История Нью-Йорка

Итак, призвав к себе Антони Ван-Корлеара, он приказал своему верному слуге быть готовым на следующее утро сопровождать его в этой рискованной затее. Трубач Антони приближался уже к преклонному возрасту, но так как он всегда сохранял хорошее настроение и никогда не знал ни забот, ни печалей (ибо ни разу не был женат), то оставался по прежнему бодрым, веселым, румяным, резвым шутником с весьма объемистой талией. Последнее приписывалось его беззаботной жизни в том поместье близ Хука, которое Питер Стайвесант пожаловал ему за доблесть, проявленную в Форт-Кашемире.

Как бы там ни было, ничто не могло больше обрадовать Антони, чем это приказание великого Питера, ибо он с любовью и верностью готов был следовать за мужественным старым губернатором на край света; к тому же он еще не забыл проказы и танцы, и обычай спать, не раздеваясь, в одной постели, и прочие развлечения в восточных колониях и сохранил приятные воспоминания о многих ласковых и пригожих девушках, с которыми весьма жаждал снова встретиться.

Итак, этот образец смелости в сопровождении лишь своего трубача отправился навстречу одному из самых опасных приключений, о каких когда-либо сообщалось в рассказах о странствующих рыцарях. Чтобы один воин решился открыто предстать пред целым сонмом врагов, а главное, чтобы простой прямодушный голландец вздумал вести переговоры со всем советом Новой Англии – такой безнадежной затеи мир еще не знал! С тех пор, как я принялся за летопись об этом несравненном, но дотоле неизвестном вожде, он все время держал меня в состоянии непрерывного возбуждения и беспокойства из-за тех тягот и опасностей, с которыми он постоянно сталкивался. О! Хоть бы одну главу мирного правления Воутера Ван-Твиллера, чтобы я мог отдохнуть на ней, как на перине!

Тебе еще мало, Питер Стайвесант, что я уже однажды спас тебя от козней этих ужасных Амфиктионов, призвав тебе на помощь все колдовские силы? Тебе еще мало, что я отважно последовал за тобой, как ангел-хранитель, в самую гущу страшной битвы у Форт-Кристина? Что я беспрестанно прилагал все усилия, чтобы ты оставался цел и невредим, то отражая единственно своим пером град подлых ударов, наносимых тебе сзади, то успевая простой табакеркой защитить тебя от смертельного выпада, то делая твой неустрашимый череп твердым, как алмаз, когда даже прочный кастор не мог устоять против сабли могучего Рисинга, то не только вырвав тебя из лап громадного шведа, но и сделав тебя победителем над ним с помощью такого отчаянного средства, как жалкая каменная фляга? Неужели всего этого недостаточно, и ты должен опять ввергнуть себя, своего трубача и своего историка в новые затруднения и опасности, затеяв столь безрассудное предприятие!

Но все это пустая болтовня. Могу ли я надеяться повлиять на тебя, когда даже твои советники, которые прежде никогда в жизни не пытались в чем-либо убедить тебя, говорили без всякого толку. Мне остается лишь спокойно взять мое перо, как берет Антони свою трубу, и, храня верность, последовать за ним; и клянусь, что так же, как и он, я искренне люблю легкомысленную смелость этого свирепого старого рыцаря и чувствую себя готовым последовать за ним хоть на край света, если даже (упаси господь!) он поведет меня сквозь еще один том приключений. И вот румянолицая Аврора, как пригожая служанка, раздвигает черную завесу ночи, и веселый златокудрый Феб соскакивает со своей кровати, испуганный тем, что его застали в такой поздний час в объятиях госпожи Фетиды. Ругаясь, как конюх, он запрягает бронзовоногих коней, бьет и хлещет их кнутом и во весь дух, только брызги летят, несется вверх по небосводу, как замешкавшийся почтальон, опаздывая на полчаса. А теперь взгляните на этого сына славы и доблести. Твердоголового Питера, усевшегося верхом на поджарую, длиннохвостую строевую лошадь, торжественно облаченного в полную парадную форму, с висящей на боку верной саблей с бронзовым эфесом, которая совершила такие страшные подвиги на берегах Делавэра.

