Тайна Зинаиды Серебряковой

– Не то слово! – прокричала Людочек. – Чай им не нравится! Кофе подавай! Да весь вагон пил этот чай и уже вышел! И ни с кем ничего не случилось!

– Потише и подробнее, – приказал парень, вытесняя проводницу из купе. – Так, пассажиры, предъявим билеты и документы, быстро.

– Слушайте, тут женщине плохо, – сказал Струмилин. – Внезапная гипотония и тахикардия, вы понимаете?

– А то, – авторитетно сказал полицейский, поигрывая резиновой «демократкой». – Чего ж тут непонятного? Паспорт ваш можно глянуть?

– Вы кто? Где я? – послышался вдруг сиплый голос сверху, и все посмотрели на 36-ю полку.

Девушка в красном платье, очевидно окончательно разбуженная поднявшимся бедламом, свесила голову – ее распустившиеся волосы опутали серое омоновское плечо, как золотистая паутина.

Струмилин тихонько присвистнул.

Девушка глядела мутными глазами, потирая горло:

– Вы что здесь все делаете? Как я сюда попала?

Омоновец поморщился:

– Девушка, ну что вы так кричите? Паспорт дайте. Ваша как фамилия?

– Литвинова, – почему-то злорадно подсказала из коридора Людочек. – Место тридцать шестое, фамилия Литвинова.

Струмилин снова тихонько присвистнул.

Полицейский покосился на него, но ничего не сказал и вытянул из-под подушки, на которой спала Литвинова, плоскую черную сумочку с длинным ремешком.

– Позвольте? – Он осторожно, двумя пальцами, вытянул оттуда паспорт в зеленой обложке: – Ваш? Так, правильно, Литвинова Лидия Дмитриевна, год рождения тысяча девятьсот девяностый, место рождения город Комсомольск-на-Амуре, прописка нижегородская… Все нормально.

Струмилин только головой покачал.

Литвинова Лидия Дмитриевна с прежним тупым изумлением оглядывала купе, рассеянно потирая горло, на котором виднелась слабая красная полоса, словно кожа здесь была содрана.

– Ничего не понимаю, – прохрипела она. – Ни-че-го…

«Я тоже», – подумал Струмилин.

– Ладно! Всё! – пронзительно закричала из коридора проводница, у которой, похоже, окончательно лопнуло терпение. – Антон, гони ты их всех в шею! Мне уходить надо, уходить домой, а еще уборка!

– Так начинай убираться, Людочек, – миролюбиво сказал омоновец Антон. – С другого конца вагона и начинай. А я сейчас документики проверю – и отпущу товарищей.

Антон сунул паспорт Литвиновой Лидии Дмитриевны в черную сумочку. Однако он сделал неосторожное движение и чуть не уронил ее. Оттуда выпал зеленый патрончик с аэрозольными духами под названием «Опиум» и еще что-то блестящее, круглое.

– Ой, извините. – Антон собрал вещи с пола и загляделся на золотой перстенек с изящной печаткой. – Что ж вы кольца так неаккуратно кладете? Потеряете и не будете знать где.

– Боже мой! – воскликнула вдруг больная Чуваева, про которую все уже позабыли. – Но ведь это мое кольцо! Мое! Там и гравировка есть, три буквы: ВКЧ, Валентина Кирилловна Чуваева! Это я!

– Есть такая гравировка, – согласился Антон.

– Вы зачем взяли мое кольцо? – жалким голосом вопросила больная Чуваева, возмущенно глядя на Лидию Литвинову. – Вы что, с ума сошли? А… а…

Словно вспомнив что-то, она привскочила на полке и сунула руку под подушку. Вытащила оттуда потертую сумку – видимо, все женщины в мире прячут в поездах сумочки под подушки! – нервно дернула молнию и простонала:

– Кошелька нет! Меня обокрали! Она меня обокрала!

