Последнее небо

Разве хоть кто-нибудь об этом подумал?

Куда там!

Думали как раз о том, что тот, кто больше всех запачкан, должен больше всех и о безопасности думать.

Больше всего времени занял монтаж. Нужно было изъять все куски, на которых попадал в камеру экзекутор. Не так-то легко все время держаться вне фокуса. Работая с жертвой, нельзя стоять на одном месте, алтарь – не операционный стол, а палач – не хирург. Можно качественно работать и с миллиметрами человеческого тела, но Ритуал требует зрелищности.

Молодцы господа журналисты, состряпали из полученных материалов блюдо лакомое и жуткое на загляденье. Кровищи немного, а ту, что есть, показывают мельком. Зрелище завораживающее и отвратное, но не до тошноты. А вот звук дали напрасно. Ой напрасно. Нормальные люди, такое послушав, ночью спать не смогут.

Сегодня запись Ритуала пустил в эфир один-единственный канал. Не федеральный – городской. Остальные – в том числе федеральные – получив документы, тяжко задумались: стоит ли овчинка выделки? Они нутром чуют: стоит. Но нутряному чутью доверять опасаются. А промах в такой ситуации может обойтись ой как дорого. С учетом того, какие люди и какие женщины запечатлены бдительным оком камеры, промах обойдется дороже, чем способны представить даже самые осторожные.

Ладно, сегодня они еще боятся. Завтра будут оглядываться друг на друга. Послезавтра начнут перешептываться. А дней через пять по всей стране начнется такой скандал, что записи Ритуалов покажутся детскими фильмами.

Ну что, Зверь? Ожил? Вспомнил, кто ты есть? Был тебе Магистр папой-мамой и школой со всеми университетами. И продал тебя Магистр. И нет у тебя больше ни папы, ни мамы, ни любящего наставника. Плохо тебе, убийца? Грустно тебе?

Плохо и грустно может быть человеку. Зверю – не может.

Нельзя быть зверем и человеком одновременно.

Страшно тебе?

Зверь может бояться. Но темен лес, и очумело носятся по нему охотники с собаками, а фонарики им только мешают. Нечего бояться зверю. А вот пара часов сна ему совсем не помешают. И проснется зверь голодным. И сам начнет охоту.

За кадром. Весин

Тяжелые настали времена. До того тяжелые, что генерал-майор иной раз ловил себя на желании отдать приказ об уничтожении Зверя. Убийца заслуживал того, чтобы быть убитым. То, что он устроил, не поддавалось разумному объяснению, противоречило всему, что рассказывал о своем воспитаннике покойный Смольников, и отравляло существование министру внутренних дел.

Зверь разрушил Орден. Своими руками уничтожил организацию, которая дала ему жизнь. Видеозаписи Ритуалов сами по себе были не опасны: волшебное слово «монтаж» заставляет усомниться даже в самой достоверной информации. Но приложенные к записям комментарии места для сомнений не оставляли. Все данные о жертвах, даты их исчезновения, время смерти и, главное, места захоронения. Это, последнее, оказалось лучшим доказательством того, что все записи подлинные.

Орден не был оригинален в способах сокрытия трупов. Не так уж сложно спрятать тело, если привлечь к сотрудничеству работников крематориев и похоронных контор. В основном жертв, конечно, сжигали, но некоторые были просто похоронены в чужих могилах. И если к первой эксгумации, проведенной по настоянию родственников погибших, эксперты подходили с брезгливой недоверчивостью, то все последующие прошли, если можно так выразиться, «на ура». Скандал набирал обороты. Да так стремительно, что те, кому не оторвало голову, хватались на всякий случай за шапки. Что-то еще будет?

Непонятно было еще и то, почему жертвами для убийств выбирались вполне благополучные люди, иногда даже люди заметные, то есть такие, которых обязательно начали бы искать.

Их и искали, надо сказать. Другой вопрос, что не находили. Но к чему нужны были Смольникову – ведь именно он выбирал жертв – лишние проблемы?

Зверь, правда, не работал в каком-то одном регионе или даже в одной стране. Он не ограничивался Россией. Или его хозяин Россией не ограничивался. Не суть. Важно, что до появления видеозаписей никому в голову не приходило связывать эти исчезновения друг с другом. Люди пропадают – это естественно и, увы, необъяснимо. То, что пропадают богатые люди, так же ожидаемо, как исчезновения разного рода нищих и бродяжек. А вот когда открылась кошмарная правда, реакция оказалась куда серьезней, чем если бы речь шла о никому не нужных отбросах.