Взгляните на едущего сразу за ним его удалого трубача Ван-Корлеара, верхом на запыленной пегой кобыле с бельмом на глазу; его крепкая каменная фляга, повергшая на землю могучего Рисинга, висит у неге под мышкой, а в правой руке он гордо держит свою трубу, украшенную пышным знаменем, на котором изображен большой бобр, эмблема Манхатеза. Смотрите, как они величественно выезжают из ворот города, словно закованный в броню герой былых времен со своим верным оруженосцем, следующим за ним по пятам, а народ провожает их взглядами и выкрикивает бесчисленные прощальные пожелания, сопровождая их громкими «ура». Прощай, Твердоголовый Пит! Прощай, честный Антони! Счастливого вам пути, благополучного возвращения! Тебе, храбрейший герой, когда-либо обнажавший шпагу, и тебе, достойнейший трубач, когда-либо живший на свете!

К прискорбию, предания умалчивают о событиях, приключившихся с нашими смельчаками во время их смелого путешествия. Исключение представляет стайвесантская рукопись, где приводится содержание небольшой героической поэмы, которую написал по этому случаю школьный учитель – Эгидиус Лойк,[466] бывший, по-видимому, поэтом-лауреатом[467] Нового Амстердама. Эта неоценимая рукопись уверяет нас, что любо-дорого было видеть, как великий Питер и его верный слуга приветствовали утреннее солнце и наслаждались ясным ликом природы, когда они, гарцуя, проезжали среди идиллических картин Блумен-Дала;[468] в те времена это была чудесная сельская долина, украшенная множеством ярких полевых цветов, орошаемая множеством прозрачных ручейков и оживляемая тут и там уютными голландскими домиками, укрывшимися среди отлогих холмов и почти скрытыми от взоров окружающими их деревьями Вот они вступают в пределы Коннектикута, где их встретили бесчисленные опасности и тяжкие лишения. В одном месте на них напал с десяток помещиков и полковников гражданской гвардии, которые верхом на резвых скакунах преследовали их на протяжении нескольких миль, без конца надоедая им назойливыми расспросами, обращенными главным образом к достойному Питеру, чья нога с серебряной резьбой вызывала немалое удивление. В другом месте, вблизи прославленного города Стамфорда, на них набросилась огромная шумная толпа дьяконов, настоятельно требовавших, чтобы они уплатили пять шиллингов за то, что путешествуют в воскресенье, и угрожавших отвести их пленниками в соседнюю церковь, колокольня которой виднелась над верхушками деревьев. Однако доблестный Питер без труда разбил их наголову, и они оседлали свои палки и ускакали в ужасном смятении, при поспешном бегстве побросав треугольные шляпы. Не так легко удалось ему ускользнуть от коварного жителя Пайкуэга; с бесстрашным упорством тот без конца приставал к нему «честно выторговал у него прекрасного длиннохвостого коня, оставив взамен дрянного, разбитого на ноги, наррагансетского иноходца, страдавшего шпатом.[469]

Но несмотря на все эти неприятности, они весело продолжали путь по берегу спокойно текущего Коннектикута, чьи ласковые волны, как поется в песне, катятся по многим плодородным долинам и солнечным равнинам, отражая то величественные шпили шумных городов, то сельские красоты Скромной деревушки и отзываясь эхом то на деловой гул торговли, то на веселую песнь поселянина.

В каждом городке Питер Стайвесант, прославившийся своей военной педантичностью, приказывал храброму Антони протрубить учтивое приветствие; впрочем, в рукописи говорится, что жители впадали в великий страх, прослышав о его приближении. Ибо молва о его беспримерных подвигах на Делавэре распространилась по всем восточным колониям, и жители боялись, как бы он не явился, чтобы отомстить за их многочисленные прегрешения.

