

Огромные заостренные копыта крошили камень, выбивая брызги из мраморных плит. Мощные ветвистые рога задевали за перекрытия, снося балки толщиной в руку. Дубовые двери рушились под неукротимым напором, стальные засовы гнулись и вылетали из скоб.

Сжав зубы, он изо всей силы вогнал острие алебарды в бок лосю, что проплывал мимо него – огромный, словно пиратская галера.

Тот даже не пошевелился, не покосился мертвым глазом и не замешкался ни на миг. Безмолвный и страшный, он шествовал туда, где прятался его враг, унося в боку торчащее древко.

Из-за коридорного поворота донеслось истошное рычание, хрип и шум возни.

«Они приняли пса за меня», – догадался Амальрик и вознес руки к небу, шепча полузабытые слова молитвы: «Спаси меня, Митра! Спаси, и я принесу тебе обильную жертву из солода, хмеля и зерна. Я прикажу забить для тебя десять десятков торских тельцов и клянусь, что пожертвую десять мер золота бельверускому храму! Только отврати эту нежить… Отврати…»

Мертвые Олени погнали пса.

Окружили.

Зажали в угол.

Он еще пытался сопротивляться.

Раз или два ему чуть не удалось ускользнуть от них, – и лишь Неведомый Враг, Поводырь, ведущий рать – помог им отыскать его в лабиринтах каменной чащобы.

Он рвал их неживую плоть, перекусывал сухожилия, вцеплялся в ноздри.

Но охотники были неукротимы и, единожды мертвые, не страшились ничего более.

Волкодав сражался за хозяина со всей яростью, на какую был способен.

Шерсть его стояла дыбом, утробный рык разносился по коридорам, пена хлопьями падала с разорванных губ.