Заговор

– Глупости все это, я пообещал помочь, значит помогу. Твое дело служить, а обо всем остальном за тебя государь подумает! – нравоучительно сказал он, после чего тотчас переключился на старую тему. – Так хочется с кем-то просто так посидеть, поговорить о жизни, забыть обо всем. Трудно быть царем, крутом столько людей, а друга нет. Утомили меня дела, недаром люди говорят: «Тяжела ты, шапка Мономаха»!

Я едва не сказал: тогда сними ее, кто тебя заставляет мучиться! Но он развил тему по-другому:

– Ты меня не жалей! Ничего, я еще послужу Руси. Мой батюшка терпел на престоле без малого сорок лет, и мне та же судьба выпала! Что делать, господний промысел! Вот скоро с матушкой соединимся, она и будет мне опорой в правлении!

Я испугался, что он опять заведет старую песню о своем счастливом детстве. Хотя врал царь складно, не путался в деталях, и получалось у него это вполне правдиво, но очередной раз слушать истории его жизни в Угличе мне сейчас было совсем не по настроению.

– Расскажи, государь, как ты странствовал? – попросил я, стараясь сбить его с материнской тематики.

Он грустно посмотрел, вздохнул и махнул рукой:

– Что тут рассказывать, я столько горя испил, что и вспоминать не хочется. Трудно в нашей державе сиротам приходится, никто не заступится, руки не протянет. Всяк сам за себя, а когда ты мал и беззащитен, как прожить без опоры? Знал бы ты, сколько обид мне пришлось вынести!

Говорил он искренне, с несомненной горечью, и тут ему нельзя было не поверить. Царь погрузился в воспоминания, сурово супился рыжеватыми бровями и беззвучно с кем-то разговаривал. Потом улыбнулся и примирительно сказал:

– Много я обид и притеснений вынес, а сердцем все равно не ожесточился. Нет у меня в душе против врагов и обидчиков злобы! Как Господь нас учил: «Простим должникам нашим».

Искренность, с которой он все это говорил, меня почти с ним примирила. Быть беззащитным на Руси всегда было страшно, что же говорить о детях, не способных постоять за себя! Мне не пришлось испытать горького сиротства ни в семнадцатом, ни в двадцать первом веках, но мытарства будущего царя вызвали сочувствие.

– А я о твоей просьбе я помню, – добавил он, обезоруживающе улыбаясь, – как только смогу, так и распоряжусь, все получишь, будешь всем доволен!

Я озадаченно посмотрел на него, не совсем понимая, что Самозванец имеет в виду. Ничего получать я не собирался, просил только распорядиться дать мне под команду взвод стрельцов. Он понял мое удивление по-своему:

– Сейчас никак не могу, пока не приму бармы и шапку, нужно быть осторожным.

Теперь стало понятно, что он меня с кем-то перепутал. Объяснять ему все снова было совершенно бессмысленно, да и невозможно. В царский покой без стука вошел боярин Михаил Нагой, мнимый родственник царя, носящий, кроме боярской шапки, звание великого конюшего. Не здороваясь, он глянул на меня с высоты своего положения и попросил племянника дозволения поговорить с ним с глазу на глаз. Царь ласково ему кивнул и отпустил меня восвояси. Потеряв полдня на государственные заботы, я спешно вернулся домой.

В подворье после утреннего переполоха все успокоилось. Как обычно в послеобеденное время, никого из его многочисленных обитателей видно не было. Все, кто мог и не мог, отдыхал от утренних забот. Дверь в нашу избу была по теплому времени раскрыта настежь, и клевреты прятались по своим каморам. Я заглянул на Ванину половину. Рында спал в обнимку со своей подругой, нимало не заботясь о безопасности. Прасковья лежала в нашей части избы. Стараясь не разбудить девушку, я снял свое «парадное» платье и переоделся затрапезу. Теперь мне предстояло объехать оружейные и каретные мастерские и попытаться выяснить, кому принадлежали ночные трофеи, и узнать имя владельца экипажа с красными колесами. Когда я переодевался, Прасковья проснулась, но глаз не открывала, наблюдала за мной сквозь опущенные веки.

– Не спишь? – спросил я, надевая обыденный кафтан.

Девушка смутилась, решила, что я ее упрекаю за то, что подсматривала, порывисто отвернулась к стене. Сердито ответила:

– Я на тебя не смотрела!