Но добрый Питер проехал через эти города, улыбаясь и помахивая рукой с невыразимым величием и снисходительностью, ибо он действительно верил, что старая одежда, которой эти изобретательные люди затыкали разбитые окна, и гирлянды сушеных яблок и персиков, украшавшие фасады их домов, представляли праздничное убранство в честь его прибытия, подобно тому, как во времена рыцарства было в обычае приветствовать прославленных героев, вывешивая богатые ковры и пышные украшения. Женщины толпились у дверей, чтобы поглядеть на Питера, когда он проезжал мимо, – так восхищает воинская доблесть прекрасный пол. Маленькие дети тоже толпами бежали за ним, с изумлением рассматривая его парадный мундир, зеленовато-желтые штаны и серебряные инкрустации на деревянной ноге. Следует также упомянуть о той радости, какую проявили многие статные девицы при виде веселого Ван-Корлеара, столь восхищавшего их своей трубой, когда он передавал вызов великого Питера Амфиктионам. Добросердечный Антони слезал со своей пегой кобылы и ласково целовал их всех. Ему очень радостно было видеть маленьких барабанщиков, толпившихся вокруг него в ожидании его благословения; каждого из них он гладил по голове, каждому желал быть хорошим мальчиком и давал пенни на покупку паточных леденцов.

В стайвесантской рукописи содержится мало сведений о дальнейших приключениях губернатора во время этого похода; в ней сообщается только, что он был принят с исключительной любезностью и почетом великим советом Амфиктионов, который чуть не заговорил его до смерти приветственными и поздравительными речами. О его переговорах с великим советом я ничего не скажу, так как есть более важные дела, требующие внимания моего, моих читателей и Питера Стайвесанта. Достаточно упомянуть, что переговоры были такие же, как и всякие другие: много было сказано и очень мало сделано; одна беседа вела за собой другую, одно совещание рождало недоразумения, для разъяснения которых требовалась дюжина совещаний, а к их концу обе стороны оказывались как раз там, где они были с самого начала, не считая лишь того, что они запутывались во множестве проблем этикета и начинали в глубине души питать друг к другу недоверие, делавшее их дальнейшие переговоры в десять раз более трудными, нежели прежде.[470]

Среди всей этой неразберихи, которая затуманивала ум и распаляла гнев храброго Питера, из всех людей на свете, вероятно, меньше всего приспособленного к дипломатическим уверткам, он впервые получил частным образом сведения о тайном заговоре, созревшем у английского правительства. К ним добавилось поразившее его, как громом, сообщение, что вражеская эскадра уже отошла от берегов Англии, имея задание покорить провинцию Новые Нидерланды, и что великий совет Амфиктионов обязался послать ей в помощь большую армию, чтобы захватить Новый Амстердам с суши.

Несчастный Питер! Недаром я с печальными предчувствиями приступил к описанию этого злополучного путешествия! Недаром я задрожал, увидев тебя без каких-либо других советников, кроме собственной головы, без других доспехов, кроме честного языка, незапятнанной совести и ржавой сабли! Без другого покровителя, кроме святого Николая, и без другого спутника, кроме страдающего одышкой трубача. Недаром я задрожал, увидев, как ты пустился в путь, чтобы вступить в спор со всеми коварными правителями Новой Англии.

О, как разъярился и разбушевался отважный старый воин, когда увидел, что попал в ловушку, как лев в тенета охотника. То он намеревался обнажить свою верную саблю и мужественно пробиться сквозь все восточные колонии. То он решал броситься на совет Амфиктионов и умертвить всех его членов. Наконец, когда его страшный гнев утих, он прибег к более безопасным, хотя и менее славным, средствам.

Скрыв от членов совета, что ему известны их козни, он тайно отправил верного гонца с посланием своим советникам в Новый Амстердам, извещая их о нависшей угрозе, приказывая немедленно привести город в оборонительную готовность и сообщая, что сам он тем временем постарается обмануть бдительность врагов и прийти к ним на помощь. Сделав это, он почувствовал огромное облегчение, медленно встал, встряхнулся, как носорог, и вышел из своего логова, подобно тому, как великан Отчаяние вышел из замка Сомнение, о чем рассказывается в рыцарском повествовании о «Пути паломника».[471]

Меня очень печалит, что я вынужден покинуть доблестного Питера в столь страшной опасности; нам надлежит, однако, поспешить назад и взглянуть, что делается в Новом Амстердаме, ибо я очень боюсь, как бы город не оказался уже в смятении. Такова всегда была участь Питера Стайвесанта: отдаваясь всей душой одному делу, он слишком склонен был забывать об остальных. Пока он, как государь былых времен, отсутствовал, лично занимаясь такими вопросами, какие в наши дни доверяют генералам и послам, в его маленькой родной стране обязательно начинались волнения. Все это объяснялось необычайной силой ума, которая побуждала его никому не доверять, кроме самого себя, и которая доставила ему славное прозвище Питера Твердоголового.

