Стратагемы 19-36. Китайское искусство жить и выживать. Том 2

Харро фон Зенгер

Стратагемы 19–36. Китайское искусство жить и выживать. Том 2

HARRO VON SENGER

STRATEGEME

BAND II

1999 by SCHERZ VERLAG, Bern, Munich, Wien

© Перевод на русский язык А.Д. Гарькавый, 2004, 2014, 2023 (стратагемы 19–36)

© Вступительная статья и комментарии, В.С. Мясников, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Стратагема № 19. Вытаскивать хворост из-под котла

«И снова весна! О… как далеки былые устремления, сомнения, упоения… На короткое мгновение они снова зашевелились где-то в глубине твоей души. В этом заброшенном храме, вокруг которого высятся горы и кружится холодный ветер; где деревья раскинули оголенные сучья и ветви, на которых все же виднеются набухшие почки. Прошлое! Ты похоже на птицу, поющую в глуши, на мягкий ветерок, на жаркое солнце. Ты беззвучное пламя в печи и одновременно мертвый пепел. Ты словно вода в чайнике, которая давно прогрелась, но никогда не закипит. Вокруг тебя происходят бесконечные коловращения; слышатся долгие стоны и тихая песнь. Ты улавливаешь едва слышные шорохи жизни. Ты струишься, как свет звезд в тихую ночь; ты мертвая вода, по которой проходит легкая зыбь. Прошлое! Сколько кануло в вечность месяцев, лет!» (пер. Д. Воскресенского).

Эти строки принадлежат китайскому писателю, бывшему министру культуры (1986–1989), а ныне (2000) одному из четырнадцати заместителей председателя Союза писателей Китая Ван Мэну (род. 1934) и взяты из [пятой главы] вышедшего в 1987 г. романа Ходун жэнь бяньсин («Метаморфозы, или Игра в складные картинки»)[1]. В весенней сценке Ван Мэна беззвучное пламя в печи и мирно греющаяся вода вызывают ощущение уюта. Совершенно иное олицетворяют пылающий огонь и бурлящая вода в стратагеме 19.

19.1. От малой искры занимается пожаром степь

Кипящая вода бурлит не сама по себе, но благодаря силе огня. Чем жарче пылает огонь, тем сильнее клокочет вода. Непосредственное воздействие на воду мало что дает или крайне непродолжительно. Огонь существует тоже не сам по себе. Он в огромной мере зависит от поддерживающего его материала – хвороста: «это душа огня». В хворосте дремлет могучая сила. Вспомним насчитывающую более полутора тысяч лет китайскую пословицу: «От малой искры занимается пожаром степь» [«син-хо ляо-юань»]. Это скрытая холодная стихия инь, из которой появляется разбуженная ото сна раскаленная пылающая стихия ян – огонь. Сам по себе хворост не способен вершить насилие. Он лежит тихо и мирно. К нему можно безбоязненно приблизиться. И даже когда он горит, можно без особого труда, пусть не голыми руками, а подручными средствами, вынуть его из очага. Тогда вода через короткое время перестает кипеть, ее бурление остановится.

Кипящая вода – это образ угрозы, с которой трудно совладать напрямую, а огонь – это образ истока данной угрозы. Тот, кто прибегает к стратагеме 19, не выступает прямо против самой угрозы, а устраняет ее причину. Такое поведение диктуется желанием полностью уничтожить очаг опасности или овладеть им и тем самым подавить угрозу, не входя с ней в прямое соприкосновение. Стратагема 19, как показывает сама ее формулировка, может быть направлена и против обстоятельств, и против людей. Человек избегает напрямую выступать против кого-то и стремится скрытно лишить противника опоры и тем самым осадить его. Прежде всего эта стратагема может помочь в случае серьезной угрозы, которой сложно противостоять напрямую. Главная суть стратагемы 19 – лишить противника сил, то есть речь идет о том, что в комментарии [на шестую главу (6.4)] Военного искусства Сунь-цзы, принадлежащем жившему в сунскую эпоху Хэ Яньси, представлено следующим образом: «Наполненность противника я могу сделать пустотой, а его пустоту я могу сделать полнотой»[2].