– Деньги свои проверьте, – скомандовал Антон мужчинам.

Струмилин сперва похлопал по карманам пиджака, потом вывернул их, но напрасно – бумажник исчез. Та сотня сохранилась только потому, что завалялась в джинсах.

– Пусто-пусто, – доложил Струмилин, косясь то на заспанное лицо Литвиновой, то на толстяка, который бестолково копался в карманах и в портфеле, шепотом причитая:

– Все деньги! Бумажник! Карта «Виза»! «Эппл»! И… о «Ролекс», мой «Ролекс»!

Он выставил вперед загорелую волосатую руку, на запястье которой остался только бледный след – здесь, очевидно, и находились прежде часы.

Омоновец Антон был парень деловой – он велел всем предъявить багаж. У заторможенной Литвиновой, изумленного Струмилина и ошеломленного Бо́рдо никакого багажа изначально не было, только у последнего оказался портфель с пачкой каких-то бланков.

У Чуваевой имелась при себе скромная дорожная сумка с убогим барахлишком: два платья, теплая кофта, бельишко, чулки, умывальные принадлежности в полиэтиленовом мешочке. Тут же лежала большая коробка дорогих конфет, перевязанная золотистым шнуром. Не дожидаясь просьбы омоновца, Чуваева открыла коробку. Конфеты лежали в серебряных и золотых гнездышках и выглядели ужасно аппетитно.

– Это мне сестра подарила, – всхлипнула Чуваева. – Я сестру навещала.

Ни денег, ни бумажников, ни мобильных телефонов Струмилина и Бо́рдо, ни «Ролекса» нигде не обнаружилось.

– Как же я буду теперь жить? – расплакалась Чуваева. – До зарплаты еще две недели, а с книжки я все давно сняла…

– «Виза»! – хлопнул себя по голове Бо́рдо. – Надо срочно позвонить в банк – вдруг в каком-нибудь банкомате уже снимают деньги по моей «Визе»!

– Да ничего она не снимает, вон же она сидит, – громко фыркнула из коридора Людочек, которая и не подумала идти убираться, и махнула на Литвинову.

Бо́рдо побагровел:

– Где мои деньги? Где моя «Виза»? Где мой «Ролекс»! Куда ты их спрятала?!

– В отделение пройдем, протокольчик составим, – сказал Антон. – Одевайтесь, товарищи, собирайте свои вещички, выходите, надо обыскать купе.

– Подождите, – простонала Чуваева. – Извините… Мне нехорошо, мне надо в туалет.

Ее бледные щеки залились краской, потом она со стонами удалилась.

– Слезайте, гражданка Литвинова, – скучным, официальным голосом приказал сержант Антон, глядя наверх и делая приглашающий жест. – Вы задержаны по подозрению в хищении имущества этих граждан.

– Что? – прохрипела Литвинова, неуклюже спускаясь с полки и чуть не падая на Струмилина. – Что он сказал?

– Что слышали, – холодно ответил Струмилин, размышляя, в самом деле она его не узнаёт или просто делает такой вид.

Она тупо кивнула, машинально обмахнула ладонями босые подошвы и напялила свои многосантиметровые каблуки.

Антон снял с пояса радиотелефон и вызвал подкрепление. Подкрепление в количестве двух крутоплечих коммандос явилось довольно скоро, словно сидело в засаде где-то в соседнем вагоне. Антон коротко объяснил задачу, и рядовые начали обыскивать купе. Сержант же, осторожно подталкивая перед собой спотыкающуюся и как бы еще не проснувшуюся Литвинову, двинулся к выходу из вагона. Следом шли Струмилин, вернувшаяся из туалета Чуваева и Бо́рдо.

Струмилин придерживал под локоток стонущую попутчицу, которая забыла переодеться из халата в платье, и думал, что Сонька-то Аверьянова, оказывается, не только проститутка, но и поездная воровка! И поддельщица документов. Литвинова, надо же!..

