Ангелы террора
– Но как к этому относятся сами мужчины? – подавленно спросила прабабка.
– К тому, что вы имеете в виду – никак. Все дело в привычке. В мое время очень трудно удивить кого-нибудь даже самой необычной одеждой. Даже если надеть на голое тело медвежью шкуру и в таком виде прийти в ресторан, то это возмутит, пожалуй, только защитников животных.
– А как же мои дети? Мои мальчики будут вынуждены жить в таком мире и все это видеть?!
– Боюсь, что до таких времен они не доживут. Им удастся увидеть женские ножки разве что до колена. В двадцатом веке будет две мировые войны, После первой юбки укоротятся на десять сантиметров, после второй еще на десять, а потом будут укорачиваться на такую же длину примерно каждые десять лет, пока у женщин не кончатся ноги. Сначала это будет шокировать, потом все привыкнут и перестанут обращать внимание, После этого начнется плюрализм в одежде, и женщины смогут выбирать длину платьев сообразно своему вкусу и красоте ног.
– А как же нравственность?
– Нравственность останется, только станет иной.
– А мне кажется, ваш мир скатился в пропасть!
Расстроенная Софья Аркадьевна ушла, и я опять вернулся к Суворину.
Однако, читать мне снова помешали. Теперь в библиотеку явилась Наталья Александровна с лицом вытянутым не менее, чем оно было недавно у ее маменьки.
– Василий, извините, Алексей Григорьевич, скажите, это что, мистификация?
– В смысле? – не понял я.
– Откуда вы взялись, и что вы за люди?!
– Вам что, тоже не понравилась Ольгины тряпки? – вопросом на вопрос ответил я.
– При чем здесь, как вы выражаетесь, тряпки! Я ничего не имею против ее странного русского языка, я даже понимаю, что одежда может быть не только такой, которую носим мы, но то, как Ольга Глебовна говорит о народе, об отношениях между мужчинами и женщинами – это просто чудовищно!
– Вот вы ее и просветите, – легкомысленно посоветовал я. – Вы же собрались просвещать наш темный народ, просветите его грамотную часть.
– Но, но… Ольга Глебовна не скрывает, что находится… – Здесь Наталья Александровна надолго замолчала, подбирая слова, потом начала краснеть и с трудом докончила фразу. – … в определенных свободных отношениях с этим странным старым человеком, господином Гутмахером!
– А вам-то какое до этого дело, – рассердившись на революционерку, не очень любезно оборвал я ее морализаторство. – Вам что до того?! Вы для чего пошли в революцию? Бедные крестьяне вас очень волнуют? Или вы хотите избавиться от опеки родителей? Кем вы вообще собираетесь стать, Верой Фигнер или какой-нибудь Коллонтай?
– А откуда вы знаете этих женщин? – совершенно неожиданно повернула разговор Наталья.
– Не помню, в школе по истории проходили. Фигнер, кажется, была народоволкой, а Коллонтай как-то связана с революцией, и еще она, – вспомнил я, – первая женщина-посол…
– Александра Михайловна Домонтович?
– Какая еще Домонтович? Я такую не знаю.
– Это девичья фамилия Александры Михайловны, – пояснила Наталья. – Вы же говорили об Александре Михайловне Коллонтай? Мы с ней хорошо знакомы.
– Насчет того, как звали ту Коллонтай, я ничего сказать не могу, – покаялся я. – Может быть, и Александра. Я помню только, что в революции было несколько известных баб, извините, женщин, она одна из них.
– Вы не представляете, как это интересно! – загорелась Наталья Александровна. – Неужели наша Шурочка сделалась так известна?! Хотя, безусловно, это именно она. Шура – великая женщина! Вы знаете, что в шестнадцать лет Александра Михайловна сдала экзамены за курс мужской гимназии!? А какие блестящие статьи она пишет в европейских газетах!
– Увы, я просто не в курсе дела. Давайте лучше спросим у Гутмахера, он жил в советское время и должен знать точнее. Мое поколение революцией не очень интересуется, понятно, кроме фанатов-отморозков.
– Кого? Что значит слово отморозки? – не поняла она. – Это те, кто обморозился?
– Нет, это новое выражение, его можно перевести, как глупый фанатик какой-нибудь идеи или личности. От безделья тинейджеры придумывают себе кумиров и им поклоняются. А самые тупо упертые считаются отморозками. Есть фаны звезд, направлений в моде, даже революции. От безделья придумывают себе развлечения и маются дурью.
