Спящий в песках

– Нет, ни в коем случае! – пылко возразил он. – О том, что я вам рассказал, и о связанных с этим планах не должен знать никто, кроме нас двоих.

Он вновь заговорил о своих надеждах и чаяниях, уверяя, что, дабы раскрыть тайну фараона, мы должны до поры до времени свято хранить собственные секреты. Должен признаться, я согласился с ним, причем подействовала на меня не логика его доводов, а горячая убежденность. Энтузиазм оказался заразительным, и я впервые испытал то, о чем давно мечтал: подлинное трепетное возбуждение, что сродни охотничьему азарту.

В первую очередь объектом нашего внимания стали скалы над равниной. И на сей раз, когда мы, оставив позади нильскую долину, углубились в пустыню с ее уходящими к горизонту волнистыми рыжими песками, мне показалось, что мир живых остался позади, вокруг же расстилается безбрежное, пребывающее в вечном молчании ничто. Пока мы рыскали среди оврагов и расщелин, Ньюберри рассказывал мне легенду о Сете, древнем боге злобы и тьмы, оспаривавшем власть у своего брата, бога Осириса. Борьба была долгой, жестокой и исполненной драматизма, но в итоге Сет был низвергнут и изгнан в простирающуюся за Нилом пустыню. Там он и пребывает – вечно мятущийся, жаждущий отмщения дух. Когда жгучие ветры начинали дуть из-за реки и на возделанные поля наступали пески пустыни, древние египтяне со страхом в сердце молились о том, чтобы злобный Сет не вернулся и над их миром не воцарилась тьма. А по ночам, прислушиваясь к завыванию гуляющих над бескрайними безжизненными равнинами песчаных бурь, молились еще жарче, ибо пребывали в твердой уверенности, что внимают пронзительным воплям бога-демона.

– Любопытно, – заметил я. – Надо полагать, что нынешние феллахи, пересказывающие упомянутую вами легенду, слышат в стонах ветров жалобы и сетования не находящего упокоения царя.

– Любопытно и примечательно, – с улыбкой подтвердил Ньюберри. – Живучесть такого рода мифов не может не поражать.

Могу добавить, что способность этих мифов воодушевлять самого Ньюберри удивляла, пожалуй, ничуть не меньше. Представьте же себе, какое возбуждение охватило его, когда на третий день поисков явившиеся к нам трое бедуинов завели разговор о древних захоронениях, скрытых под толщей песков. Похоже, они были наслышаны о навязчивой идее мистера Ньюберри, поскольку, стоило ему упомянуть о древней легенде, повествующей о мятущемся духе фараона, как все трое принялись уверять, что могилу именно этого царя они и имели в виду.

Мы без промедления взгромоздились на своих верблюдов и, следуя указаниям проводников, углубились в пустыню. После нескольких часов утомительной езды по пескам кочевники вывели нас к древней дороге, путь по которой занял еще не менее двух часов. Наконец мы приблизились к глубокому и очень тесному ущелью, белесые стены которого были подернуты оранжево-розовыми прожилками, а на дне громоздились кучи щебня и обломков известняка. Ньюберри соскочил с верблюда. Некоторое время он перебегал от одной груды камней к другой, внимательно рассматривая каждую, а потом разочарованно воскликнул:

– Но это же карьер! Всего-навсего карьер!

Выглядел он при этом так, что жалко было смотреть.

Ньюберри поспешил к бедуинам и заговорил с ними на повышенных тонах. Спустя некоторое время бедуины принялись дружно указывать куда-то вперед, а мой спутник достал из кармана несколько монет и нетерпеливым жестом передал их в руки одного из кочевников. Тот спешился и направился вглубь ущелья, намереваясь проводить нас дальше.

– Что они говорят? – спросил я Ньюберри, поспешно следуя вместе с ним за бедуином.

– Утверждают, насколько я мог понять, что, поддавшись искушению и став слугой Иблиса, царь совершал нечестивые жертвоприношения на этом самом месте, – с сомнением в голосе ответил мой наставник, – и что где-то здесь будто бы имеются свидетельствующие о том надписи.

– А как насчет обещанных захоронений?

Ньюберри поджал губы и указал на девять шахтных стволов, уходящих под утесы.

– Это и есть так называемые гробницы, – с горечью произнес он. – И одному Богу известно, что он нам предъявит в качестве "надписей".