Как и стратагема 2, стратагема 19 имеет отношение к оппозиции пустое/полное, но несколько иное. Обе стратагемы ослабляют «полноту», то есть сильное место противника. В отличие от стратагемы 2, которая обнаруживает в противнике присущую ему изначально, а не созданную посредством стратагемы «пустоту», незащищенное слабое место, стратагема 19 «опустошает» «полноту» у противника, вынуждая того подчиниться. «Полнота» соперника уничтожается или по крайней мере уменьшается, тогда как питающие ее источники иссушаются или перекрываются. В противоположность стратагеме 18 стратагема 19 уклоняется от непосредственного (даже хитроумного) столкновения с главными силами противника и направляет свое острие в иную сторону, туда, откуда черпает свои силы противник. Стратагема 19 разрушает или подрывает питающий силы противника источник.

Стратагема 19 в своих трех ипостасях – устранение, ослабление или управление в собственных целях источником сил у противника – может использоваться в любых сферах человеческих отношений и совершенно по-разному: открыто или тайно, хитро или попросту, физически или психически, действием или словами, в современных или давно прошедших условиях. Многоликость этой стратагемы в дальнейшем будет показана на различных примерах. Вначале обозрим китайскую древность, так как истоки стратагемы уходят своими корнями более чем на 2 тысячи лет назад.

19.2. Болезнь не лечить, а предупреждать

«В наш век высшие гадают всеми способами, пробуют разные заклинания, но болезней и недугов у них все больше. Это похоже на стрелка, который, промахнувшись, спешит поправить мишень. Разве от этого улучшится меткость? Если лить горячую воду в кипящую, думая прекратить кипение, вода закипит еще пуще. Надо убрать огонь, тогда кипение прекратится. Посему колдунов и врачевателей, яды и снадобья, с помощью которых можно заклясть или вылечить болезнь, люди древности презирали из-за их поверхностности»[3]. Эти строки из главы «О полном долголетии» книги «Вёсны и Осени господина Люя», собрания трудов представителей различных философских течений, составленного в III в. до н. э., содержат уже в общих чертах формулировку стратагемы 19: «Если убрать огонь, вода перестанет кипеть». Если хочешь остаться здоровым и жить долго, нельзя попеременно доливать и отливать воду, то есть позволять болезни начаться и прерывать ее, прибегая к врачам и лекарствам. Скорее, нужно устранять с самого начала «огонь», или, как говорится в другом месте китайского трактата, «устранять вредоносное» [«цю хай»]. «Слишком сладкое, слишком кислое, слишком горькое, слишком острое, слишком соленое – когда этими пятью переполнено тело, они вредны жизни. Слишком большая радость, слишком большой гнев, слишком большая скорбь, слишком большой страх, слишком большая печаль – когда этими пятью связана душа, они вредны жизни. Слишком сильный холод, слишком большой жар, слишком большая сушь, слишком большая влажность, слишком сильный ветер, слишком долгий дождь, слишком густой туман – когда этими семью потревожен ум, они вредны для жизни. Посему для вскармливания жизни нет ничего важнее знания корня. Если познан корень, болезни неоткуда прийти»[4]. Необходимо – и это основное конфуцианское требование – во всем знать меру.

Не только с точки зрения поддержания здоровья и долголетия, но и непосредственно в связи с медициной стратагема 19 упоминается в тексте, появившемся через 2 тысячи лет после «Вёсен и Осеней господина Люя». Речь при этом идет о так называемом страшном ветре (цзинфэн [означающем в медицине падучую]). Бытовало представление, что ветер при определенных неблагоприятных условиях, например при истощении, проникает в тело через поры, всасывается внутренностями и вызывает болезни. Эти болезни выражались обычно в форме страшных судорог. С точки зрения современной западной медицины наименование «страшный ветер» относилось к целому спектру различных болезней. Японские справочные пособия связывают его, например, с воспалением мозговой оболочки. В романе Цзин Хуа Юань («Цветы в зеркале» [на русском яз. см.: Ли Жучжэнь. Цветы в зеркале. Пер. В. Вельгуса, Г. Монзелера, О. Фишман, И. Циперович. Под ред. В. Колоколова. М.-Л., Наука, 1959, серия «Лит. памятники»; перевод, увы, неполный (отсутствуют гл. 72–93), с многочисленными пропусками и страдает неточностями]), принадлежащем перу Ли Жучжэня (около 1763–1830), сын высокопоставленного служащего говорит о «страшном ветре» [т. е. падучей], от которого он чуть не умер в трехлетнем возрасте: «Самая опасная болезнь для маленького ребенка – это «страшный ветер». Врачей она крайне беспокоит. Уже многие младенцы умерли от нее. И лечат сам недуг зачастую неверно. Падучая выражается не только одним недугом, и не один ветер является ее причиной, так что нельзя все болезни относить к «страшному ветру». Разве можно наобум прописывать лекарства, которые должны вылечить только страх [внешний симптом]? Нужно очень тщательно выяснить, от какой причины произошла болезнь. Если она возникла, к примеру, из-за жары, то следует охладить жар. Если она возникла из-за холода, то следует устранить холод. Если она возникла действительно из-за ветра, то следует устранить проникший в тело ветер. Если она возникла из-за скопившейся в теле слизи, то надо растворить слизь, обратив ее в жидкость. Если она возникла из-за поедания той или иной снеди, то нужно заставить желудок переварить эту снедь. Если принимать различные лекарства, преследуя одну из перечисленных целей в зависимости от конкретного случая, не надо будет лечить от страха; страх исчезнет сам собой. Такой образ действий называют «вытаскивать хворост из-под котла» [в рус. пер. этот отрывок опущен].