«Зачем? – недоумевал Николай Степанович Весин. – Зачем нужно было уничтожать Орден?»

Работы невпроворот, и сил уже нет слышать один и тот же набивший оскомину вопрос: «Куда же вы смотрели, господин министр?» Где уж там остаться в белом? Тут не утонуть бы вместе с остальными.

Куда смотрели?

Разве объяснишь сейчас, что Смольников начал свою деятельность еще в бытность Весина простым лейтенантом? Как рассказать, что Ордену без малого тридцать лет? Что началось все с прекращения финансирования Института прикладной этнографии, который, пытаясь удержаться на плаву, вынужден был продавать результаты своей работы и своих исследований. Малую толику. Но Смольникову хватило и того для создания сети совершенно невинных молодежных группировок, замешанных в криминал ненамного больше, чем любые другие стаи молодняка. Да, именно сеть группировок, да, разумеется, слово «сеть» подразумевает организованность. Да. Да. Но это, слава богу, не запрещено. Орден не был зарегистрирован официально, и это единственный повод для придирок. Господи, да Смольников просто играл во власть. Дергал за ниточки и с умиленной улыбкой наблюдал, как реагируют на рывки отдельные детали его огромной, но рыхлой и совершенно бесполезной организации.

Самому себе можно признаться, что не так уж она была и бесполезна. Дети вырастали, но не забывали тех, кто наставлял и воспитывал их в экзотическом и романтичном поклонении злу. Дети становились кем-то или оставались никем, так или иначе, возникала система над системой. Вторая ступенька Ордена. Была и третья. А как же без третьей? За три десятка лет можно вырасти ой как высоко. Третья ступень Ордена – те, кто пришел во власть. В любую, пусть даже самую махонькую властишку. И, наконец, ступень четвертая – круг Мастеров.

Самому себе можно признаться и в том, что навязший на зубах вопрос: «Куда же вы, господин министр, смотрели?» – вполне правомочен. Насколько велико было влияние Ордена? Что в действительности мог круг Мастеров? Был ли вообще предел его возможностям? Был, конечно. За тридцать лет можно сделать многое, но ведь не все же. За тридцать лет. А программа-то была долгосрочной.

Пятая ступень Ордена – Магистр. Отец, творец, идейный вдохновитель, организатор и, если верить самому Смольникову, гениальный педагог. Он ведь действительно рассчитывал жить если не вечно, то очень, очень долго. А дураком при этом Игорь Юрьевич не был. И в избытке фантазии его никак нельзя было обвинить. Однако, создавая Орден, Смольников сумел убедить тех, кто был с ним тогда, в том, что бессмертие возможно.

Каким образом?

Эти люди верили, что продляют свою жизнь за счет жизни жертвы. Трудно сказать сейчас, насколько оправдана была их вера. В какой-то степени… дожил ведь Игорь Юрьевич до семидесяти лет, сохранив при этом цветущий вид и здоровье пятидесятилетнего. Не на пустом же месте такое долголетие строилось. А с появлением Зверя полусказка неожиданно и сразу стала реальностью.

Если верить Смольникову.

А как ему не верить? После того что случилось в церкви, как не верить в бредовую правду этого сумасшедшего? Магистра должно было разбрызгать по полу и стенам, ровным слоем размазать, так, чтоб и хоронить оказалось нечего, а он умер в реанимации. Умер в результате трагической ошибки. Уставшая медсестра перепутала лекарство в капельницах. Сам факт того, что там было куда ставить капельницу, говорит о многом.

То, что происходило сейчас в Екатеринбурге, не поддавалось никакому объяснению. Точнее, генерал мог бы попытаться объяснить, но это обошлось бы ему слишком дорого.

Люди умирали. Умирали сами. От несчастных случаев, от внезапно обострившихся хронических болезней; люди совершали самоубийства; люди словно задались целью так или иначе свести счеты с опостылевшей жизнью.