Он узнал ее сразу, с одного взгляда на это ошалелое, чуть подпухшее со сна лицо в обрамлении спутанных волос.

Вопрос: почему не назвал ее настоящего имени сержанту?

Эх, где найти такого умного, чтоб ответил…

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Мы с Борисом были, конечно, ужасно разные, до смешного. Я, доживая свои последние девичьи дни, глупо нервничала, плакала, причитала, а он спокойно и деловито трудился ради нашей свадьбы. Когда он вернулся из Маньчжурии, мы поняли, что надо непременно повенчаться, не дожидаясь, пока он окончит институт. И тут оказалось, что я была права, когда сомневалась насчет разрешения на наш брак.

Как раз тогда ждали в Нескучном архиерея, и Боря должен был просить его дозволения на венчание.

Накануне назначенного дня приезда архиерея мы узнали, что его не будет. Тогда Боря и мой отец поехали к нашим батюшкам в Белгород и оставили прошение на имя того же архиерея. Мы были уверены, что он разрешит наш брак, потому что существовал особый циркуляр насчет браков между двоюродными. Мы уже назначили день свадьбы, которая должна была быть в высшей степени простой: без нарядов, без приглашений, без пиршеств. Но вот Борис едет в Белгород и возвращается огорченным: оказывается, не так составлено прошение, нужно «графически» подтвердить родство, а разрешить – это, сказали, дело нескольких минут. На другой день Борис опять едет (двадцать верст на лошадях!) – и возвращается совсем опечаленный: архиерей отказал наотрез.

Я рыдаю, я в отчаянии, я уже ни во что не верю, а Боря отправляется тогда в Харьков искать новых и новых путей.

Первая поездка оказалась неудачной – попы не решались, – однако сведущие люди указали еще на одного, которого в тот раз не оказалось дома. Через день Борис опять едет, хотя ни у кого из родителей уже не осталось надежды на удачу. Про меня и говорить нечего – одни сплошные слезы, рисовать не могу, не сплю, не ем… Помыслить было невозможно, что я Бориса потеряю, а он рано или поздно женится на другой. То, что я смогу за другого замуж выйти, это мне и в голову не шло, я знала, что только ему отдана и в жизни, и после смерти, – а он, оказывается, этим сильно мучился. И тоже для себя мысли об ином браке не допускал, а меня ревновал заранее умопомрачительно. Правда, перед отъездом он сказал мне, что, если съездит попусту, мы просто перейдем в лютеранство, где такие браки дозволены.

Просто, ничего себе!!!

Словом, уехал Борис – и возвращается обнадеженный: добрый пастырь нашелся, правда, запросил немало, 300 рублей, но что делать!

На радостях поехали мы на ярмарку – очень хотелось чего-то такого праздничного! И получили что хотели: что за неистовая пестрота красок, и сильный ветер, и солнце, и все эти юбки, платки, ленты трепетали и переливались самыми яркими, ядовитыми, кричащими красками! Это жизнь была, жизнь… ее яркие краски!

* * *

Первым чувством Ани, как только она увидела эту пресловутую Ирочку, была жгучая ревность. «Уродятся же такие!» – подумала она почти со злобой к Природе, которая выпускает на белый свет столь совершенные творения. Бледно-золотые волосы. Полное впечатление, что в глазницы мраморного личика вставлены два сапфира. Восхитительные ресницы, кожа персиковая, губы как мальва. Полное обалдение!

«Жаль, что в придачу к этой уникальной красоте Бог не дал Ирине хоть каплю ума, а судьба не наделила счастьем», – подумала Аня – безо всякой, впрочем, жалости, а с четко выраженным злорадством: уникальные глаза уже сочились слезами, чудный рот жалобно дрожал… Ира не выдержала пристальных взглядов двух незнакомых людей, про которых квартирная хозяйка только и сказала: «Они тебе помогут! Держись за них обеими руками, дурища!»