– Что придумывают? – опять не поняла Наталья.
– Молодые люди, особенно в подростковом возрасте, – насмешливо объяснил я, – придумывают себе развлечения и заодно ищут врагов. У нас же главное, «кто виноват», а потом уже мы начинаем думать, «что делать». Поэтому одни бреют головы и считают своими главными врагами инородцев, другие надевают сарафаны и во всем винят помещиков или губернаторов.
– Вы говорите обо мне? – поджав губы, спросила народница.
– И о вас тоже, – прямо ответил я. – Я и в нашем времени с такими, как вы, встречался. У нас ведь тоже есть революционеры, которые горят желанием переделать общество.
– Я уже поняла, что вы за человек и не собираюсь с вами дискутировать. Вы обычный ретроград! Лучше расскажите все, что знаете про Александру Михайловну!
Я, признаться, больше того, что уже сказал, ничего о ней не знал. Но Наталье Александровне слишком загорелось выяснить все подробности про свою знакомую, и мы тут же отправились в диванную комнату, где дым уже стоял коромыслом, и генерал с профессором (за ликерам и уже без кофе) решали судьбы России.
– Аарон Моисеевич, вы что-нибудь слышали о Коллонтай? – спросил я с порога.
Гутмахер, отвлеченный от геополитических проблем, удивленно посмотрел на меня. Александр Иванович отреагировал раньше него:
– Вы говорите про Александру Михайловну? – спросил он о известной революционерке без восторга, который недавно продемонстрировала его дочь…
– А что я должен про нее знать? – не дав ответить генералу, спросил меня профессор.
– Ну, хотя бы, как ее зовут.
– Так Александр Иванович сказал, Александра Михайловна.
– Выходит, она самая, – порадовал я Наталью и пояснил Гутмахеру. – Наталья Александровна с ней знакома.
– С ней все знакомы, – опять вмешался хозяин. – Дом ее батюшки с нами соседствует в Петербурге. А что, Александра Михайловна такая известная личность, что про нее помнят в будущем? Признаться, никак не ожидал-с.
– Вот, папа, ты всегда так, а Саша, оказывается, великий человек, она стала первой женщиной-дипломатом!
– Это что, правда? – спросил генерал, до предела поднимая удивленные брови.
– А что, собственно, в этом такого, – опять вмешался в разговор Гутмахер, – обычная продувная бестия, левая ловкачка. Вы, извините, Наташа, но ваша знакомая не великий человек, а самая заурядная…
Я кашлянул и предостерегающе посмотрел на Аарона Моисеевича.
– Вернее, будет сказать, незаурядная карьеристка, – поправился он. – Я слышал, что она еще при жизни Ленина прислала письмо Сталину, в котором называла его вождем партии. Товарищ Сталин этого не забыл, – сказал Гутмахер, обращаясь только ко мне. – Я слышал, – добавил он, – что в молодости она слыла роковой красавицей.
– В этом вам предстоит убедиться самим! Шурочка сейчас живет в нескольких верстах отсюда, у нее шалят нервы, и ей прописали сельский воздух, – сообщила Наталья Александровна, победно глядя на кислую физиономию отца. – Она непременно будет у нас в гостях!
Глава 4
С Александрой Коллонтай мы встретились вечером того же дня. Наталья вызвала ее запиской, отправленной с посыльным. К этому времени Гутмахер уже рассказал мне все, что вспомнил об этой замечательной личности, да и я сам кое-что вытащил из уголков пионерской памяти.
Выглядела Александра Михайловна значительно моложе своих двадцати восьми лет, и была она, что называется, «в теле», эталонном состоянии молодой женщины начала XX века. Мне сложно судить о «экстравагантности» одежды этого времени, но юбка у Александры была, судя по реакции Софьи Аркадьевны, неприлично коротка, настолько, что при желании можно было разглядеть ее щиколотки. А вообще, эта революционерка была собой очень даже ничего, и мне, изголодавшемуся по женскому теплу, глядеть на ее нежные округлости, подчеркнутые узкой одеждой, было весьма приятственно. Пахла революционерка не нищетой рабочих окраин, а французскими духами с преобладанием аромата ночных фиалок.
Не знаю, что написала в своем послании Коллонтай Наталья Александровна, но будущая посол казалась заинтригованной. Иначе наша странная троица вряд ли бы ее, такую эффектную даму, дорого и элегантно одетую, заинтересовала, слишком мы от нее отличались и калибром, и классом.