Ни одна из смертей не вызывала подозрений. Все вместе они становились страшными числами в статистических сводках. А сводки заставляли генерал-майора Весина сжимать пальцами ноющие от боли виски. Орденский палач превратил город в огромную… кормушку. Именно кормушку, другого слова не подобрать. Он прятался где-то там, страшный, жадный и, видимо, очень злой. Он скрывался в городе, но скрывался нагло, каждый день демонстрируя свою силу тем, кто пытался найти и поймать его. И сила эта была велика. Зверь дразнил охотников. Весин понимал, что дразнят лично его – наверняка перед смертью Смольников выложил своему палачу все. Зверя словно и не было нигде, но люди-то умирали. Снова и снова. И никакого воображения не хватит, чтобы понять, насколько полезна была бы генерал-майору эта впустую растрачиваемая сила.

Искали.

Вообще ситуация была нетипичной. Обычно при вскрытии серьезной организации работать приходилось начиная с низов, с простых исполнителей, через которых осторожно-осторожно можно было выйти на кого-то посерьезней, а там, если повезет, добраться и до настоящей верхушки. С Орденом все вышло наоборот. Реальный глава погиб. Генерал Весин ни на грош не верил во врачебную ошибку, знал прекрасно или не знал, а чуял, но уж так, что не сомневался: Смольникова убил Зверь. От этого не спасет никакая охрана. Убил, разумеется, не сам. То есть не своими руками, но разве это что-то меняло?

Зверь был в Екатеринбурге. Но где? Город прочесали частым гребнем – обыскивали все, начиная с гостиниц и сданных в аренду квартир и заканчивая всякого рода притонами. Сколько дерьма всплыло, вспомнить страшно. И только экзекутор как сквозь землю провалился.

Под землей, кстати, тоже искали. Хотя, если верить Магистру, туда Зверь не подался бы даже под страхом смерти. Как же! Оттуда неба не видно. Бред полнейший, до неба ли, когда весь город на ушах стоит? Катакомб особых под Екатеринбургом отродясь не водилось, разве что под Ипатьевским дворцом, который как раз рядышком с церковью стоит. Ну плюс еще метро и канализация. Обшарили добросовестно каждый сантиметр. Впустую. Так что и этот вариант отпал.

Члены Ордена, бывшего Ордена, особы особо допущенные – в общем, те, кто принимал участие в Ритуалах, вели себя странно. Для начала пытались взять всю вину на себя. Это при том, что прекрасно знали: никому они уже не помогут, Магистр и так мертв, а остальная верхушка они же сами и есть. Рассуждали арестованные, надо отдать им должное, очень логично. Обвинения выстраивали – не придерешься. Впору верить, если не знать точно, что на самом деле все обстоит иначе. И если забыть, что обвиняемые тоже знают, что полиция знает…

Голова шла кругом.

Зверя, кстати, помнили только женщины. У мужчин же как отрезало. Ритуалы, да, были. А как же! Четырежды в год. О, это было прекрасно. Ради этого стоило жить! Палач? Какой палач? Экзекутор? Ну да, понятно, экзекутор, значит, исполнитель, это мы знаем, люди образованные, но при чем тут?.. Ритуалы проводил? Что это вы такое говорите? Кто, если не он? И в самом деле, кто же?

На этом месте воспоминания обычно заходили в тупик. Логика, как позже объяснили Весину, – логика шизофреническая – отказывала напрочь, и арестованные впадали в ступор, пытаясь вспомнить.

Не вспоминали.

Совсем.

Отчаявшись добиться результатов обычным путем, генерал, скрепя сердце, вступил на путь необычный. Подобные методы, если приходилось к ним прибегать, вполне себя оправдывали, но у Николая Степановича была на всякого рода заумь стойкая идиосинкразия. Лишь после долгих размышлений, после хмурого убеждения себя самого в том, что необычную тварь и искать нужно по-особому, Весин решился обратиться к помощи штатных… колдунов. Сам Николай Степанович произносил это слово именно после многоточия. Да еще и вставлял в начале многозначительное и брезгливое «гхм». Обратившись к помощи… «гхм, колдунов», генерал-майор запил. На целые сутки. По истечение же оных, переживая тяжкое похмелье, окончательно сумел уверить себя в том, что… гхм, и им подобные Зверя разыщут.

Должны разыскать.

Обязаны.