«Ты представляешь, какого ребенка она нам родит?» – шепнул в это время Дима, приобняв жену за плечи и касаясь губами ее уха, чтобы ни в коем случае не услышала плачущая Ира. У Ани слегка отлегло от сердца.

– А тот мужчина… ну, ваш любовник, от которого вы забеременели, он тоже внешне привлекателен? – спросила она с металлическими интонациями, нарочно выбирая эти шокирующие, неприлично-откровенные слова, без всяких эвфемизмов, на которые вообще-то была большая мастерица. Это чтобы поставить Ирину на место. Та вроде бы и так стояла – ниже низшего, однако Ане с самого начала хотелось еще больше согнуть ее длинную, воистину лебединую шею.

Девушка взглянула на нее остекленевшими от слез глазами, как бы не понимая, о чем речь, потом неловко зашарила под вязаной кофточкой, узковатой для ее потрясающей груди, и вынула смятую фотографию размером с открытку.

– Умора! Она фото этого подлеца еще и на груди носит! – фыркнула присутствовавшая при встрече двух заинтересованных сторон Нонна. – Он ее бросил, а она его – у сердца!

Аня взяла снимок двумя пальчиками, брезгливо передернувшись: фотография еще хранила тепло Ириного тела и слегка пахла ее потом. И тут же рот ее изумленно приоткрылся: в жизни она не видела мужчину красивее, чем тот, который был изображен на снимке!

За ее спиной Дима издал какой-то странный звук, и Аня мигом поняла, что настал его черед переживать муки ревности и жестоко комплексовать по поводу своих веснушек, и очков минус восемь с половиной, и курносого носа, и жалкой бороденки, которая почему-то никак не хочет расти – лезут все какие-то клочки. И своим любящим сердцем она пожалела Диму, у нее даже слезы навернулись на глаза от этой жалости, и сразу стало легче дышать.

Ничего! Пока они с Димой вместе, они все переживут! Ну и пусть Ирка – неземная красавица, ну и пусть при взгляде на ее любовника у Ани задрожали коленки – у нее есть Дима, а это дороже всех и всяческих красот. Надо думать только о будущем ребенке, который вернет им с Димой счастье. Ирку воспринимать исключительно как инкубатор. А того красавчика выкинуть из головы.

– Берем! – решительно стукнула Анечка себя по колену, но тотчас спохватилась: – Я хочу сказать, что с этой минуты мы берем на себя все заботы и о вас, Ирина, и о будущем ребенке. Предлагаемый генофонд нас устраивает, не правда ли, Дима? Но прежде следует составить что-то вроде договора, да?

– Не что-то вроде, а именно письменный договор из нескольких пунктов, в которых будут четко предусмотрены взаимные обязательства сторон, – солидно кивнул Дима, который хоть и работал в НИИ ихтиологии, был по внутреннему призванию юристом. Анина свекровь до сих пор причитала, что Дима пошел на биофак, а не поступил в заочный юридический институт. – Это я беру на себя. К сожалению, наш договор нельзя заверить по всем правилам в юридической консультации, однако мы проработаем все мыслимые и немыслимые «про» и «контра», а свидетелем будет выступать Нонна Алексеевна. Так что имейте в виду, Ирина, в случае чего, нарушения каких-то обязательств, этот договор будет считаться на суде – если дело дойдет вдруг до суда! – полноценным документом. А пока… пока можно считать, что в силу вступает устная договоренность?