19.3. Пламя чувственной страсти

«Государь Цюю[5], польстившись на взятку – большой колокол, потерял царство (см. 17.32); юйский правитель дал поймать себя, прельстившись нефритом из Чуй-цзи[6]. Сянь-гун, покоренный красотой Цзи из Ли[7], породил смуту в четырех поколениях; Хуань-гун насладился яством, приготовленным И Я, а в результате не был вовремя похоронен[8]; хуский царь, увлекшись красотой танцовщиц, потерял свои лучшие земли[9]. Если бы эти пять государей сообразовывались с естеством, отказывались от лишнего, довольствовались для себя необходимым и не шли на поводу у вещей, разве их постигло бы такое несчастье?»[10]

Против подобных земных влечений «ученые» (имеются в виду конфуцианцы и соперничавщие с ними легисты, приверженцы так называемой школы «законников» [«фа цзя»]), не располагали подходящим средством. Ведь они ограничивались тем, что стремились регулировать человеческие отношения призывом к добродетели, например к добродетели воздержания, или уголовными законами. Однако таким способом они только подавляли человеческие влечения, оспаривая лишь их выражение, а не их наличие. Сами влечения оставались неприкосновенными. От их натиска то и дело спасаются валами, воздвигнутыми конфуцианской моралью, или соответственно легистскими законами о наказаниях.

«Ныне же конфуцианцы не вскрывают корень желаний, а запрещают само желаемое, не ищут истока наслаждений, а пресекают сам предмет наслаждения. Это все равно что пытаться рукой заткнуть источник, питающий большие и малые реки… Конфуцианцы не могут заставить людей не желать, а могут только заставить воздерживаться, не могут заставить людей не наслаждаться, а могут только пресечь наслаждение. Принудить Поднебесную бояться наказания и не сметь разбойничать, разве значит заставить не иметь разбойничьих замыслов?»[11]

Как, однако, освободиться от чувственных влечений и мирских радостей? Задумавшись вот над чем: «Так, Небо и Земля, вращаясь, образуют единство, тьма вещей в совокупности составляет одно. Кто познал одно, тот знает все; кто не способен познать одно, тот не знает ничего. Например, я ведь тоже – вещь Поднебесной. Не знаю, создан ли я для полноты Поднебесной или, не будь меня, ее целостность не пострадала бы? Если даже так, я – вещь, и вещь – тоже вещь, какой смысл в этих похожих вещах? Оно рождает меня – для какой пользы? Оно убивает меня – какой от этого убыток? Творящее изменения сделало меня горшком – я не могу не повиноваться. Откуда мне знать, что делающие иглоукалывание и прижигания, желающие сохранить себе жизнь не заблуждаются? Откуда мне знать, что тот, кто ищет смерти, затягивая узел на шее, не обретает счастья? Говорят, жизнь – это рабский труд, а смерть – отдохновение. Поднебесная столь велика, кто может знать это? Творящее изменения породило меня – я не останавливал, оно убивает меня – я не препятствую. Желая жить, я ничего не делаю, чтобы жить, ненавидя смерть, я не отказываюсь от нее. Презирая, я не впадаю в ненависть, ценя, радуюсь. Принимай то, что тебе отпущено Небом, будешь всегда спокоен. Мудрец находит себе удобное место, сообразуясь со временем; находит себе дело в радость, сообразуясь с поколением… Поэтому жизнь и смерть для него одинаково велики и не производят в нем изменений. Хотя небо покрывает, а земля поддерживает, он не зависит от них; он проникает в не имеющее щели и не смешивается с вещами; наблюдая хаос дел, способен не упускать их корень… Жизнь и смерть для него лишь превращение, а тьма вещей – как один род… Мудрец ест столько, сколько нужно для поддержания дыхания; одевается так, чтобы прикрыть тело; удовлетворяет естественные потребности, не нуждаясь в лишнем. Нет Поднебесной – это не нанесет ущерба его природе, есть Поднебесная – это не нарушит его гармонии. Есть Поднебесная, нет ли – ему все едино. Из небытия вступаем в бытие, из бытия – в небытие. Конец и начало не имеют грани, неизвестно, что их порождает»[12].