Я посмотрел вперед, вослед бедуину. Тот остановился у отходившей в сторону лощины, дожидаясь нас, а когда мы подошли, кивком указал на утопающий в тени проход. Ньюберри велел ему идти первым, но кочевник поежился, покачал головой, а потом, сбивчивой скороговоркой пробормотав молитву, быстро побежал обратно.

– Ну и народ! – с презрением буркнул Ньюберри и полез в расщелину.

Едва я последовал за ним, как почувствовал невероятный холод, буквально пробравший меня до костей. Мы и до этого продвигались в полутьме, но здесь тьма казалась непроглядно черной и ледяной. Я даже поймал себя на том, что дрожу точно так же, как сбежавший бедуин.

На мой вопрос о том, чувствует ли он холод, Ньюберри, раздраженно обернувшись, переспросил:

– Чувствую что?

Ответить мне не удалось: в горле вдруг пересохло и непонятный, необъяснимый страх лишил меня дара речи.

Настигнув Ньюберри у дальнего конца расщелины, я снова спросил, не испытал ли он каких-либо странных ощущений. Но мысли моего спутника были поглощены совсем иным. Похоже, он меня даже не услышал, ибо вместо ответа указал на стену.

– Судя по всему, вот то, что мы ищем. – Голос Ньюберри прозвучал уныло.

Я проследил за его жестом и действительно увидел какую-то высеченную на камне надпись. Над ней красовалось изображение солнечного диска и двух человеческих фигур – кажется, мужской и женской. Впрочем, они были так затерты, что утверждать с уверенностью я бы не взялся.

На миг мое сердце подскочило от радости, но, присмотревшись, я озадаченно нахмурился.

– Это, кажется, по-арабски? – В тоне моем звучало нескрываемое разочарование.

Мое знакомство с арабским языком было весьма поверхностным. Я провел пальцем по высеченным буквам, потом обернулся к Ньюберри.

– Можете вы прочесть, что тут написано?

Он покачал головой.

– Боюсь, моего знания языка хватит лишь на то, чтобы понять уличного попрошайку, когда тот клянчит бакшиш.

– Может, стоит это скопировать?

Ньюберри нахмурился.

– Чего ради?

– Ну-у... Я бы рискнул предположить, что перед нами изображение Атона. Это ведь его символ? – Я указал на солнечный диск.

– Не спорю, определенное сходство присутствует, – кивнул Ньюберри. – Но надпись-то арабская, а значит, этот рельеф никакого отношения к Эхнатону не имеет. И уж всяко не приведет нас к его гробнице.

– Однако, помнится, вы сами говорили...

– Что я говорил?

– Что история Египта уходит корнями в далекое прошлое... что истоки нынешних легенд лежат в глубочайшей древности... ну и все такое.

– Боюсь, это изображение к столь глубокой древности не относится, – промолвил он, глядя на диск солнца едва ли не с укоризной. – По моему разумению, оно появилось никак не раньше чем через две тысячи лет после смерти Эхнатона. Проку от него никакого. Как и от всего этого дурацкого ущелья. – Он со злостью пнул камень. – Пора идти, Картер. Надо отсюда выбираться!

Резко повернувшись, Ньюберри поспешно двинулся по тропе в обратном направлении. Прежде чем последовать его примеру, я все же достал листок бумаги и торопливо срисовал рельеф и надпись, а покончив с копированием, почти бегом устремился за своим наставником. Возможно, кому-то покажется, что у меня не в меру разыгралось воображение, однако, сам не знаю почему, оставаться в ущелье одному мне совсем не хотелось. Даже когда мы ехали на верблюдах через пустыню, я не переставал ощущать пронизывающий холод, так испугавший меня в расщелине. А когда поднявшийся ветер принялся с завыванием кружить песок, в моей памяти всколыхнулись древние суеверия, и мне почудилось, будто вой ветра и впрямь есть не что иное, как голос Сета, пробудившегося от глубокого сна и восставшего, дабы вернуть себе власть над миром.

В лагерь мы вернулись усталыми и подавленными, а поскольку наше состояние бросалось в глаза, не было ничего удивительного в том, что Блэкден и Фрэйзер поинтересовались, где это нас носило. Я ограничился лишь рассказом о найденном карьере, но по тому, как многозначительно переглянулись мои товарищи, понял: еще немного – и тайна наша будет раскрыта.

Время шло, а поиски гробницы не приносили никаких результатов. Ньюберри все больше и больше мрачнел, переживал и нервничал. Вся наша затея начинала казаться безнадежной.