А на кого еще надеяться? В случае с экзекутором бесполезно развешивать на всех углах его портреты – внешность Зверь меняет проще, чем одежду; отпечатки пальцев – штука, конечно, полезная, но и от них пока никакого толку; группа крови у поганца самая что ни на есть распространенная – первая. А больше никаких данных о нем нет. Аналитики пока лишь тихо ворчат, пытаясь разобраться в мешанине информации, что свалилась им на головы. Все связи Зверя с человечеством начинаются и заканчиваются мертвым Магистром.

Последнее утверждение, правда, очень и очень сомнительно. Чтобы менять внешность, документы, образ жизни и собственную личность, нужны довольно обширные связи. В совершенно, кстати, определенных кругах.

Круги прошерстили – только пух полетел.

Только пух и полетел. Не было там Зверя. И ведь не объяснишь людям, которые ведут поиски, что разыскивают они незаурядного гипнотизера, который без всякого труда кого угодно заставит забыть обо всем… вплоть до необходимости дышать, например.

Весин прослушивал дневники Магистра. Полтора десятка аудиодисков, спокойный, почему-то кажущийся старческим голос, резкие переходы от эмоциональных выплесков к холодным рассуждениям.

У Смольникова была интересная манера вести дневник: он беседовал с… кем-то. С невидимым и, скорее всего, несуществующим собеседником. Николай Степанович живо представлял себе Магистра, почему-то в строгом костюме – может быть, потому, что никогда не видел Смольникова одетым иначе, – с чашечкой черного кофе сидящего перед равнодушным цветком микрофона. Одиноко сидящего. И ведущего диалог. Зрелище жутковатое, однако, в сравнении с тем, что еще творил Магистр, мирное и какое-то даже успокаивающее.

Интересно было то, что дневниковые записи Смольников начал десять лет назад. Когда к нему в руки попал Зверь. О более ранних событиях вспоминал лишь мельком, как о фактах неинтересных и достойных упоминания лишь постольку, поскольку они могли объяснить что-то собеседнику непонятное.

Ему хотелось выговориться. Страшно хотелось рассказать, поделиться, похвастаться. Некому было. Желающих узнать о Звере, конечно, нашлось бы предостаточно, но Магистр прекрасно понимал, что ни один человек о его воспитаннике узнать не должен. Слишком велик шанс потерять и Зверя, и надежду на бессмертие, и саму жизнь.

Весин прослушивал дневники и постепенно приходил к выводу, что покойный Магистр был действительно незаурядным педагогом. Может быть, педагогом гениальным. Гений и злодейство в жизни совмещаются с необыкновенной легкостью, и сколько же страшных дел может совершить гениальный злодей!

Из воспоминаний. Смольников

Кое-что человеческое ему действительно чуждо. Так что называть Олега человеком я бы не стал. Биологически он, разумеется… и то, знаете… нет, я бы не стал.

Я нашел этого мальчика, я вырастил его, воспитал, дал ему образование, и не одно, предоставил ему возможность жить так, как он хочет. Я люблю его больше, чем собственных детей. Дети, какими бы родными они ни были, все равно вырастают живым укором родителям. В них вкладывается столько надежд, а они имеют нахальство становиться независимыми. И живут так, как считают нужным. Из Олега же я сделал то, о чем и мечтать никогда не смел, и уж конечно никогда не посмел бы сотворить подобное со своими сыновьями.

Он никогда никого не любил. Разве что родителей, но и тех скорее как некий идеальный образ. Детдомовским детям вообще свойственно наделять потерянных родителей едва ли не ангельскими свойствами. Н-да. Так вот, Олег никогда никого не любил, но в этой своей нелюбви меня он все-таки выделял. И выделяет по сей день.

Его воспитание, конечно, шло вразрез со всеми учебниками педагогики. Из Олега следовало сделать квинтэссенцию греха с одной-единственной прочнейшей установкой: хозяин всегда прав. Но пока мои усилия не начали приносить плоды, он был мальчиком чувствительным, эмоциональным и, кстати, добрым. Вы не знаете Олега, иначе, услышав, что он был когда-то добрым ребенком, вы как минимум рассмеялись бы мне в лицо.

Нет, я не противоречу себе. Доброта и любовь – понятия абсолютно разные, и одно другого отнюдь не подразумевает. Можно любить весь мир, никого не выделяя, и такая любовь ничем не будет отличаться от не-любви, поэтому я утверждаю, что Олег никогда никого не любил и что он был добрым и эмоциональным мальчиком.