ГЛАВА IV

О том, как известия о грозящем нападении повергли жителей Нового Амстердама в великий ужас и как они очень сильно укрепили город – постановлениями.

Для философа нет поистине более интересного зрелища, чем созерцание общины, в которой каждый человек имеет голос в государственных делах, мнит себя Атлантом, поддерживающим страну, и считает своим долгом прилагать всяческие усилия ради блага отчизны. Итак, говорю я, для философа нет ничего интереснее, чем наблюдать за такой общиной, охваченной военной суматохой. Сколько громкой болтовни, сколько патриотических криков, сколько беготни туда и сюда – все спешат, все по горло заняты, все путаются под ногами и все мешают своим трудолюбивым соседям, страшно занятым тем, что ничего не делают! Это все равно, что быть очевидцем большого пожара, когда каждый геройски трудится: одни тащат пустые пожарные рукава, другие торопливо бегут с полными ведрами и проливают воду в башмаки своих соседей, третьи всю ночь звонят в церковные колокола, чтобы потушить пожар. Пожарники, подобно отважным рыцарям, штурмующим пролом в крепостной стене, лазают вверх и вниз по приставным лестницам и руководят наступлением, крича в жестяные трубы. Здесь суетливый малый, обуреваемый усердием, спасает собственность несчастного погорельца: схватив некий предмет комнатной утвари, он важно несет его с таким гордым видом, словно ему удалось спасти горшок с золотыми монетами; другой выбрасывает из окна зеркала и фарфоровую посуду, чтобы уберечь их от огня, а тот, кто ничего другого делать не может, но желает помочь в великой беде, бегает взад и вперед по улице, разинув рот и беспрерывно крича: «Пожар! пожар! пожар!»

«Когда до Коринфа дошло известие, – говорит серьезный, глубокомысленный Лукиан[472] (хотя должен сознаться, его рассказ не отличается оригинальностью), – что Филипп собирается на них напасть, жители впали в большую тревогу. Одни побежали чистить свое оружие, другие катили камни, чтобы надстроить стены – короче говоря, все были заняты и все мешали друг другу. Один только Диоген не находил для себя дела; решив не оставаться праздным, когда на карту было поставлено благополучие его страны, он подоткнул полы туники и изо всех сил принялся катать свою бочку взад и вперед по гимнасию». Подобным же образом все преисполненные патриотизма жители Нового Амстердама, получив послание Питера Стайвесанта, ревностно занялись тем, что создавали во всем беспорядок и участвовали во всеобщей суматохе. «Все мужчины, – говорится в стайвесантской рукописи, – схватились за оружие!», под чем следует понимать, что ни один из наших честных голландских граждан не решался пойти в церковь или на рынок без какого-нибудь старомодного подобия сабли, болтавшегося у него сбоку, и без длинного голландского охотничьего ружья за плечом, не выходил ночью из дому без фонаря и не поворачивал за угол, прежде не осмотревшись внимательно вокруг из опасения невзначай наткнуться на британскую армию. Нам также доподлинно известно, что Стоффель Бринкерхоф, которого старухи считали почти таким же храбрецом, как и самого губернатора, установил у своего дома два фунтовых фальконета, один у парадной двери, а другой у черного хода.