В книге Хуайнань-цзы эти соображения подытоживают слова, возвращающиеся к основной мысли стратагемы 19: «Подливая кипяток в кипящую воду, кипения, конечно, не остановить. Истинно понимающий корень дела убирает огонь, и все»[13].

Кипящая вода здесь – образ горящих в человеке влечений, подливаемая горячая вода олицетворяет обращающиеся сугубо к внешним проявлениям конфуцианство и легизм. Под устранением огня подразумевается усмирение в себе человеческих влечений. Эта цель достигается тем, что узнают и устраняют источник желания и жажды удовольствия. Данной цели достигают благодаря даосскому знанию, что мир – это неминуемая череда преходящих состояний. Всякая радость, как и всякая боль, мгновенно развеивается. Зачем тогда придавать такое большое значение столь недолговечным вещам? Признание постоянной изменчивости приятием Дао, стихийно управляющего и изменяющего все сущее Пути, освобождает человека от жажды выгоды и наслаждений. Он довольствуется тем немногим, что имеет и в чем действительно нуждается, не имеет многого – и его не влекут мысли о том, чего у него нет и что ему не нужно. Человек должен освободить свое сознание, которое должно стать подобно безмятежному ясному озеру, которое безучастно отражает небо. Так говорил даосский философ Чжуан-Цзы (около 369–286): «У Высшего человека сердце что зеркало: оно не влечется за вещами, не стремится к ним навстречу, вмещает все в себя – и ничего не удерживает. Вот почему такой человек способен превзойти вещи и не понести от них урона»[14]. За 200 лет до Чжуан-Цзы основатель даосизма Лао-цзы учил:

«Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает. Тот, кто оставляет свои желания, отказывается от страстей, притупляет свою проницательность, освобождает себя от хаотичности, умеряет свой блеск, уподобляет себя пылинке, представляет собой глубочайшее. Его нельзя приблизить для того, чтобы с ним сродниться; его нельзя приблизить для того, чтобы им пренебрегать; его нельзя приблизить для того, чтобы им воспользоваться; его нельзя приблизить для того, чтобы его возвысить; его нельзя приблизить для того, чтобы его унизить. Вот почему оно уважаемо в Поднебесной»[15].

Созвучные этим, произнесенным полтора тысячелетия назад словам мысли можно найти в современных высказываниях из КНР, например, таких: «На первый взгляд можно подумать, что «желание малого» ведет в отличие от «желания многого» к уменьшению наслаждения и удовлетворения, но в действительности «желание малого» ведет к умственному и физическому совершенству и долгой, достойной уважения и благополучной жизни – можно ли «желать» большего?»[16]

19.4. Спасение благодаря освобождению от заблуждений «Я»

При жизни Будды (VI в. до н. э., спорно) в Индии сожжения удостаивались только останки состоятельных людей, пепел которых затем клали в урну. Прах бедняков погребали на кладбищах[17]. «Псы и шакалы пожирают его, волки и черви, вороны и ястребы и другие хищники…»[18] По утверждению К. Неймана, чтобы лицезреть бренность человеческого тела, Будда побуждал своих учеников посещать такие места. Знание того, что смерть неизбежна, потрясает каждого. Те, кто не может жить с этим знанием, ищут спасения в учениях, обещающих преодоление смерти и, соответственно, бессмертие в той или иной форме или во всяческих ухищрениях, потакая слабостям, отвлекающим от мыслей о неизбежности смерти. Мысль о том, что все дозволено, возможно, и ведет к огромным достижениям, как бы преодолевающим ограниченность жизни, однако всякое человеческое творение, всякая земная уверенность, всякое мирское наслаждение не перестает быть всего лишь преходящей иллюзией. В конечном счете в человеческом бытии запечатлена «пагубность плоти» и страдание. Постоянное изнурение и угасание плоти находит свое ужасное завершение в неминуемом ее распаде. Первопричина «цепи страданий» с буддийской точки зрения заключена в «пагубности страстей», влечений пяти чувств и ума к всевозможным вещам наподобие богатства, славы, наслаждений, к которым относится даже стремление к добродетели, поскольку всякая «страсть – это осквернение ума»[19]. «Глубоко привязаны к пяти желаниям. / [Они] подобны яку, любящему свой хвост, / Скованные алчностью и увлечениями, слепые, / [Они] не видят ничего… / [В них] глубоко вошли ложные взгляды, / [Они] хотят отбросить страдания / с помощью страданий… / А «корни» живых существ тупые. / [Живые существа] привязаны к веселью, / Слепы в своей глупости…»[20]