Но я отвлекся.

Его приходилось ломать. Вы не педагог и, думаю, довольно слабо представляете себе, насколько тяжело ломается вполне сформировавшийся характер четырнадцатилетнего подростка. Особенно если ломка должна пройти по возможности незаметно и безболезненно. Это трудно. Это тяжелая работа для наставника, и не менее тяжелая работа для подопечного. Олежка сталкивался с множеством противоречий: его прежняя жизнь, установки, оставленные родителями, типовое воспитание детского дома, собственная мораль, в конце концов, – все это восставало против того, к чему подводил я. Самостоятельно разобраться в мешанине взаимоисключающих посылок он не мог. А помощи попросить было не у кого. Никого, кроме меня, не было рядом. Полагаю, я имею полное право быть гордым собой: у меня получилось не дать мальчику замкнуться. Постепенно, осторожно, действуя с гибкостью укротителя, я научил Олега верить. Мне.

И вместе мы разбирались в чудовищно сложных вопросах, обуревающих ребенка на пороге взросления. Вместе находили ответы. Вместе строили новую личность. И вместе уничтожали старую.

Это было удивительное время. Совершенный убийца рождался у меня на глазах, с моей помощью. Я был тем гениальным скульптором, чей резец сбивал куски мертвого камня, открывая для мира произведение искусства. И чтобы очистить свое создание от остатков скверны, от морали, от совести, я в конце концов привел его к мысли, что он не человек вообще.

Как я уже говорил, поставить Олега над людьми не получилось. А вот внушить, что он в стороне, – это оказалось на удивление легко. Еще бы! Такая посылка снимала сразу все противоречия. Их просто не оставалось. То, что хорошо или плохо для людей, не может быть хорошо или плохо для, скажем, кошек. Или птиц. Представляете, насколько все стало просто?

Настолько же стало и сложно.

Я создал легенду, в которую поверил мой мальчик. Я помню, что это моя легенда, я помню, как придумывал ее, как подгонял друг к другу факты и вымысел, как подсовывал Олежке книги, фильмы, музыку… Я помню все это разумом. Но поверить уже не могу. Потому что даже человек, не верящий, что он человек, не способен творить зло с той беспечной легкостью, с какой делает это Олег. Какая-то мораль, какие-то нормы, что-то, что заложено у всех нас в генах, должно послужить ограничителем, но ни морали, ни норм, ни правильного генокода у него, кажется, нет. Он по-прежнему откровенен со мной, он все еще выделяет меня в своей не-любви, он, как и раньше, эмоционально зависим от меня… но все меньше и меньше в нем остается даже того мальчика-убийцы, который уже понял, что убивать – хорошо. Даже этого ребенка почти нет, понимаете? А что там есть? Я не знаю. Я верю в Олега так, как верит слепой хозяин в громадную и страшную собаку-поводыря. Слепец собаки не видит. Он знает лишь, что доверил свою безопасность твари, способной сожрать его заживо. И ему в голову не приходит, что такого зверя следовало бы бояться.

Я верю Олегу так же, как верит хозяин своему псу. И я вижу Олега нисколько не лучше, чем слепец своего поводыря. Поэтому, при всей своей любви к нему, я говорю вам: я не знаю, кто или что носит сейчас его имя.

Хотя не так давно мальчик признался, что так и не смог до конца избавиться от человечности. Что он имел в виду? Одну историю десятилетней давности. Разумеется, я расскажу и об этом тоже. Должен заметить, что тогда девчонка доставила мне массу неприятностей…

Часть II

Солдат

Если хочешь научиться летать —

Все, что знаешь до сих пор, – позабудь,

Стань актеру на канате под стать —

От обрыва – до обрыва твой путь…

Жди – и, может быть, однажды в ночи,

На сплетении небесных дорог,

Сарабандой стук двери прозвучит,

Чужака впустив в беспечный мирок.

Это танец по осеннему льду —

Над заснувшей черной речкой скользя,

Испытай на благосклонность судьбу,

Только помни – оступаться нельзя —

Не поможет ни заслон, ни конвой,

Ни свинцовая метель-круговерть —

Милым мальчиком с седой головой,

Подойдет к тебе бездушная смерть.