Наконец рождественские каникулы подошли к концу, и я был готов вернуться к своим обязанностям по копированию. Оказалось, однако, что у Ньюберри на мой счет имелись иные планы. Он сообщил, что переговорил с моими покровителями и те дали согласие на мой переезд в Эль-Амарну, где Петри обучит меня методике поведения раскопок.

Разумеется, я отлично понимал, какими мотивами руководствовался Ньюберри: он хотел иметь в долине своего человека, чтобы без промедления узнавать о любой примечательной находке. Но какое мне было дело до его побуждений? Петри являлся величайшим археологом своего времени, и этот выдающийся человек вознамерился поделиться со мной своими знаниями. Со мной! С простым рисовальщиком-копиистом, то есть человеком, принадлежащим к едва ли не самой низшей касте в египтологии. Еще недавно я даже мечтать не смел о подобном везении. Недолгого – всего-то несколько месяцев – пребывания в Египте оказалось достаточно, чтобы детская влюбленность в эту страну чудес переросла в подлинную любовь. Я не желал для себя иной судьбы, кроме как изучать древние реликвии и раскрывать тайны далекого прошлого. А еще недавно дерзкая цель стать когда-нибудь в будущем настоящим археологом теперь уже не казалась недосягаемой.

Мне хотелось верить, что Петри – тоже самоучка – отнесется к моей увлеченности с пониманием. Впрочем, именно на увлеченность мне и следовало уповать, поскольку учение у мистера Петри едва ли обещало стать легким. Я уже был наслышан о его эксцентричности, и в самом ближайшем будущем мне предстояло в полной мере испытать ее на себе. Долго ждать не пришлось: в первый же день моего пребывания в лагере он направил меня на строительство хижины, ибо наемные рабочие занимались исключительно раскопками и использовать их в качестве слуг было строжайше запрещено. Мебель и постельное белье тоже не входили в число разрешенных в лагере бытовых удобств. Результат моих трудов был не в большей степени достоин восхищения, чем условия, в которых мне пришлось работать впоследствии. О странствиях по пустыне в поисках сокрытых гробниц или охоте за таинственными сокровищами пришлось забыть. Вместо этого мне приходилось день-деньской кропотливо просеивать песок и осторожно разбирать каменные обломки в надежде натолкнуться на черепок или осколок статуэтки. Именно из таких скудных фрагментов, как из элементов мозаики, должна была сложиться более или менее целостная картина древней жизни. Признаться, в ту пору я видел в своем учителе прежде всего упрямого, безжалостного педанта, за что ненавидел его смертной ненавистью. Но одновременно и преклонялся перед ним, поскольку он, несомненно, был гениальным археологом и, как верно заметил Ньюберри, обладал способностью воссоздавать историю из хаоса. Обливаясь потом под палящим солнцем, я трудился не покладая рук и постепенно начинал понимать, в какой мере результаты археологических исследований зависят от скрупулезного, тщательного изучения, казалось бы, несущественных мелочей. Источником познания в первую очередь служили не сногсшибательные открытия, а долгая, многомесячная, а то и многолетняя рутинная работа, связанная с исследованием, сопоставлением и осмыслением бессчетного числа мельчайших деталей. Короче говоря, Петри учил меня тому, что составляло альфу и омегу моей будущей профессии: археолог должен быть настоящим ученым, что подразумевает бесконечное терпение.

Однако, сколь бы старательно и уважительно ни относился я к этим урокам, порой мне, честно говоря, очень не хватало Ньюберри – его безоговорочной веры в необычное и той страстной увлеченности, которая окрашивала его поиски. А вот у Петри, как я знал, подобный эмоциональный подход был не в чести. Более того, однажды утром, когда я счищал со скал грунтовые наслоения, мой новый наставник едва ли не с оттенком удовольствия в голосе сообщил, что поблизости видели каких-то французов.

– Сюда, – заявил он, широким жестом обводя долину, – я их всяко не допущу, ибо это место отведено мне, и только мне. Однако если французы действительно шныряют среди утесов, тогда... – Он помолчал, поглаживая седую бороду. – Что ж, тогда можно догадаться, что именно они рассчитывают там отыскать.