– Ну и правильно, что за радость на меня любоваться. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, как только поела, сразу стало лучше. А ты куда собрался?

Я объяснил.

– Можно, я с тобой? – подхватилась она, вскакивая с лавки.

– Нет, мне придется много ездить.

– Я умею сидеть в седле!

– Правда, – удивился я, – откуда?

– Батюшка, пока был жив, научил. Он хотел сына, а матушка рожала только дочек, вот он нас и растил, как мальчиков.

Такое в это время было большой редкостью, родители обычно пол детям не путали.

– И где теперь твои сестры?

– У нас вся семья во время чумы умерла, одна я в живых осталась.

Об этой эпидемии я много слышал, она еще была в недавней памяти и вызывала страх перед болезнями и заразой. Эта страшная вспышка чумы была в Москве в 1603 году, тогда только за государственный счет было похоронено 127 тысяч человек.

– А чем занимался твой отец? – спросил я, что бы отвлечь девушку от тяжелых воспоминаний.

– Торговал, – ответила она. – Он гостем был!

Гостями в это время назывался высший разряд купечества. Похоже, что родственники Прасковьи были богатыми людьми, что невольно наводило на подозрение.

– Возьми меня с собой, – опять попросила она, – а то они, – она посмотрела на перегородку, – там все время вместе, а я все одна и одна. Ну, возьми, пожалуйста!

– Ладно, поехали, посмотрю, как ты держишься в седле. Сама лошадь оседлаешь?

– Конечно, – обрадовалась Прасковья, – меня батюшка учил!

– Тогда собирайся, – решил я. В компании ездить было все-таки веселее.

Вопреки моим скептическим предположениям, девушка без труда оседлала спокойного нрава кобылу, на которой раньше ездил Ваня, и легко села в седло. Мы рядком выехали со двора и вначале отправились на Кузнецкий мост, где работала основная часть московских оружейников. Мне уже приходилось там бывать, почти с той же целью, что и сейчас, найти мастера, сделавшего арбалет, из которого меня пытались застрелить. Тогда это удалось, и через кузнеца я вышел на стрелка, теперь задача была, в сущности, та же.

Прасковья сидела в седле не хуже иного мужчины и легко управляла спокойной лошадкой. Мы выехали на большую дорогу, ведущую в центр города и, не задерживаясь, добрались до Сенной площади, а оттуда и ша Кузнечный мост.

Я уже так привык к нынешним московским пейзажам, что перестал сравнивать старый город с будущим, и относился к нему как любой местный житель. Меня больше не удивляли ни постоянные пожары, ни узкие замусоренные улицы, юродивые, нищие, топкие берега Москвы-реки, реки, которые исчезли в подземных коллекторах еще в девятнадцатом веке, короче, местный колорит совсем перестал отвлекать внимание.

Потому мы, не обращая внимания на достопримечательности, обходили местные мастерские и оружейные лавки, где я показывал кузнецам и оружейникам стариковские стилеты. К сожалению, на этот раз мне не повезло, никто этого оружия не знал, и все без исключения мастера говорили, что это не русская, а европейская работа. С тем, попусту потеряв больше двух часов, мы отправились искать каретные мастерские.

Увы, с каретами тоже вышел прокол, у нас их еще не делали. А то, что халтурно производили местные умельцы, если не по форме, то по содержанию напоминало автомобиль «Жигули». Вроде бы похоже на современную машину, но как бы и не машина. Единственное, чего мне удалось добиться, Прасковья показала экипаж, похожий на тот, в котором ездил наш вчерашний гость. К карете он имел весьма отдаленное отношение, скорее принадлежал к классу кибиток. Таких изделий в городе было довольно много, и найти среди них карету, которую я сам никогда не видел, было нереально.

– Ладно, поехали лучше домой, – предложил я после очередной неудачной попытки.

– Давай заедем к моей крестной? – неожиданно попросила девушка.

Я вспомнил, что вчера она уже упоминала о своей родственнице, которая живет где-то в Замоскворечье, и предлагала там переждать напасти.

– Поехали, – согласился я. Все равно день пропал, до вечера было далеко, и попусту торчать без дела в нашей избе мне не хотелось.