Постоянные желания то того, то другого порождают осознание собственного «Я». Ведь желание есть и пить или состояние болезни дают почувствовать собственное тело, которое лелеют и о котором заботятся, думая так: «Оно принадлежит мне, это я, это я сам»[21]. «Я» – это плод желания, желание порождает этот морок. В ослеплении своим «Я» пребывают люди с тупыми «корнями» и малой мудростью, привязанные к надменности, самодовольные»[22], хотя они могут удовлетворять свои страсти, они не свободны от страдания. Ибо никакое яство не насыщает и никакое питье не утоляет жажды навеки, и величайшее наслаждение мгновенно развеивается.

Автор знаменитого эротического китайского романа Цветы сливы в золотой вазе (эпоха Мин, 1368–1644) [предваряя первую главу], жалуется такими строками из стихотворения танской поры (618–907):

«Великолепие и роскошь? – Вот сойдут они, и обнажится наводящая ужас иссохшая почва. Отзвучат флейты [сяо] и арфы [чжэн], смолкнут и поющие уста. Что до силы клинка, исчезнет она, и остается лишь его холодный блеск. Беззвучно пылятся драгоценные струны цитры [цинь]; без света гаснет вечерняя звезда. Пустынны нефритовые ступени, лишь увлажняет их осенняя роса. Там, где с песнями пускались в пляс, ныне лишь луна безмолвно освещает дом. Те, кто пел там и плясал, никогда уже не вернутся. Все они ныне обратились в могильный прах: доблесть, красота – все унесено прошлым!»[23]

Таким образом, человек, поглощенный «мирской пылью», то есть земным, пребывает в море иллюзий. Иллюзия того, что «у меня что-то есть», порождает желание. Обманом, однако, является и окончательная, освобождающая смерть. Мара (смерть) и Кама (страсть) значат часто одно и то же. Ибо смерть нередко является людям не в своем истинном отталкивающем обличье, а в образе желанной вещи и предмета страсти, например в виде сулящих наслаждение наркотиков. Страсть – это ловушка, ведущая к смерти, так как она вновь и вновь заманивает человека в вещный мир ко все новым воплощениям, которые снова оканчиваются смертью и последующим воплощением. Духовно несвободный человек – и здесь лежит, пожалуй, основное различие между буддизмом и даосизмом – воплощается и вновь претерпевает страдания, тогда как освободившийся выходит из цепи воплощений. Что до даосизма, то одно из его направлений и вовсе стремится к физическому бессмертию. Таким образом, человек, по сути, оказывается жертвой собственных желаний в значительной степени из-за того, что поддается чарам творящей стратагемы 7: желания из ничего творят вожделенные предметы, не имеющие в себе ничего постоянного и, следовательно, не существующие.

Поскольку буддизм учит видеть иллюзорность мира и замечать за всякой видимостью зияющую пустоту, он предстает религией с в высшей степени стратагемным восприятием действительности. Чтобы освободить человека от страданий, необходимо с буддийской точки зрения освободить его самого, то есть в первую очередь уничтожить в нем желание. Если это человеку удается, он обводит смерть вокруг пальца, иначе говоря, освобождается от коварства выступающей под обличьем желания смерти, на что указывает следующее четверостишие из собрания стихотворений первых учеников Будды:

«[Передающий другим буддийское учение] Призыв [освобожденного от страсти] мудреца гремит, как львиный рык средь скал, призыв героя, призыв господина, Избежавшего коварства смерти»[24].