Когда в тот же день в наш лагерь прибыл Ньюберри, меня это ничуть не удивило, ибо я был уверен, что он тоже прослышал про французов, и выражение его лица только подтверждало правильность этой догадки. Да Ньюберри, собственно, и не скрывал причину своего появления: он сам сказал, что собирается нанести французам визит, и даже предложил нам к нему присоединиться. Выбрав подходящий момент, мы направились в пустыню втроем. Ньюберри выглядел рассеянным и мыслями витал где-то далеко. И вдруг он буквально застыл на месте и побледнел.

– Смотрите! – воскликнул он, вытянув руку, и мы, проследив за его жестом, увидели на песке отпечатки сапог – зрелище для пустыни весьма редкое. Мы двинулись по следу, протянувшемуся на несколько миль, и он в конце концов привел нас к мрачному, окаймленному зазубренными скалами ущелью, на дне которого чуть впереди были видны две человеческие фигуры. Когда мы осторожно приблизились к ним, загадка разъяснилась. То были Блэкден и Фрэйзер. Они вели в поводу двух мулов с притороченными к седлам лопатами.

– Чем это вы тут занимаетесь, молодые люди? – осведомился Ньюберри, с трудом сдерживая гнев, а когда Блэкден забубнил в ответ что-то невнятное, схватил его за грудки. – Я спрашиваю, чем вы тут занимаетесь?

Неожиданно Блэкден рассмеялся.

– Да ничем особенным, – сказал он, – просто ищем гробницу Эхнатона.

У Ньюберри аж перехватило дыхание.

– Вы разве не знаете, что я сам искал эту гробницу? – яростно прошипел он.

– Знаем, – невозмутимо ответствовал Блэкден, – но один человек может заметить то, что проглядел другой. Вот, например... – Он достал из кармана связку бумаг. – Мы еще раз и более тщательно осмотрели карьер в пустыне. И обнаружили нечто прошедшее милю вашего внимания: загадочные граффити, относящиеся к Среднему Царству. – Он вручил Ньюберри бумаги. – Я счел себя вправе опубликовать находку.

– Но... Но ведь карьер был обнаружен мною! – взъярился Ньюберри.

– Карьер – да, но не граффити, – возразил Блэкден. – А некоторые из них представляют несомненный интерес.

– Конечно, – добавил с улыбкой Фрэйзер, – вы были настолько... как бы поточнее выразиться... увлечены собственными поисками гробницы, что на такие мелочи, как письмена, не обращали внимания. Отныне вам не стоит беспокоиться: местоположение гробницы известно. Она найдена.

– Что-о-о?! – Ньюберри утер лоб. – Где она? Где?

– Вон там, – Фрэйзер указал рукой, – в самом конце сухого русла, которое наполняется водой лишь в сезон дождей.

Дрожа от бешенства, Ньюберри несколько секунд смотрел на него неверящим взглядом, потом лицо археолога исказила судорожная гримаса, он повернулся и побежал прочь.

– Без толку! – крикнул ему вослед Блэкден, – мы только что оттуда. К гробнице они никого не подпускают.

Но если Ньюберри и услышал его, то не подал виду: он продолжал мчаться вперед. Мы с Петри, однако, за ним не последовали.

Позднее я узнал, что Ньюберри забросил свою работу, уехал в Англию и поклялся никогда более не ступать на землю Египта. Несколькими месяцами ранее мне было бы трудно поверить, что поиски гробницы могут породить столь жаркое соперничество и превратиться в навязчивую идею, способную довести человека до отчаяния, лишить его контроля над собой и побудить к совершению самых неожиданных поступков. С течением времени, однако, я стал относиться к его чувствам с пониманием, а точнее говоря, с некоторых пор в определенной мере даже разделять их, хотя, как сказал мне как-то вечером Петри, от всей этой истории остался неприятный осадок.

– Пусть случившееся послужит вам уроком, – посоветовал он мне. – Не следует направлять все свои силы и помыслы на достижение одной-единственной цели, ибо в этом случае вы рискуете пройти мимо множества других важных и интересных вещей.

Я кивнул, признавая правоту его слов. Но уже через минуту, сунув руку в карман и нащупав там бумажку с надписью, скопированной мною в карьере, я извлек для себя еще один урок: напав на какой-либо след, держи свои соображения при себе и не спеши сообщать всем и каждому о своей находке. В Египте скрытность отнюдь не является недостатком.