– Ладно, – кинула своей повинной головой Ира. – Только… только вы не можете дать мне немножко денег прямо сегодня? Сейчас? Авансом. Потому что… у меня уже ни копейки не осталось, честное слово, а надо же есть, и на мне платья начали трещать, надо что-то купить, чтобы скрыть живот, а то вдруг меня какие-нибудь знакомые увидят…

– Деньги вам ни к чему, – с теми же металлическими интонациями, уже прочно закрепившимися в ее голосе, произнесла Аня. – Платье вам я сама куплю, а лучше – сошью, потому что я вполне профессионально шью. Вы по-прежнему будете жить у Нонны Алексеевны, именно ей будут выделяться суммы на оплату вашего жилья и на текущие расходы. Нонна Алексеевна будет следить за вашим питанием, покупать продукты. Смысл в том, чтобы вы днем ни на шаг не выходили из квартиры. Вас никто не должен видеть, ваша беременность должна сохраняться в полнейшей тайне, усвойте это с первой же минуты! Ежевечерне мы с мужем будем приходить за вами и вместе гулять. Прогулки перед сном весьма полезны, – сочла нужным добавить она.

Черт знает, почему Аня несла такую жуткую казенщину! Отродясь она так не говорила, наоборот, все подружки восхищались образностью и богатством ее речи. «Ты, Анечка, говоришь, будто стихи читаешь. Или роман!» Ну а сейчас она будто бы декламировала инструкцию к электроутюгу. Или холодильнику. Но ей было необходимо именно это, чтобы не сорваться, чтобы не разлиться слезами от жалости к себе, к Диме, к этой отвратительно красивой девчонке, к младенчику, в конце концов, которого родная мать бестрепетно отдаст чужим людям – бестрепетно, но отнюдь не бесплатно. Причем потребовала деньги в долларах. Ну да, рубль дешевеет со страшной силой, а что будет к тому времени, когда Ирка родит?! Сколько денег на нее уйдет – подумать страшно, ведь придется покупать доллары на черном рынке! Все сбережения, отложенные на машину, на это уйдут. А сколько еще займет переезд…

Да, с Хабаровском, родным, любимым, зеленым, решено было проститься навеки. А что делать? Пусть это краевой центр, но, по сути, большая деревня, старожилы все друг друга знают, если не лично, то повязаны общими знакомыми. Здесь невозможно сохранить тайну усыновления, а это было для Ани непреложным условием будущего счастья. Если она оказалась несостоятельна как женщина – пусть не по своей вине, но не станешь же это объяснять каждому! – то об этом никто не должен пронюхать. Дима тоже считал, что в интересах будущего ребенка не знать, что его вырастили и воспитали приемные родители, а родная мать продала за деньги. Мальчик (девочка) должен (должна, нужное подчеркнуть) с первого мгновения знать только одну маму – Аню и одного папу – Диму. Итак, подальше от Хабаровска!

Куда конкретно ехать – такого вопроса не было. Сокурсник и друг Димы Коля Вострецов сто раз звал его в Горький, где работал в закрытом оборонном КБ, имевшем дело с подводными лодками и очень заинтересовавшемся темой Диминой кандидатской диссертации: «Миграции глубоководных рыб в связи с геотектоническими процессами». В любую минуту, стоило Диме только сказать «да», его должна была ждать квартира и зарплата, настолько превосходящая жалкие подачки НИИ ихтиологии (пусть и с дальневосточной надбавкой!), что ни один здравомыслящий человек не стал бы сомневаться. Но романтик Дима сомневался, потому что больше Ани любил на свете только Амур-батюшку. Ну что ж, в Горьком будет Волга, которая, как известно, матушка…

Сегодня же, вернувшись домой, Дима позвонит в Горький (учитывая семичасовую разницу во времени, там как раз будет утро, самое время начинать новую жизнь!) и скажет Коле, что согласен переезжать. Но не сразу, а только через четыре или пять месяцев. Потому что жена беременна, и врачи не рекомендуют ей перелетов или длительных переездов. Вот как родится малыш – тут они, Литвиновы, и нарисуются в Нижнем, и Дима незамедлительно приступит к работе.