Юлианна Малкова

Глава 1

История в великие минуты терпит у кормила власти лишь тех людей, которые способны направлять ход событий

Шарль де Голль

Транспортный корабль, носящий имя «Покровитель», уже миновал оживленные космические маршруты и со дня на день должен был уйти в прыжок. Команда транспортника готовилась к этому с будничной аккуратностью и, похоже, заранее скучала. Наладить связь между обычным пространством и теми его слоями, которые назывались на языке звездолетчиков «подвалом», до сих пор не удалось. Следовательно, на месяц глубокого полета «Покровитель» оставался предоставленным самому себе, без свежих новостей с Земли; без возможности поговорить с теми, кто остался дома; без помощи, если случится что-то, с чем экипаж не сможет справиться самостоятельно.

Впрочем, чему там случаться, в «подвале»? Даже шансов встретить другой земной корабль и то не было: никого, кроме «Покровителя», в этом районе космоса не ожидалось.

Скучный предстоял месяц. Особенно если учесть, что всех на транспортнике живо интересовали сводки новостей. В России творилось нечто из ряда вон выходящее: замешанная на крови и мистике стремительная чистка чуть не в самых верхах власти.

Корабельные приборы исправно ловили те из земных телеканалов, что были рассчитаны на космическое вещание, и население «Покровителя» в свободное от вахт время оживленно обсуждало «Русский ковен». Кто-то из телеведущих придумал название скандалу, который тогда только набирал обороты, а оно, как водится, прижилось.

На транспортнике в кои-то веки воцарилось почти полное единодушие. Мнения, расходясь от «расстрелять их всех!» до «чего еще ожидать от русских, там все психи», были тем не менее довольно близки. Да и настроения – полный набор от искреннего недоумения до шока – все-таки оказывались очень схожи.

Разумеется, трение никуда не делось. Оно неизбежно, трение, когда сходятся на одном сравнительно небольшом корабле звездолетчики, десантура, пилоты-истребители и ученые, причем среди последних есть, страшно сказать, женщины. Да, трение никуда не делось, однако, вопреки обыкновению, оно не перерастало в открытую неприязнь. Нашлась тема поинтереснее, чем обычное выяснение, кто круче, принятое в компаниях, где сходились пилоты с десантниками или военные с людьми сугубо штатскими. Благостное это состояние, правда, вот-вот должно было закончиться. Как только сводки новостей перестанут давать пищу для обсуждения, грызня обретет привычную остроту. А пока члены экипажа непринужденно заглядывали на огонек к ученым, пилоты снисходили до бесед с десантом, а две женщины, химик и биолог, те вообще были везде и одновременно. Так уж они устроены, женщины. Любые. Хоть биологи, хоть парикмахеры.

…– И все-таки, я уверен, такое могло случиться только в России, – убежденно заявил Отто Ландау, еще на Весте получивший от Азата прозвище Фюрер. – У вас к власти всегда приходят люди нечистые.

– Конечно, – безропотно согласился Азат, больше известный в роте под именем Пижон, – однажды, страшно подумать, грузин страной правил. Ох и досталось же чистым! Особенно когда у них монархию восстановили.

– Да я не о крови, – досадливо поморщился Ландау, – я о моральной чистоплотности. Власть должна быть у людей кристально честных и чистых. У людей с высоким чувством ответственности…

– Откуда бы взяться таким в несчастной России? – с чувством продолжил Пижон. – Зато прыжковые двигатели у нас изобрели. Русские, может, честностью не отличаются, зато у нас ушлости на десятерых.

– Молчал бы, русский, – беззлобно подначил Лонг. – Ты когда в зеркало последний раз смотрелся?

– Да я не о крови, – фыркнул Пижон.

В тесной шестиместной каюте собрался обычный состав спорщиков. И, как обязательный довесок, присутствовали Айрат с Азаматом. Слушать они не слушали: Азамат резался в шахматы с «секретарем», Айрат дремал, воткнув в одно ухо наушник от плеера. Двоим из «трех танкистов» было совершенно все равно, кто на этот раз выйдет победителем в затянувшейся дискуссии о «Русском ковене», но, поскольку они делили каюту с Пижоном, а тот день без спора считал прожитым напрасно, приходилось терпеть. Айрат выходил из сонного транса, когда громкость голосов превышала допустимый с его точки зрения уровень. Недовольно открывал глаза. Обычно этого хватало, чтобы спорщики сбавили тон.