Надо сказать, что лично у меня никакой предубежденности против Александры Михайловны не было. Мало ли кто чем не грешит в молодости. Во всяком случае, русскую революцию придумала не она, в чем можно было убедиться через полчаса общения с нею. Конечно, как и многих революционеров, да и не только их, а просто порядочных людей, молодую женщину возмущала социальная несправедливость, бедственное положение народа. Однако, особенно радикальных, экстремистских политических воззрений я у нее не заметил. Обычный треп о воровстве чиновников, плохом царе и неправильном распределении благ. Конечно, через слово она вкручивала цитаты из Плеханова и ругала, к неудовольствию Натальи Александровны, бездарных народников. Особенно глубоко в теоретические дебри разговор не погружался. Гутмахера революционерка не заинтересовала, и он вскоре нас покинул, вернувшись с генералом к решению русского вопроса. Ольга в нашей компании осталась, ее волновали французские духи и «прикольные» тряпки гостьи, а я, грешным делом, начал подумывать о более тесном и близком «практическом» знакомстве с программой ее партии.
Согласен, виноват. Немного завелся, глядя на впечатляющие формы комиссарского тела. Мы мило беседовали, и наш разговор перескакивал с эмансипации на длину юбок, свободу любви, и как-то сам собой ушел от проблем социал-демократии и грядущей революции к более интересным темам.
– Это правда, то, что мне написала Натали? – поинтересовалась революционерка, когда знакомство немного упрочилось.
– А что она вам написала? – поинтересовался, в свою очередь, я.
– То, – замялась Александра Михайловна, – что у Ольги Глебовны есть совершенно необычные дамские вещи, которые будут носить раскрепощенные женщины под верхней одеждой в далеком будущем.
– Правда, – подтвердил я, – Ольга у нас как раз футуролог по интимной одежде.
– А это не будет очень бестактно, если я попрошу Ольгу Глебовну мне ее показать? – спросила Коллонтай почему-то не у Ольги, а у меня. – Я понимаю, пока наш народ подвергается гнету царизма, безжалостной эксплуатации капитала и живет в нищете и невежестве, такое любопытство не совсем уместно, но мне хочется знать, как будут одеваться женщины, когда станут полноправными членами общества.
Ольга только хмыкнула и насмешливо посмотрела на меня.
– Я думаю, что Ольга Глебовна с удовольствием их вам покажет, а если вас это не стеснит, то я, в свою очередь, смогу вам объяснить развитие и перипетии моды…
– Помилуйте! – воскликнула революционерка. – Мы живем в двадцатом веке, и женщина должна иметь те же права, что и мужчина!
Я не очень понял, как соотносятся нижнее женское белье, равноправие полов и мое присутствие при его осмотре, но истолковал восклицание Александры Михайловны как разрешение присутствовать на показе интимной моды и проследовал за дамами в малую гостиную.
Ольге, как большинству женщин, возиться с тряпками и примерками было не в тягость, а в радость, и она с удовольствием раскрыла свой таинственный чемодан. При осмотре «достопримечательностей» присутствовали обе революционерки: народница и социал-демократка, и мы с хозяйкой чемодана. Софья Аркадьевна, вероятно, смущенная моим присутствием, как потомка мужского рода, с нами в гостиную не пошла.
Через несколько минут большой обеденный стол, покрытый лиловой бархатной скатертью, был завален совершенно отпадными тряпками. Для меня все это великолепие благодаря телевизионной рекламе было не в диковину и удивляло только то, каким образом весь этот арсенал попал к Ольге. Чтобы накупить столько белья, нужно было, по крайней мере, весьма значительное свободное время, которого у моей «кузины» перед отбытием в прошлое не было.
Осмотр начался, как театральное шоу. Ольга была просто великолепна в своей неприкрытой гордости за наш просвещенный век. Владелица всех этих сокровищ смаковала каждую вещицу, показывая и попутно разъясняя ее назначение. Невесомая, прозрачная амуниция женской привлекательности произвела на Александру Михайловну завораживающее действие. Глаза ее загадочно мерцали, и она, как бы невзначай, кончиками пальцев принялась перебирать атрибуты женской неотразимости.
– Нравится? – поинтересовалась Ольга, победно оглядывая на свое богатство. – Хочешь что-нибудь померить?