А пока они будут выгуливать по вечерам, в темноте, Ирину, и платить Нонне за молчание, и… ладно, о будущих проблемах не стоит загадывать. Главное, усвоила для себя Аня, чтобы на этих поздних прогулках Дима держался подальше от Ирины. Она сама будет вести Иру-инкубатор под руку, а Дима – поддерживать ее. Свою жену! Пусть Дима в договоре исключает малейшую юридическую неприятность, а об исключении неприятностей бытовых позаботится сама Аня.

* * *

Перрон уже давно опустел, когда задержавшиеся пассажиры девятого купе вывалились наконец из вагона. От свежего воздуха Струмилину стало полегче. Однако женщины еле тащились, Литвинова чуть вообще не свалилась с подножки. Глаза у нее закрывались на ходу, словно девушка никак не могла проснуться. А может, она просто-напросто мастерски притворялась, кто ее знает.

Антон эскортировал свою команду в здание вокзала, как вдруг из боковых ворот выскочил тощий молодой человек с взлохмаченными волосами и суматошно огляделся. Но тут же встревоженное выражение его лица сменилось на облегченное, и он пронзительно заорал:

– Лидочка! Вот он я, погоди!

Все невольно вздрогнули и приостановились, уж больно громко он орал.

Парень подскочил к Литвиновой и схватил ее за руку:

– Приветик! Извини, проспал. Пошли. Слушай, ты чего такая?

Литвинова смотрела на него, медленно моргая и потирая горло. Ресницы порхали, как бабочки.

Струмилин покачал головой. Сам не знал почему – просто покачал, и всё.

– Вы знаете эту женщину? – сурово спросил Антон.

– Конечно, – кивнул тощий. – А что?

– Назовите ее.

– О господи! Лидочка ее зовут, то есть Лида Литвинова. А в чем вообще дело?

– Отчество у нее какое? – вел свою линию Антон.

– Не знаю, – дернул плечами парень. – Зачем мне ее отчество? Вы у нее спросите. Лид, как тебя по батюшке, а? Будем заодно знакомы, – вдруг шутливо раскланялся он. – По паспорту я Алексей Степанович Семикопный, для друзей Лёха, в просторечии Леший. А вас как именовать, барышня?

Литвинова продолжала моргать, а Струмилин подумал, что он откуда-то знает этого Лешего вместе с его шевелюрой.

– Лид, да ты что? – вдруг встревожился «в просторечии Леший». – Ты что какая-то не такая? Ух, елки! Опять началось, да? Ты чувствовала, что опять начинается?! Поэтому и просила тебя встретить сегодня? Ах ты бедняжечка…

Лицо его сморщилось так жалобно, что показалось, будто веселый и болтливый Леший сейчас разревется, как девчонка.

– Вы что имеете в виду? – прищурился Антон. – Что начинается?

– Ломка небось, – хмыкнул Бо́рдо. – Наркоманит девочка, да?

Струмилин снова покачал головой – на сей раз вполне осознанно. Вот уж кого он с одного взгляда мог узнать, так это нарков: и «запойных», и начинающих. Здесь никаких признаков, ни малейших.

– Что-о? – обиделся Леший. – Сам ты наркоманишь, толстый! У нее… – Он понизил голос. – У нее последнее время бывают провалы в памяти.

– Да брось! – недоверчиво сказал Антон.

– Это кто здесь толстый?! – сообразил наконец обидеться Бо́рдо.

– Ты, – вскользь бросил Леший. – Очень толстый. И надоедливый. Отвянь, не путайся по ногами. Я серьезно – насчет памяти. Бывали случаи, что она забредет куда-то – и не знает, как домой вернуться. И на работе у нее последнее время из-за этого жуткие проблемы.

– Вы знаете, где она работает? – поинтересовался Антон.

– Ну, такого одного места вообще-то нет… – замялся было Леший.

– Понятно: лицо без определенных занятий, – гнул свою линию непреклонный сержант.