Мы переправились по мосту на другую сторону Москвы-реки и по узким провинциальным улочкам небогатого Замоскворецкого района поехали навещать крестную. Никаких мыслей по поводу этого визита у меня не было. Самое рядовое событие, навестим старушку и отправимся восвояси. Однако когда мы подъехали к месту, в котором обитала крестная, оказалось, что я не совсем верно представлял, куда мы направляемся. Старушка жила за таким мощным забором, что он вполне оказался бы впору приличному острогу. Был он высотой метра три с половиной, и верхушки врытых в землю вертикально торчащих бревен частокола венчали острые пики. По углам периметра, как положено в крепостях, стояли вышки с караульными. Я отъехал от забора сколько мог дальше й с противоположной стороны дороги рассмотрел в глубине усадьбы два высоких терема.

– Послушай, – спросил Прасковью, – кто такая твоя крестная? Случайно не царица?

– Нет, она просто вдова, – наивно ответила девушка. – Она хорошая, добрая, я тебя с ней познакомлю.

Однако я знакомиться с доброй вдовой не спешил. Сначала нужно было понять, кто она такая. У меня появился вполне резонный вопрос, почему крестница такой богатой женщины оказалась на положении рабыни.

– Знаешь что, Прасковьюшка, давай заедем к твоей старушке в следующий раз, – сказал я и, не останавливаясь, проехал мимо кованных железными листами ворот.

– Почему? – обижено спросила спутница. – Давай зайдем, раз приехали. Крестная мне будет рада.

– Мне в таком простом платье зазорно идти в гости, – ответил я. – Да и тебе стоит одеться наряднее. Сама знаешь, по одежке встречают, по уму провожают.

Против такого довода, я думаю, не смогла бы устоять никакая женщина. Прасковья, во всяком случае, не устояла. Как ни хотелось ей порадовать визитом крестную, но показаться плохо одетой она не решилась. Только спросила:

– А когда мы сюда еще приедем?

– Как только сошьем себе новое платье, – пообещал я.

Это был чистый обман, вернуться сюда и узнать, что представляет собой вдова, я собирался в самое ближайшее время.

– Ладно, – покладисто согласилась она.

Мы повернули назад и голова к голове отправились домой.

– Прасковьюшка, – как бы невзначай, спросил я, – расскажи, как ты попала в тот дом?

Девушка посмотрела на меня и недоуменно пожала плечами. Потом подумала и ответила:

– Сама не знаю. Просто там оказалась, и все.

– Не знаешь? – удивился я. – Тогда расскажи все, что помнишь.

– Да ничего я не помню, сначала жила здесь, где мы сейчас были, у крестной, потом на постоялом дворе.

– Что значит: сначала здесь, потом там?! Почему тебя отправили на постоялый двор?

– Никто меня не отправлял, просто так получилось.

– Ты можешь говорить толком! – начал сердиться я. – Расскажи по порядку, когда ты попала к этой вдове, сколько времени у нее жила, и почему тебя отвезли на постоялый двор?

– Я, правда, не знаю, как все случилось, – виновато ответила она. – Жила здесь, потом заболела. Сильно болела, долго лежала в жару. Что со мной было, не помню, я уже думала, что умираю, а как-то проснулась и оказалась там. Болезнь как-то сама собой прошла. Сначала я плакала, просилась назад, потом привыкла. Там у нас, правда, было хорошо, все такие счастливые!..

– Понятно, – сказал я, начиная представлять, что могло произойти на самом деле. Прасковью, скорее всего, опоили каким-нибудь зельем, а потом перевезти на постоялый двор в бессознательном состоянии.

– А ты кого-нибудь спрашивала, как туда попала? – продолжил я допрос.

– Конечно, спрашивала, только ты же сам там был, видел, у нас все счастливые, и никто ничего не знает.

С этим трудно было поспорить.

– Теперь расскажи, как ты оказалась у крестной? – вернулся я к истокам преступления.

Прасковья задумалась, вероятно, не зная с чего начать. Потом коротко ответила:

– После чумы.

– Рассказывай с самого начала, с того времени, когда осталась одна, – попросил я.

Прасковья послушно кивнула и начала бытописание своей короткой, неустроенной жизни. Рассказывать она не умела, путалась в подробностях, задерживалась на незначительных деталях, повторялась, роняла слезы, когда вспоминала своих умерших во время чумы родных. Однако, в конце концов, я сумел разобраться в нехитрых переплетениях ее судьбы.