Но самым сильным средством из всех, к каким прибегли в этом ужасном случае (оно и впоследствии оказывалось изумительно действенным), были народные собрания. Питер Стайвесант, как я уже рассказывал, чрезвычайно недолюбливал эти шумные сборища, но, поскольку время было необычайно тревожное, а старый губернатор отсутствовал и не мог запретить их, они возродились с необычайной стремительностью. Туда являлись ораторы и политики и как бы соревновались между собой, кто громче всех будет кричать и превзойдет других в разгуле гиперболического патриотизма и в постановлениях о поддержке и защите правительства. На этих мудрых и всемогущих собраниях было nem. can[473] решено, что Новый Амстердам – самая просвещенная, самая благородная, самая грозная и самая древняя община во всем мире. Увидев, что это постановление принято единогласно и с такой готовностью, на обсуждение сразу же поставили другой вопрос: возможно ли и политично ли будет уничтожить Великобританию? Шестьдесят девять участников собрания очень красноречиво высказывались в утвердительном смысле и только один взял слово, чтобы выразить некоторые сомнения. В наказание за эти граничившие с предательством взгляды толпа его тотчас же схватила, вымазала дегтем и вываляла в перьях, – наказание, равносильное сбрасыванию с Тарпейской скалы;[474] а потому в дальнейшем на неудачливого оратора смотрели как на отщепенца, и его мнение не принималось в расчет. Следовательно, вопрос был единодушно решен в положительном смысле и великому совету было предложено издать соответствующий закон, что и сделали. Благодаря этой мере все жители почувствовали удивительный прилив мужества и стали чрезвычайно вспыльчивыми и храбрыми. В самом деле, после того как первый приступ тревоги до некоторой степени утих, старухи закопали в землю все деньги, на которые им удалось наложить руку, а на остальные их мужья принялись ежедневно пьянствовать, община даже стала настаивать на наступательных действиях. Сочинили песни на нижнеголландском наречии и распевали их на улицах; в этих песнях англичан самым безжалостным образом колотили, не давая им никакой пощады. Всенародно произносили речи, в которых бесспорно доказывалось, что судьба старой Англии зависела от воли новоамстердамцев.

Наконец, чтобы нанести мощный удар по жизненно важным органам Великобритании, назначили большое собрание самых мудрых жителей Нового Амстердама; притащив все британские изделия, какие им только удалось найти, они устроили из них огромный костер. И в патриотическом пыле этого мгновения все присутствующие, у кого были штаны или шляпа английского производства, сняли их и бесстрашно бросили в огонь – к непоправимому ущербу, убытку и разорению английских фабрикантов.[475] В память об этом великом подвиге они установили на месте костра столб с аллегорическим изображением наверху: под видом орла, который выклевывает из земного шара островок со старой Англией, были представлены Новые Нидерланды, уничтожающие Великобританию. Однако то ли по бесталанности скульптора, то ли в результате его неуместной шалости, орел был поразительно похож на гуся, тщетно пытающегося схватить кусок пуддинга.

ГЛАВА V

В которой показано, как великий совет Новых Нидерландов чудесным образом, обогатился болтунами. – А также о большом торжестве экономии.

Моему просвещенному читателю – в особенности, если он хоть сколько-нибудь знаком с образом действия и обычаями самого могущественного и крикливого властелина, державного народа – не потребуется особых чудодейственных способностей, чтобы понять, что, несмотря на весь невообразимый воинственный шум и гам, оглушивший его в последней главе, прославленный город Новый Амстердам, как это ни печально, был подготовлен к обороне ничуть не лучше, чем прежде. Хотя народ, оправившись от первоначального испуга и не видя врагов в непосредственной близости, охваченный той смелостью на словах, которой столь прославилась наша знаменитая чернь, ударился в другую крайность и, предавшись пышному хвастовству и самовосхвалению, убедил себя, что он самый храбрый и самый могущественный народ на земле, однако тайный совет Питера Стайвесанта несколько сомневался в этом. Кроме того, члены совета боялись, как бы наш суровый герой не вернулся и не обнаружил, что, вместо того, чтобы выполнять его непреложные приказы, они тратили время на выслушивание доблестной похвальбы черни, хотя хорошо знали, как глубоко он ее презирал.

Итак, чтобы поскорее наверстать потерянное время, был созван великий диван советников и дюжих бургомистров с целью обсудить тяжелое положение провинции и придумать средства для обеспечения ее безопасности. На этом почтенном собрании были единогласно решены две вещи: во-первых, что город следует привести в такое состояние, чтобы он мог обороняться, и во-вторых, что поскольку опасность неминуема, нельзя терять времени. Покончив с этим, они немедленно принялись говорить длинные речи и поносить друг друга в бесконечных и злобных спорах. В это время в нашем несчастном городе впервые вспыхнула эпидемия болтовни, повсеместно распространенная в нашей стране и неизбежно возникающая там, где собирается несколько умников. Болезнь проявляется в длинных напыщенных речах, причиной которых, как предполагают врачи, бывает испорченный воздух, всегда образующийся в толпе. К тому же случилось так, что как раз тогда был впервые изобретен остроумный способ оценивать достоинства речи по времени; тот считался лучшим оратором, кто по какому-нибудь вопросу говорил дольше всех. Сообщают, что этим прекрасным изобретением мы обязаны тому же самому глубокомысленному голландскому критику, который судил о книгах по их толщине и пожаловал почетную медаль огромному тому всякого вздора, потому что он был «толстый, как сыр».