* * *

Несколько дней спустя, в начале января, Петри получил разрешение на посещение вожделенной гробницы. Я сопровождал его. Нетерпеливое желание узнать наконец, какие чудеса и тайны хранит это древнее захоронение, заставляло меня буквально трепетать от возбуждения. Увы, нас постигло горькое разочарование. Гробница оказалась пустой. Более того, даже роспись на ее стенах пострадала от рук каких-то вандалов. Я в полном недоумении растерянно озирался по сторонам, отказываясь верить, что перед нами действительно предмет страстных чаяний Ньюберри. Неужели таковым окажется результат ею многолетних поисков? Что же все-таки он рассчитывал найти на самом деле? Мне смутно припомнился наш давний разговор о тайной мудрости древних, о событиях, упоминать о которых по тем или иным причинам было строжайше запрещено, о веками хранимых тайнах, со временем превратившихся в народные предания, такие как, например, легенда о не нашедшем успокоения царе.

– А как насчет мумии? – спросил я француза, знакомившего Петри с результатами раскопок. – Удалось ли вам отыскать какие-нибудь следы самого Эхнатона?

Криво ухмыльнувшись в ответ, француз жестом пригласил нас следовать за ним. Пройдя по минному темному коридору и спустившись по каменным ступеням, мы оказались в круглом, обрамленном колоннами помещении. Француз поднял факел, и моему взору предстала погребальная камера.

Увы, повсюду были видны следы разрушения и насилия. Рисунки и рельефы на стенах уничтожали намеренно: головы, лица, имена в текстах исчезли – их старательно стерли. Пол усеивали каменные обломки, как оказалось – остатки разбитого саркофага. Я поднял и поднес к свету один из них. Поразительно! У меня в руках был осколок гранита!

– Какой же силой должны были обладать те, кто разрушил все это! – не сумев сдержать изумление, воскликнул я. – Такое впечатление, будто кто-то хотел навсегда искоренить саму память о погребенном здесь человеке!

– Так оно и есть, – кивнул Петри. – Думаю, на сей счет не может быть никаких сомнений. Он повернулся к французу.

– А на чем вообще основывается ваша уверенность в том, что здесь был захоронен именно Эхнатон?

Француз ответил на своем языке. Я не уловил смысл его слов, однако достаточно оказалось и жеста, которым они сопровождались: он указал на чудом сохранившийся над дверью картуш – овал, по традиции обрамлявший имя царя.

Внимательно рассмотрев картуш, Петри пожал плечами и повернулся ко мне.

– Да, это единственное, что здесь уцелело. Надо полагать, погромщики его просто проглядели.

Я покачал головой и, обведя взглядом картину разрушения, спросил:

– Но кому могло прийти в голову прилагать такие усилия ради того, чтобы уничтожить его имя?

– Кто знает? В конце концов, он был царем-вероотступником, еретиком. А ересь по самой своей природе угрожает власти и установленному порядку.

– Полагаете, это было сделано по повелению жрецов Амона?

Петри подобрал фрагмент саркофага и принялся тщательно его изучать.

– Несомненно, – задумчиво произнес он. – Эхнатон закрыл их храм и своими реформами практически лишил жрецов могущества и власти. Так что у них имелись веские основания для ненависти к мятежному фараону. Вполне естественно, что они намеревались предать его забвению.

Помолчав, археолог подошел поближе к фигуре со стертым лицом.

– И все же... – задумчиво пробормотал он. – И все же... – Петри провел рукой по самым крупным выбоинам в штукатурке. – Удары здесь наносились с куда большей силой, чем требовалось, чтобы просто сделать изображение неузнаваемым. Ненависть и отвращение, руководившие действиями разрушителей, можно назвать поистине безграничными. Осмелюсь утверждать, что ярость тех, кто крушил гробницу, смешивалась со страхом. Такое впечатление, будто одно лишь воспоминание об Эхнатоне повергало их в ужас. И не только о нем самом. Вот, взгляните... – Петри указал на следующий рисунок. – Видите? Здесь, судя по фигурам, были изображены его дети. Их лица тоже стерты. Нечто похожее мы встречаем не только здесь, но и в других местах. Неопровержимые свидетельства тщательного искоренения всего, что связано с именем Эхнатона, его деяниями и его родом, мы находим по всему Египту.

– Неужели? – удивился я. – Но разве и он, и его потомки не принадлежали к законно царствовавшей династии?

– Принадлежали, – кивнул Петри. – Им предшествовала долгая череда великих царей, но, похоже, эта древняя династия правителей Египта пресеклась именно на двух сыновьях Эхнатона.

Я попытался вспомнить все, что рассказывал мне о них Ньюберри. Особенно о том, который изменил свое имя.