Покойный отец моей спутницы был богатым купцом, вел торговые дела достаточно успешно, и семья ни в чем не знала нужды. Жили они в одном из тех Двух теремов, которые я только что видел. Их соседом и компаньоном отца был его двоюродный брат. Во время чумы погибли почти все родственники, каким-то чудом выжила только малолетняя Прасковья и жена двоюродного дяди, та самая крестная. Она и взяла на себя попечение о девочке, присоединив, как я понял, ее усадьбу к собственной, соседней. Отсюда и возникло удивившее меня большое имение.

Куда делось родительское состояние, девочка, конечно, не знала. Я же подумал, что и его мудрая вдова объединила со своим. Дальше все предельно ясно. Прасковья выросла, превратилась в девушку и ее, как наследницу, хитрая крестная отправила подальше от имущественных претензий.

История при всей своей банальности очень дурно пахла, к тому же меня заинтересовала возможная связь крестной с компанией из постоялого двора. Так что навестить ее следовало в самое ближайшее время, даже в старом, а не новом платье.

Как это сделать, я пока не придумал, решил вернуться туда без Прасковьи и во всем разобраться на месте.

Пока же мы не спеша возвращались на нашу окраину. Девушка под впечатлением собственного рассказа и нахлынувших воспоминаний совсем сникла, опустила поводья и ехала, не глядя не дорогу. Я же задумался о предстоящей ночи и прикидывал, как лучше решить ситуацию со своими противниками.

Можно было подготовиться и пассивно ждать нападения, это был наиболее безопасный вариант, но чреватый потерей инициативы, второй – нанести, как говорится, превентивный удар. Но тут было свое слабое место, я был один, да еще связан опекой, к тому же до сих пор не знал, кому, собственно, противостою.

– Как ты думаешь, – прервала мои размышления Прасковья, – что там сейчас делается?

– Где там? – не понял я. – Ну, там, в нашем трактире. Мы ведь как оттуда уехали, так больше ничего и не знаем.

Известно, что устами младенцев глаголет истина.

– Я сегодня вечером туда наведаюсь, и все разузнаю, – пообещал я, подумав, что по собственному разгильдяйству, упустил из виду само гнездо преступников.

– Можно я с тобой? – попросила девушка.

– Это слишком опасно, – начал я, собираясь ей отказать, но Прасковья меня перебила:

– Я же там долго жила и все знаю! Мы только посмотрим одним глазком и сразу же уедем.

В этом был резон. Девушка уверенно держится в седле и, если возникнет опасность, вполне сможет ускакать. До вечера было близко, и наступило время, когда обитателей притона увозят «на работу», и на постоялом дворе почти никого не остается.

– Ладно, поехали, – решил я, – посмотрим издалека и сразу же назад.

– Там есть место, откуда все видно, а нас будет незаметно, – обрадовалась Прасковья. – Ты знаешь, меня почему-то так туда и тянет!

Над разгадкой такого психологического феномена я думать не стал, повернул своего донца, дал ему шпоры, и мы легкой рысью поскакали на разведку.

Глава 9

Добрались мы до постоялого двора довольно быстро, но с небольшим приключением. Дорогу туда я знал только ту, по которой уже ездил, то есть мимо кузнечных бизнесменов. Пришлось ехать тем же путем и теперь. Возле ворот, там же, где меня остановил доброхот Петр, стоял хорошо одетый человек, чем-то похожий на моего прежнего знакомого. Когда мы с ним поровнялись, я с любопытством посмотрел на нового лохотронщика.

– Эй, добрый человек, – вдруг окликнул он меня, – смотри, у твоего коня оторвалась подкова!

Я посмотрел, и действительно, у донца оказалась оторванной новая подкова, все на той же ноге, что и прошлый раз. Это уже смахивало на мистику.

– Смотри, как бы твой жеребец бабку не посек! – продолжил он.

Пришлось остановиться. Я спешился и осмотрел копыто. Все было в точности, так как в прошлый раз.

– Как же ты так, ездишь, а за лошадью не смотришь? – с добродушным упреком спросил новый доброхот. – Если хочешь, я отведу тебя к хорошему кузнецу, так подкует, на век хватит!

– Интересно, как это у вас получается? – спорсил я.

– Что получается? – не понял он.

– Подковы отрывать!