– А это удобно? – поинтересовалась видная социал-демократка, у которой дрогнули веки и чувственно расширились ноздри. – Тем более, что мы не одни! – При этом она покосилась в мою сторону.
– А что неудобного? – деланно удивилась Оля, глядя на меня лукавым глазом. – Вы же революционерки! Как Леша говорит – эмансипе! Да чего здесь такого? Когда мы будем переодеваться, Алексей отвернется.
Услышать термин «эмансипе» из уст Ольги было круто, но еще круче оказалось наблюдать за реакцией передового женского отряда начала двадцатого века на такое сомнительное и для наших дней предложение – мерить белье перед посторонним мужчиной. Он, этот отряд, в первую минуту растерялся и не нашелся, что ответить. Между тем моя современница с полной непосредственностью, даже забыв попросить меня отвернуться, лихо сбросила с себя верхнюю одежду и осталась в одном белье.
– Ну, как вам нравится? – скромно потупив глазки, поинтересовалась она и, покачивая бедрами, в манере топ-модели прошлась по гостиной.
В прозрачном белье, где надо подбритая и уверенная в своих достоинствах Ольга, бесспорно, выглядела классно. Обе революционерки заворожено и растерянно смотрели на нее во все глаза, не забывая про мое молчаливое присутствие.
– Ну, че, девки, кто рискнет померить? – поинтересовалась наша раскованная современница и опять насмешливо улыбнулась.
– Простите, мне нужно уйти, – сдавленным голосом сообщила народница и, не поднимая глаз, неприлично быстро выскочила из комнаты.
– Вот тебе и эмансипация! – засмеялась ей вслед Ольга. – Мужика испугалась! Ты, Шур, тоже куда-нибудь спешишь? – добавила она, нахально глядя на социал-демократку.
Александра Михайловна скользнула в мою сторону задумчивым взглядом и, облизнув кончиком языка губы, ответила глухим голосом:
– Нет, я не спешу.
Потом добавила, обращаясь ко мне:
– Вы, надеюсь, не будете смотреть, как я переодеваюсь?
– Конечно, если вас это смущает, – сказал я небрежным тоном, подражая в нахальстве Ольге. – Если вы хотите, то я отвернусь.
Процесс примерки дамского белья меня, как думаю, и любого нормального мужчину, очень заинтересовал, и оставлять такую интересную компанию мне, понятное дело, не хотелось. Я прошел в конец гостиной и сел в кресло спиной к дамам так, чтобы можно было, слегка отклонившись в сторону, увидеть то, что будет происходить, хотя бы отраженным в застекленной картинной раме.
Александра Михайловна, по-моему, тотчас забыла о моем присутствии, она сосредоточенно склонила голову и принялась разбирать разложенные на столе вещи. Они с Ольгой были одного роста, но революционерка была немного полнее.
– А это что такое? – спросила Коллонтай, взяв в руки мини-юбку.
. – Юбка, – удивленно ответила Ольга.
– Такая короткая, – в свою очередь, удивилась Александра Михайловна, прикладывая одежду к бедрам. – Это что-нибудь интимное?
– Нет, обычная юбка, такие носят все, у кого есть ноги. Да ты примерь, сама увидишь.
Коллонтай не спешила, было заметно, что ей неловко начинать раздеваться, и она оттягивает решительный момент. Однако, отказаться от рискованного эксперимента из-за престижа революции Коллонтай не решалась. Наконец, она окончила рассматривать мини-юбку, положила ее на место и начала, не спеша, расстегивать пуговицы на блузе.
Я отвел взгляд от картины и откинулся в кресле. За моей спиной заманчиво шелестела одежда и тихо переговаривались женщины. Не выдержав неизвестности, я искоса глянул в отражение – революционерка уже освободилась от верхнего платья и начала расшнуровывать лиф. Внизу на ней были надеты пышные панталоны до колен с оборочками и кружевами. Подробностей в импровизированном зеркале было не разглядеть, и я опять умерил неприличное любопытство.
– А можно я померю? – раздался голос Ольги. – Это же супер!
Коллонтай ей что-то ответила и через минуту возни и смеха Ольга окликнула меня:
– Леш, глянь, ты такого еще не видел.
Я не заставил себя упрашивать и тут же обернулся, Ольга напялила на себя кружевные панталоны и крутилась посредине комнаты, а у стола, боком ко мне, стояла голая революционерка. Она со смутной улыбкой смотрела на танцующую девушку и не сразу заметила, что я смотрю не только на Ольгу, но и на нее.