– Один из них, кажется, назвался Тутанхамоном?

– Да. – Петри посмотрел на меня с удивлением. – Вот уж не думал, что вы о нем знаете.

– Увы, но, кроме имени, мне ничего не известно.

– Вы в этом не одиноки. Сведения о нем практически отсутствуют, а о его предшественнике Сменхкара информации и того меньше. Оба правили, обе умерли, а все остальное покрыто мраком. Что ни говорите, а жрецы Амона добились своего. Вплоть до начала нашего столетия, до времени, когда здесь начали проводить раскопки, никто даже не слышал о фараоне по имени Эхнатон.

– Неужели его имя было напрочь вычеркнуто из истории государства?

– О да, – кивнул Петри. – В сохранившихся египетских текстах вы не отыщете ни единого упоминания о нем. Похоже, саму память о нем предали проклятию.

– Да, похоже, – негромко подтвердил я, в который уже раз вспомнив легенду о лишенном покоя царе, и снова посмотрел на разбитый саркофаг. – Его и вправду постигло страшное проклятие.

Завершив наконец осмотр, мы направились к выходу. После сумрака погребальной камеры солнечный свет и голубизна неба показались нам особенно яркими и доставили обоим несказанное удовольствие. Похоже, посещение гробницы оказало странное воздействие не только на меня, но и на Петри, ибо пока мы шли пешком по равнине, он хранил молчание, да и весь тот вечер пребывал в меланхолическом настроении. Позднее, когда мы сидели возле костра, он заговорил об Эхнатоне и периоде его правления, причем слова его заставили меня вновь вспомнить о Ньюберри.

– Когда я стоял там, внутри, – признался археолог, – мне казалось, что сам воздух вокруг пронизан древними чарами. Откровенно говоря, меня всегда мутило от всяких дурацких суеверий, но на сей раз трудно было отделаться от впечатления, будто рядом витают какие-то тени.

Он поворошил костер. Оранжевые искры взметнулись и угасли в ночи.

– Какие же тайны хранит эта гробница, – с неожиданным чувством воскликнул Петри, – если она до сих пор источает ауру зла и отчаяния? Ведь если кто-либо из фараонов и заслуживал доброй памяти, то в первую очередь Эхнатон. В отличие от своих воинственных предков, безмерно восхвалявших себя за пролитые ими же реки крови, он был привержен свету, истине и животворной силе солнца. И все же... – Археолог умолк и нахмурился. – Интересно... – Он поднялся на ноги и устремил взгляд к видневшейся в отдалении линии утесов. – Как объяснить то, что я испытал в его погребальной камере?

Петри надолго замолчал.

– Вопросы, вопросы... – вновь заговорил он, раздраженно пожимая плечами. – Сплошные загадки. А вот ответов, увы, почти нет. Впрочем... – Мне показалось, будто в его голосе проскользнули усталые нотки. – Боюсь, такова уж печальная особенность нашей с вами профессии.

Однако при всем грустном скепсисе этого заявления Петри отнюдь не распростился с надеждой на новые открытия. Несколько дней спустя он сообщил, что добился для меня разрешения скопировать рисунки и рельефы со стен, и по этой причине я вновь оказался в усыпальнице Эхнатона. Петри не было надобности призывать меня к внимательности и скрупулезности, но, несмотря на все старания и жажду удовлетворить собственное любопытство, я не обнаружил ничего такого, что поразило бы мое воображение. Правда, выяснилось, что настенная живопись, к счастью, пострадала не столь безнадежно, как нам показалось на первый взгляд. Самому страшному надругательству подверглась главная погребальная камера, тогда как в боковых отсеках удалось обнаружить практически не поврежденные изображения. Наиболее сильное впечатление произвела на меня трогательная сцена оплакивания царем и царицей маленькой девочки, лежавшей на погребальных дрогах, – видимо, их дочери. Древний художник так убедительно передал неизбывную скорбь царя, рыдающего над телом горячо любимого ребенка, что я словно слышал исполненные страдания вздохи и стенания. В какой-то момент мне даже почудилось, будто владыка Египта вовсе не умер и если я оглянусь, то увижу его воочию – здесь, в этой камере, за моей спиной. Я непроизвольно обернулся и, конечно же, никого не увидел. Однако обратил внимание на нечто иное. Осознав, что именно предстало моим глазам в луче фонаря, я едва не задохнулся от волнения.