Приятный горожанин посмотрел на меня круглыми от удивления глазами.

– Не пойму, о чем ты, добрый человек, толкуешь?

– Погоди, приду сюда с приказными из разбойного приказа, они вам быстро все объяснят! Петя-то Косой как, жив еще? Не сильно я его поранил? – спросил я, картинно положив руку на сабельный эфес.

Доброхот побледнел, забегал глазами.

– Бог с тобой, добрый человек, езжай своей дорогой! – пробормотал он и юркнул в приоткрытые ворота.

– Погодите, я скоро до вас доберусь! – крикнул я в след.

– Хозяин, ты это что? – спросила Прасковья, перенявшая Ванину манеру так ко мне обращаться.

– Они здесь так проезжих грабят, – ответил я. – Опять каким-то образом подкову донцу оторвали!

– Где же оторвали? – удивилась она. – У него все в порядке!

Я соскочил с седла и осмотрел лошадиную ногу. Подкова была на месте. То, что минуту назад она болталась на одном гвозде, я мог бы поклясться. Пришлось развести руками.

– Еще одна загадка мирозданья! Интересно, как это у них получается! – только и смог сказать я, садясь в седло.

– Чего загадка? – не поняла Прасковья.

– Потом объясню, – махнул я рукой, – если, конечно, пойму сам.

Однако девушка так заинтересовалась, что пришлось рассказать, как меня здесь разводили.

– И ты действительно видел, что подкова была оторвана? – в конце рассказа уточнила она.

– Не только видел, но и ощущал, она болталась на одном гвозде.

– Значит, и мне тоже только казалось, что мне там было хорошо, – сделала она неожиданный вывод.

– У тебя было по-другому, вас поили напитком, от которого человек теряет разум. Скоро подъедем, – сказал я, начинаю узнавать местность, – где место, с которого все видно?

– Нужно здесь повернуть, – указала она на узкий переулок, – там дальше есть брошенная баня. От нее всё хорошо видно.

Мы проехали еще метров триста и, как только кончились глухие заборы, оказались на пустыре, в конце которого и правда стояла полуразвалившаяся, вросшая в землю баня.

Мы оставили лошадей в переулке, чтобы их ни было видно со стороны постоялого двора, и побежали к укрытию.

Однако, сделав несколько шагов, я остановился. На месте трактира и окружающих его построек чернело пожарище. Не сгорел только дальний забор, все остальное превратилось в угли и пепел.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал я популярную в предыдущее царствование поговорку. – Ничего не осталось!

Прасковья как завороженная смотрела на выгоревший двор, потом задала обычный в таких случаях бессмысленный вопрос:

– А где все?

– Сидят и тебя ждут, – не очень вежливо проворчал я себе под нос, – пойдем, посмотрим.

Мы пролезли в дырку в ограде и обошли то, что осталось от избы и построек. Все сгорело, как говорится, дотла.

Делать здесь было нечего, и мы вернулись в переулок к лошадям. Возле них стоял худой человек и явно присматривался к чужой собственности. Наше появление его огорчило.

Он совладал с разочарованием и поздоровался.

– Давно пожар был? – спросил я.

– Позапрошлой ночью все в одночасье сгорело.

– А люди, люди где? – вмешалась Прасковья.

– Кто их знает, видно которые насмерть сгорели, а которые пошли побираться или еще куда, – неопределенно ответил он. – Полыхало так, что смотреть со всей округи сбежались!

– А не знаешь, отчего загорелось? – на всякий случай спросил я.

– Поджег кто, а может быть, и само загорелось.

– Ты хозяев знаешь? – спросил я.

– Хозяева точно сгорели, вместе со старухой, – неожиданно конкретно ответил худой. – Если бы спаслись, то дали бы о себе знать.

– А постояльцы?

– Чего не знаю, того не знаю. Пожар видел, а людей живых не приметил. Или тоже сгорели, или съехали. Как же здесь теперь жить? Жить здесь никак невозможно.

Кажется, мое вмешательство в тайную жизнь постоялого двора уже привело к человеческим жертвам. Я подумал, что, скорее всего, Федор погиб. Как говорится, от своей судьбы не уйдешь. Хорошо это для него или плохо, судить не мне.

Прасковья, кажется, подумала о том же самом. Она горестно посмотрела на меня, отерла слезу и перекрестилась. Как бы в подтверждение, правда, непонятно чего, на недалекой церкви уныло зазвонил колокол.