Пожалуй, ситуация для начала двадцатого века создалась слишком крутая, но я постарался сгладить ее спокойным, будничным выражением лица, как будто каждый день видел раздевающихся перед собой женщин.
– Очень мило, – сказал я Коллонтай, – Ольге ваше белье идет.
После этого, как ни в чем ни бывало, отвернулся, не дав ей времени отреагировать.
Надо сказать, что обнаженная революционерка была из себя очень даже ничего. Может быть, для нашего времени формы у нее были немного тяжеловаты, но это опять-таки, на чей вкус. Во всяком случае, сказать, что «ее мало», я бы не решился, как и то, что «ее слишком много», Теперь, когда наш «зрительный контакт» состоялся, я без прежнего неудобства уперся взглядом в картину, наблюдая, как Александра Михайловна прилаживала на себе белье незнакомой конструкции. Ольга, все еще оставаясь в панталонах, помогала ей застегивать лифчик. Белье конца XX века революционерку потрясло. Она, больше не обращая на меня внимания, надевала то боди, то бюстье, поднимающий грудь, то «Анжелику», собирающую груди «в кучку».
– А это можно надеть? – негромко спросила Коллонтай, указывая на заинтересовавшую ее мини-юбку.
К сожалению, про меня дамы больше не вспомнили и не пригласили полюбоваться надетым бельем. Пришлось удовлетвориться их неясным отражением. Юбка была Александре Михайловне мала, но желание прикинуть на себя одежду будущего пересилило неудобство и совместными усилиями дамы ее таки натянули. После этого и роскошная грудь скрылась под каким-то топиком: Коллонтай превратилась в нормальную современную девушку. Единственной дисгармонией была пышная прическа с тяжелым узлом волос на затылке. В наше время таких причесок не встретишь.
– Леш, можешь посмотреть, – оповестила меня Ольга.
Я встал и прошел в середину комнаты. Александра Михайловна была явно смущена, на ее щеках выступил румянец, и она старалась не встречаться со мной взглядом.
– Знаете, Александра Михайловна, одежда будущего вам идет, – вполне искренне сказал я. – У вас красивые ноги!
Невинный комплемент, который не вызвал бы никакой реакции у наших современниц, заставил запылать щеки революционерки. Женщины девятнадцатого века, носившие глубокие декольте, показывать ноги не привыкли.
– Вы находите, – только и нашлась она что сказать. – Неужели в таком виде женщины будут ходить по улицам?!
– Если у них красивые ноги, или они хотя бы думают, что они у них красивые, то будут, – ответил я.
– Ну, ладно, Леш, полюбовался, и хватит, – вмешалась в разговор Ольга. – Ты нам мешаешь.
Мне не оставалось ничего другого, как оставить женщин наедине. Я решил, было, примкнуть к мужской компании, продолжавшей заседать в диванной комнате, но оказалось, что пока я читал и любовался прекрасными дамами, оба пожилых джентльмена уже успели солидно набраться ликерами. Разговор их стал более оживленным, но менее вразумительным. Теперь они нашли общую точку соприкосновения и в два голоса ругали террористов-революционеров, дестабилизирующих русское общество.
Я тоже был против индивидуального и, тем более, публичного террора, но не против давления на власти со стороны левого спектра социума. В конце концов, если бы люди не боролись за свои права, мы бы до сих пор жили в рабовладельческом обществе. Это я и попытался сказать, но услышан не был. Александр Иванович для того, чтобы принять мою точку зрения, был слишком консервативен, а Аарон Моисеевич слишком пьян.
Однако, Александр Иванович, как представитель старшего поколения, не смог отказать себе в удовольствии поделиться своими глубокими наблюдениями по поводу правильного подхода к решению социальных задач:
– Когда я был молод, – сообщил он, – нам и в голову не приходило касаться каких-нибудь политических или социальных текущих дел, мы занимались только учебою. Для правильного и глубокого обсуждения таких общественных вопросов нужно быть человеком уже практическим, нужно много видеть, много знать, многое самому испытать. Иначе это будет обычный дилетантизм и профанация. Молодому человеку нужно многое испытать на практике, чтобы правильно и не односторонне судить о направлении и руководстве властей, а где же возможность этого правильного суждения, когда не выработано еще собственное миросозерцание, когда не приобретена еще твердая научная подготовка!