Поэтому протоколисты того времени, публикуя отчеты о прениях в великом совете, отмечали как будто только время, проведенное каждым членом совета на трибуне. Единственные сведения, обнаруженные мною в отчетах о заседаниях, посвященных тем важным делам, о которых мы говорим, гласили: «Мингер… произнес очень горячую речь на шесть с половиной часов, высказавшись в пользу создания укреплений. После него от противной стороны выступил мингер… который с большой ясностью и точностью говорил около восьми часов. Мингер… предложил поправку к закону, сводящуюся к тому, чтобы в восьмой строчке заменить слова «двадцать четыре часа» словом «сутки»; в поддержку своего предложения он высказал несколько замечаний, отнявших всего три часа с четвертью. После него взял слово мингер Виндрур, разразившийся самой яркой, бурной, краткой, изящной, иронической, доказательной речью, превосходившей все, что когда-либо слетало с губ Цицерона, Демосфена и любого другого оратора древности или современности; он пробыл на трибуне весь вчерашний день, а сегодня утром поднялся на нее для продолжения, и в момент, когда делается эта запись, дошел до середины второго раздела своего выступления, доведя уже членов совета до того, что они задремали вторично. Мы сожалеем, – пишет в заключение достойный протоколист, – что непреодолимая тяга нашего стенографа ко сну не даст нам возможности изложить сущность этой поистине блестящей, хотя и пространной речи».

Некоторые современные ученые философы предполагают, что внезапная страсть к бесконечному витийству, столь мало совместимая с обычной серьезностью и молчаливостью наших мудрых предков, была ими заимствована, вместе с различными другими варварскими склонностями, от их диких соседей, которые чрезвычайно славились многоречивостью и кострами совета и никогда не начинали хоть сколько-нибудь важного дела без предварительных обсуждений и ораторских излияний вождей и старейшин. Но каково бы ни было ее происхождение, это, несомненно, жестокая и неприятная болезнь; она и поныне не искоренена из жизни государства и неизменно вспыхивает во всех случаях больших потрясений в форме опасных и докучливых ветров в животе, тяжко поражающих, словно желудочными коликами, означенное государство.

Итак, госпоже Мудрости (по какой-то непостижимой причуде вдохновение древних изображало ее в виде женщины) доставляло, видимо, злобное удовольствие кружить голову важным и почтенным новоамстердамским советникам. Старые партии квадратноголовых и плоскозадых, почти задушенные геркулесовской рукой Питера Стайвесанта, теперь воспрянули, удесятерив свои силы. Чтобы довершить всеобщее смятение и замешательство, в большом совете Новых Нидерландов воскресло, служа яблоком раздора, роковое слово экономия, которое, казалось, давно умерло и было похоронено вместе с Вильямом Упрямым. Согласно этому здравому правилу политики выбросить двадцать тысяч гульденов на осуществление никуда не годного плана обороны считалось более целесообразным, нежели истратить тридцать тысяч на хороший и надежный план, ибо провинция таким образом получала десять тысяч гульденов чистой экономии.

Но когда советники приступили к обсуждению способа обороны, началась словесная война, не поддающаяся никакому описанию. Так как члены совета, о чем я уже говорил, разделились на две враждебные партии, то в рассмотрение стоявших перед ним вопросов они ввели изумительный порядок. Что бы ни предложил квадратноголовый, весь клан плоскозадых возражал, так как, будучи настоящими политиками, они считали своей первой обязанностью добиться падения квадратноголовых, второй обязанностью – возвыситься самим и лишь третьей обязанностью – сообразоваться с благополучием страны. Таково, по крайней мере, было убеждение самых честных членов партии, потому что основная ее масса третье соображение вовсе не принимала в расчет.