Нам осталось поблагодарить прохожего за информацию и отправится домой.

За всю дорогу Прасковья больше не произнесла не слова. Я тоже молчал, жалея, что все так получилось. Судя по всему, хозяева постоялого двора были такими же жертвами, как и его обитатели. Еще меня опечалила непонятная судьба Федора. Бывший царь заслуживал лучшей участи, чем стать зомби в руках таинственных авантюристов и погибнуть за чужие корыстные интересы.

Дома нас ждали ужин и виноватые взгляды Вани и Аксиньи. Видимо, до них все-таки начало доходить, что они со своими постоянными уединениями явно перебарщивают. Их неуемная, нескрываемая страсть, доставлявшая мне известные неудобства, для этой эпохи не была чем-то особенным. До появления в Европе сифилиса внебрачные половые отношения не считались чем-то очень греховным и неприличным. Только после начала эпидемий, когда церковь всерьез начала бороться за нравственность паствы, нравы постепенно стали более пуританскими. Однако за сто лет, прошедших после первого подтвержденного появления этой болезни на Руси, в 1499 году, высокая нравственность еще не стала общепринятой нормой. Я за день скитаний по городу устал, хотел спать и не обращал на «молодоженов» внимания. Когда стемнело, мы вчетвером уселись за стол, но застолье как-то не складывалось. У всех были свои проблемы, и ели мы молча, почти не разговаривая. Когда мы поужинали, я коротко обрисовал товарищам сложившуюся обстановку и назначил оруженосца бессменным ночным часовым.

– Смотри, – предупредил я Ваню, – если проспишь, то мы можем вообще не проснуться. Избу, в которой раньше жила Прасковья, сожгли вместе со всеми обитателям.

Парень соглашался, сурово кивал головой, но я не был уверен, что он до конца понимает опасность, которая нам грозит. Однако брать охрану на себя и бодрствовать еще одну ночь я не мог. Утром следующего Дня планировался визит к коварной крестной, и я должен был находиться хорошей в форме.

После окончания инструктажа мы с Прасковьей ушли на свою половину и сразу же легли спать. Никаких сложностей у нас с ней этой ночью не возникло. Девушка была так утомлена и подавлена, что торопливо разделась и легла первой. Я примостился с краю лавки, вытянулся во весь рост и сразу же заснул, Спустя какое-то время сквозь сон начали пробиваться посторонние звуки. Я открыл глаза и прислушался, С другой стороны постели слышались тихие подавленные всхлипывания.

– Что случилось? – спросил я.

– Бабушку жалко, – ответила дрожащим голоском Прасковья, – она была хорошая!

По поводу сгоревшей в трактире старухи у меня было собственное мнение, но обсуждать я его с ней не стал.

– Спи, все образуется, – посоветовал я и погладил девушку по плечу. Прасковья всхлипнула и прижалась ко мне мокрым лицом.

– Мне так страшно, – призналась она, – почему они никого не жалеют!

– Знать бы еще, кто такие эти «они», – подумал я и заставил себя встать, пойти проверить, как наш часовой несет караульную службу.

Я тихо вышел из избы. Времени был часа три ночи, и небо еще не начало светлеть. Вани на крыльце не оказалось. Я осмотрелся, он сидел на скамейке, прислонясь к стене дома, и крепко спал. Это было чересчур. Впервые я на него по-настоящему рассердился. Когда я подошел, парень даже не пошевелился.

– Кажется, я тебя предупреждал не спать! – свирепо сказал я.

Ваня, не просыпаясь, скривил губы и попытался удобнее устроить голову.

Это было слишком. Иногда детям все-таки следует замечать, что они становятся взрослыми и должны нести за свои поступки ответственность. Ваня понес ее сполна. От мой оплеухи он слетел со скамьи и покатился по земле.

– Где?! Что?! – закричал парень, вскакивая на ноги и бессмысленно тараща глаза.

– Здесь! – ответил я. – И запомни, еще раз такое допустишь, я тебя выгоню в ту же минуту!

– Хозяин, я нечаянно, – залепетал он, так и не придя в себя. – Все равно ведь никого нет!

Не слушая оправданий, я вернулся и снова лег. Прасковья уже заснула. Меня же продолжал распирать праведный гнев.