Я пожалел, что с нами нет стенографистки записать такие правильные и глубокие мысли,
– Абсолютно с вами согласен, – подтвердил позицию царского генерала пьяный профессор Гутмахер. – Учиться они толком не хотят, а «Мерседесы» им подавай. Вы знаете, что вот этот ваш потомок не уважает отечественные автомобили? Вы бы слышали, как он недавно ругал «Москвич»!
– И я о том же! – перебил его Александр Иванович. – Необходимо дорожить золотыми годами молодости для выработки в себе чистого, высокого идеала! Нелицеприятное отношение к правде, пример, который можно найти только в науке, в ее правде, в ее нелицеприятных приговорах!
Я еще минут пять послушал этот благостный, назидательный бред и ушел из комнаты, не прощаясь, по-английски.
Дело шло к вечеру, на улице уже давно стемнело, а о предстоящем и желанном ужине пока никто не поминал. Софья Аркадьевна с дочерью, как удалось выведать у слуги Максима, секретничали в Натальиной комнате, а двери в малую гостиную были по-прежнему плотно прикрыты. Я без дела послонялся по дому, еще раз с заинтересованной внимательностью рассмотрел портреты предков, висевшие в зале и, набравшись смелости, отправился охмурять социал-демократку.
На мой стук дверь открыла Ольга, посмотрела на меня наглыми, смеющимися глазами и разрешила войти. Александра Михайловна была одета в тесное, облегающее вечернее платье, как я догадался, на голое тело. Мой приход ее нимало не смутил, ей было не до мужиков: она в этот момент крутилась перед зеркалом, пытаясь в свете двух керосиновых ламп лучше себя рассмотреть.
– Как вам нравится это платье? – спросила она меня без революционной принципиальности, обычным женским голосом.
– Очень нравится, – честно ответил я. – Вам оно удивительно идет.
– Господи, какие красивые вещи! Как бы мне хотелось такое носить! А ткани, разве у нас есть такие ткани! – в превосходных степенях почти запричитала она.
– Зато у вас тут все натуральное, а у нас половина синтетики, – возразила Ольга.
– И главное, никто меня в этом не увидит. Софья Аркадьевна с Натальей с ума сойдут, если я перед ними покажусь в таком виде.
– А куда делся Арик? – поинтересовалась у меня Ольга.
– Пьянствует с генералом в диванной, – ответил я.
– Нет, ну что вы, мужики, за люди! – возмутилась она. – Не успеешь на минуту оставить без присмотра, как тут же что-нибудь выкинете. И сильно надрались?
– Есть маленько. Учат молодежь жить.
– Шур, ты тут с Лешей сама разберись, а я пойду их разгоню. Ему же пить нельзя ни грамма!
Не успели мы с Александрой Михайловной возразить, как верная подруга начинающего алкоголика выскочила из комнаты. Между нами должна была наступить смущающая пауза, но я ее предотвратил и взял быка за рога:
– А вы брючный костюм еще не мерили? – самым невинным тоном спросил я Коллонтай. – Вам должно очень пойти. В наше время половина женщин носит брюки.
– Я боюсь сама не справиться, – растеряно ответила Александра Михайловна, – лучше будет подождать Ольгу.
Мне такой вариант показался неинтересным, и я предложил:
– Я вам с удовольствием помогу.
– Ну что вы, вам это будет неприятно!
– О чем вы говорите, напротив, любоваться вами – наслаждение, я никогда еще не видел таких красивых женщин! – нагло соврал я. – Позвольте, я расстегну у вас на спине молнию.
– А почему, собственно, эти застежки называются молниями? – поинтересовалась Александра Михайловна, пока я тянул колечко.
Ответить я не успел, расстегнутое до самого низа платье разошлось на спине. Я, помогая его снять, просунул руки ей под мышки и случайно мне в ладони попали две горячие груди с набухшими, твердыми сосками. Мы оба замерли, так, как будто ничего не случилось, а потом я, как бы машинально, начал пальцами ласкать нежную кожу. Коллонтай прижалась ко мне голой спиной и закинула назад голову. Я наклонился и поцеловал ее жаркие, сухие губы. Она оттолкнула меня, высвободилась, потом повернулась ко мне лицом и охватила шею руками. Я прижал ее к себе и снова впился в ее полуоткрытый рот. Нас обоих начала бить нервная дрожь. Не выпуская отвечающих губ, я гладил ее спину.