– Да ладно-ка! – обиделся Леший. – Я только имел в виду, что она по договору работает в разных местах, а так-то у нее совершенно определенная профессия. Лида – дизайнер. И классный дизайнер, скажу я вам! Вот вы были, к примеру, в клубе «Ля ви он роз»?

– Лови… кого лови? – насторожился Антон.

– Да нет, это по-французски – «Жизнь в розовом цвете», есть такая песенка у Эдит Пиаф, слыхали?

Антон многозначительно промолчал.

– Нет, конечно, вы не могли бывать в этом клубе, он ведь женский! – хихикнул Леший. – Может, вам приходилось… – Он обернулся к Чуваевой, но тотчас затряс головой: – Извините. Там для богатых, увы. Для очень богатых! Туда ходит жена мэра, и губернаторша, и эта безумная теледива, как ее… Тамара Шестакова, и наша главная либералистка Нелли Собакина, и жена знаменитого Бусыгина. Ну, олигарха бывшего, которого посадили! Мужик, понимаете, в колонии парится, а она шейпингом в «Ла ви он роз» развлекается!

– Ну так ведь Бусыгин успел все имущество на ее имя переписать, – скандальным голосом сказала вдруг очнувшаяся Чуваева. – Все эти магазины, к которым нормальному человеку теперь и подступиться нельзя, это ж все ее, Бусыгиной! А ведь ему присудили: столько-то лет сконфиксацией имущества. Черта с два! Вернется с зоны – и вся конфиксация псу под хвост. У женушки и то, и се, и пятое, и десятое, магазинов не сосчитать!

– Некоторые из этих магазинов и «Ла ви он роз» оформляла Лидочка. – Для наглядности Леший подергал за руку девушку, которая стояла, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза, словно опять задремала. – Мы с ней на этой почве и познакомились: она мне кое-какие заказы давала. Я ведь художник, и тоже, знаете, не из последних!

Он было приосанился, но тотчас спохватился, с жалостью взглянул на Литвинову:

– Вот навалилась вдруг на человека беда… Она рассказывала, что год назад упала, подвернула ногу, ударилась головой. И с тех пор… Она все время носит при себе документы, чтоб можно было сразу узнать, кто она и где живет. И друзья, знакомые ее все время пасут, прозванивают, проверяют, вернулась ли вечером домой.

– Она что, незамужняя? – поинтересовался Антон.

Леший кивнул.

Струмилин перевел дыхание.

– Вроде есть какой-то кавалер… – протянул Леший.

Струмилин стиснул зубы.

– А скажите, Семикопный, – вкрадчиво поинтересовался Антон, – ваша знакомая только провалами в памяти страдает или заодно клептоманией?

Леший так и вытаращился. Глаза у него и без того были большие, особенно для изможденного лица, так что теперь он сделался похож на свежевываренную креветку, тем паче что резко залился краской.

– Поосторожнее, мент! – сказал Леший, так грозно посунувшись к Антону, что тот малость отшатнулся и даже забыл оскорбиться. – Не надо шить дело порядочному человеку!

– Очень порядочному! – в один голос возмутились Чуваева и Бо́рдо. Переглянулись чуточку испуганно – и зачастили, перебивая друг друга: – Она нас всех ограбила! Все купе! Обчистила! Похитила наши вещи! У меня украла кошелек и кольцо! А у меня бумажник, карту «Виза», и «Эппл», и «Ролекс», мой «Ролекс»! И молодого человека тоже ограбила… вы чего молчите, молодой человек?

Струмилин пожал плечами и вдруг ощутил на себе взгляд Литвиновой. Взгляд был уже не такой тупой и сонный, как прежде. Что-то в нем металось, какая-то мысль, а может, попытка понять, что происходит. Или девушка просто удивлялась, что он молчит и не обличает ее перед ошеломленным приятелем?

– Ни суя хебе, – пробормотал Леший, запустив обе руки в волосы и с силой ероша их, отчего шевелюра приняла уж совершенно дикий вид. – Ни су-я…