Согласно учению Махаяны, помимо самоосвобождения возможно еще освобождение с помощью бодхисаттвы (см. 24.15). Стоит пресечь страсти, сравниваемые с «горящей соломой» и «раскаленными углями»[25], и исчезает привязанность к вещам. Тогда они как бы не существуют. Затем исчезает различие между положительным и отрицательным, человек не стремится более к приятному и не избегает неприятного. Он не стремится ни к злу, ни к добру. На первых шагах по пути просветления еще можно испытывать радость, однако вскоре «рассеивается полная самомнения сущность «Я», срубается под корень, так что больше нечему развиваться»[26], и наступает полное беспристрастие. Даже буддийское учение представляется излишним, как голое средство к достижению цели. Оно больше не имеет ценности. Человек ожидает смерти, и если не перерождается, то достигает нирваны. Если желания устранены, тем самым удален хворост из-под котла. Все иллюзии рассеиваются, «Я» теряет всякое значение и в итоге растворяется в нирване. Все происходит «подобно тому, как исчезает огонь,/ Когда заканчивается хворост»[27]. Имея в виду эту цель, вьетнамский буддийский монах Тхит Ньят Хань[28] рассматривает 20 практических приемов медитации, обучающих умению «гасить пламя» при ослеплении желанием, гневом и ревностью.

19.5. Лишить [опоры] земли, а стало быть, и жизни

[После того как Геракл доставил яблоки Гесперид Эврисфею], «он не стал возвращаться в Микены прямой дорогой. Сначала он отправился в Ливию, где царь Антей, сын Посейдона и Матери-Земли, имел обычай заставлять всех путников бороться с ним до полного изнеможения, а затем убивал своего противника. Ведь он был не только искусным атлетом, но и восстанавливал свои силы, прикасаясь к земле. Черепами своих жертв он украшал кровлю храма Посейдона. Неизвестно, то ли Геракл, решивший покончить с этим варварским обычаем, вызвал гиганта Антея на поединок, то ли его самого вызвал Антей. Гигант жил в пещере под высокой скалой, питался львиным мясом и спал на голой земле, чтобы не только сохранять, но и увеличивать свою и без того непомерную мощь. Мать-Земля, не потерявшая способности рожать после того, как произвела на свет гигантов, зачала Антея в ливийской пещере и гордилась им больше, чем своими ужасными старшими детьми – Тифоном, Титием и Бриареем. Олимпийцам не поздоровилось бы, если бы Антей сражался против них в долинах Флегры. Перед поединком оба участника сбросили с себя львиные шкуры, но если Геракл на олимпийский манер натер свое тело маслом, то Антей посыпал свои ноги горячим песком на тот случай, если его прикосновение к земле через подошвы ног окажется недостаточным. Геракл хотел приберечь свои силы и утомить Антея и очень удивился, когда, бросив его на землю, увидел, как наливаются мышцы гиганта и как сила вливается в его тело. Это Мать-Земля вернула ему истраченные силы. Соперники вновь схватились, и на этот раз Антей упал сам, не дожидаясь, когда соперник бросит его наземь. Тогда Геракл, поняв, в чем дело, поднял Антея над землей, сломал ему ребра и, несмотря на стенания Матери-Земли, держал его в могучих объятиях до тех пор, пока тот не испустил дух»[29].

Этому применению стратагемы 19 в древнегреческом мифе Магда Штаудингер (Staudinger) и Регина Катер (Kather), Регина (род. 1955), специалист по античной философии (Freiburger Universitдtsblдtter (Записки Фрейбургского университета, тетрадь 136, Фрейбург, июнь 1997), дают современное толкование. Человек противопоставил созданную им техносферу природной биосфере. Борьба между Гераклом и Антеем олицетворяет борьбу между силами цивилизации и неукротимыми силами природы. Как только Антей в борьбе с Гераклом касается земли, в него вливается новая сила. Лишь когда Геракл отрывает его от земли, из него вместе с силой уходит и жизнь. Геракл, представитель техносферы, удушает его. Так и человек может укротить грозящие ему силы природы и по меньшей мере в некоторой степени обезвредить их. Тем самым он может использовать силы природы в своих целях. Но при этом, разумеется, он должен соблюдать законы природы и помнить о них. Если он забывает об этом, нещадно эксплуатируя силы природы, если он, подобно Гераклу, не знает удержу, он уничтожает природу. Человек, безусловно, погубит сам себя, если его жажда власти будет непомерно расти, так что он полностью заместит техносферой биосферу. Ведь, разрушая биосферу, он отнимает у природы возможность самовосстановления. Тем самым человек подрывает основы собственной жизни. Неосторожно направляя свою техническую мощь против природы, чтобы эксплуатировать ее, он рубит сук, на котором сидит. При таком подходе к стратагеме 19, когда хитрость обращается в глупость, человек не отводит от себя опасности, а просто лишает себя почвы под ногами: