Восьмая нога бога

Через десять дней мы были на другом берегу Агонского моря, – тоска и горькие упреки, которыми я осыпала себя всю дорогу, превратили этот переход в сплошное мучение.

Корабли, чей путь лежит вверх по течению Хаага, встают обычно на якорь в устье реки и ждут рассвета, когда ровный попутный ветер с моря донесет их до Большой Гавани без малейших усилий. Подняв паруса, наша каравелла присоединилась к довольно приличной флотилии, дожидавшейся восхода солнца. Во всем Южном Агоне не было, казалось, берега, который не прислал бы сюда своих купцов: у нас за кормой на волнах покачивались два самадрианских шлюпа, – с далеко выдающимися рулями, под раздувающимися треугольными парусами из шкур, они, скорее всего, везли изделия из кожи; прямо перед нами еле поворачивается галеон с изогнутым носом и высокой кормой, тяжеловоз откуда-то с Ингенской Плеяды, перевозящий – кто знает? – что-нибудь годное для длительного хранения, в ожидании очередного роста цен; во главе всей ватаги шхуна с небольшой осадкой – ряды парусов вздулись от ветра. Такая вполне могла пересечь Агон напрямую (ее оснастка вполне позволяла вступать в единоборство с безумными шквалистыми ветрами этого моря), и, если она держит путь из Кайрнгема, то от груза копченой говядины, скорее всего, освободилась еще на Эфезионских островах, а в Большую Гавань пришла, чтобы набить свои трюмы чем-нибудь со здешних складов; остальные – рыбешка помельче: с полдюжины фригилл, маленьких и вертких, как конькобежцы; троица питнянских курветов с бушпритами в виде нифритов, спаалгов и джуунов – традиционных персонажей астригальской мифологии, – груженные, как и наш бакалейщик, припасами для суетливых обитателей Большой Гавани. Большие суда пересекали полмира, чтобы попасть сюда, а от товаров, которые наполняли их трюмы, зависели процветание и благополучие многих народов.

Расцвеченная парусами река, вся в утреннем золоте, величаво катила свои воды в плавных изгибах берегов, между зеленых, точно убранных блестящей парчой холмов. Но за всей этой красотой мне уже мерещились какая-то возня и царапанье – словно, уютно устроившись под теплым одеялом, я вдруг поняла, что в постели рядом со мной угнездилось ядовитое нечто.

Я выбранила себя за это. Как почти все люди, я знала историю Хагии, так откуда вдруг такая разборчивость? И как же клятва, которую, в отличие от всех остальных путешественников, дают нунции: «уважать и почитать обычаи, законы и верования любого народа, на чью землю мне доведется ступить»?

Дородный капитан Плект, которого я было невзлюбила за его напомаженные локоны и холеную, надушенную бородку клинышком, лениво облокотился о планшир рядом со мной.

– А у тебя зубы свело, дорогая моя нунция.

– Что?

– Судя по тому, как ходят желваки у тебя на скулах, я заключаю, что зубы твои в данный момент вежливо, но решительно стиснуты.

– Ну да, я… нервничаю немного.

– Дорогая Лагадамия. Ты – самая честная, безукоризненная, несгибаемая из женщин! Одна только мысль о божестве, которому поклоняется этот народ, вызывает у тебя отвращение. Но подожди, все еще впереди. Ты еще не знаешь, что значит ненавидеть. Вон за тем поворотом…

Почти всю свою историю Большая Гавань носила столь пышное имя совершенно незаслуженно. С незапамятных времен это был крохотный заштатный порт, от которого в разные концы острова расходились три дороги и куда со всех зеленых долин Хагии свозили шерсть долгорунных глиитов, прежде чем отправить ее в чужие страны, – впрочем, не столь уж и далекие, в пределах все того же Астригальского архипелага. Честолюбивые местные жители соорудили даже несколько «пакгаузов» для хранения шерсти – обыкновенных сараев из досок и дикого камня. Владельцы этих сооружений, эдакие деревенские богатеи, придерживали запас шерсти до худших времен, чтобы продать подороже, однако сорвать большой куш им все равно не удавалось. Но вот наша каравелла обогнула поворот, и моим глазам открылось то, во что превратило жалкие сараи и крохотный деревянный пирс на корявых сваях время.

Буйство высотных зданий и невиданное изобилие архитектурных форм поражали воображение. Строжайшая экономия пространства еще усиливала впечатление: Большая Гавань до отказа заполнила собой узкую полоску берега между стеной отвесных утесов и рекой, на которой мачты и паруса образовывали такое же столпотворение, как шпили и купола, галереи и колоннады, круглые и остроконечные башенки и башни в городе. Из-за тесноты казалось, будто все эти строения, величественные и грандиозные каждое на свой лад, толкают друг друга локтями и приподнимаются на цыпочки, чтобы их поскорее увидели. Пристань больше всего походила на мощный двухмильный крепостной вал из тесаных камней, подогнанных так плотно, что ни одного шва не разглядеть, полностью застроенный фалангами складских помещений из того же материала, внушающего уважение своей основательностью. Через Большую Гавань – названия более уместного для нее теперь было и не придумать – текла вторая река матросов, погонщиков, торговцев, чернорабочих, посредников, тяжело груженных фургонов и портовых кранов… По всей длине громадного причала, сколько хватало глаз, кипела жизнь.

Большая Гавань, вне всякого сомнения, по праву носила свое гордое имя теперь, когда для нее наступил Золотой век, век А-Рака.

Плект завидел своего посредника; тот размахивал сигнальными флагами с гербом торгового дома (хлеб в окружении гирлянды сосисок), показывая нам, куда встать. Другую каравеллу, с пустым трюмом и неглубокой осадкой, только что взяли на буксир и потянули на большую воду верткие, ощетинившиеся веслами галеры, известные здесь как докеры.

Пока мы причаливали, я живо представила себе ту, прежнюю, Большую Гавань: серые от ветра и непогоды деревянные домишки, утонувшие в зарослях сорняков. Интересно, как они встретились впервые в тот судьбоносный день около двухсот лет тому назад, прижимистые крестьяне и иноземное чудище, которое предложило им Договор, перевернувший всю их жизнь? В какой момент простодушные торговцы шерстью и солониной впервые почувствовали обращенную к ним безмолвную речь? Ибо паук не говорит, его мысль проникает прямо в человеческий мозг, холодным ручейком поднимаясь по хребту. Может быть, старина А-Рак подкрался в сумерках поближе, затаился среди утесов и наблюдал за ними, взвешивая и оценивая каждый их шаг? Шпионил, пока они загоняли свой скот и запирали хлипкие двери на ночь?..

Теперь ясно, что выигрывал от той сделки А-Рак: долгосрочную безопасность. Хитрый старый мошенник, он с самого начала знал, как превратить сонный отсталый народец в многочисленную процветающую нацию, заранее распланировал, как его стадо будет расти из поколения в поколение. …Господа… Господа, не тревожьтесь… Я, А-Рак, путешествую среди ваших очаровательных холмов. Известно ли вам, что изнутри они испещрены богатыми жилами чистейшего золота?..

С Помпиллой мы встречались на набережной против Морского Музея, куда, убедившись, что его люди справляются с разгрузкой корабля, проводил нас Плект. Рассчитывая, что наша клиентка легко узнает нас по тележке, мы с полчаса стояли на самом людном месте возле Музея, но дама во вдовьем одеянии так и не объявилась. Двадцать дней подряд она будет встречать на этом месте приходящие с утренним приливом корабли, предупредила нас ведьма-травница, а мы прибыли за три дня до истечения срока.

– Оставь здесь своих людей, Лагадамия. Пойдем, я покажу тебе Храм, – предложил Плект.

И действительно, не мешало бы получить некоторое представление о культе, раз уж мы взялись за это поручение. Мне вовсе не улыбалось впервые оказаться в храме А-Рака с грузом, который мы подрядились доставить. Разумеется, столичное святилище далеко превосходит остальные и размерами, и роскошью, тогда как местом последнего упокоения мужа Помпиллы станет скромный сельский храм, но есть между ними кое-что общее: время от времени сам А-Рак или кто-нибудь из его многочисленных отпрысков наведывается туда, вот мне и хотелось узнать, как чувствует себя человек в присутствии бога.

Храм А-Рака в Большой Гавани стоит у самого подножия утесов, в административном и финансовом сердце города. Мы вступили на широкий бульвар, пестревший витринами магазинов, тем более роскошных, чем ближе мы подходили к храму; богатые дома процветающих купцов постепенно сменили особняки денежных воротил и украшенные пилястрами и фризами Биржи и Счетные Палаты, у дверей которых то и дело останавливались фаэтоны, ливрейные лакеи соскакивали с запяток, опускали подножки, распахивали дверцы и помогали финансистам в пышных париках сойти на землю.

Само святилище больше напоминало крепость, чем место религиозного поклонения: на мощном восьмиугольном основании покоился тяжелый купол, почти сплошной, если не считать восьмиугольных же окон затемненного стекла, прорезанных в каждой из восьми каменных граней. Вход в храм обрамляли громадные колонны; массивные, кованой меди двери стояли распахнутые. В нескольких шагах от порога Плект остановился и обнял меня на прощание.

– Ухожу обратно на Мелководье сегодня же, с полуденным отливом.

– И внутрь меня не проводишь?

Он бросил на широко распяленные двери полный отвращения взгляд.

– Я ничего не знаю об этом культе, да и знать не хочу. То, что у них называется алтарем… ну, в общем, на самом деле это яма. Вход в шахту. – Тут он нарочито передернулся. – Понимаешь, бог или любой из его многочисленных отпрысков иной раз посещает службу лично и даже может, если захочет, показаться своей пастве. Конечно, обычно ничего такого не происходит… но я никогда не вхожу внутрь, мне от одной мысли дурно делается. Так что прощай, моя милая, честная Лагадамия, благороднейшая из нунциев!

Войдя внутрь, я обнаружила, что восьмигранники окон, сплошь черные снаружи, составлены из треугольников – дымчато-красных, черных и цвета темного янтаря; солнечные лучи, проходя сквозь них, наполняли все внутреннее пространство громадного купола кровавой мглой, которая казалась еще гуще из-за развешенных повсюду прозрачных шелковых полотен, превращавших интерьер храма в настоящий лабиринт; эти занавеси, хотя и не служили препятствием для взгляда, непрестанно колыхались, придавая призрачный, неуловимо двусмысленный характер святилищу, очертания которого, если глядеть сверху, напоминали восьмигранное колесо: ряды скамей для молящихся водоворотом спиц устремлялись к оси высокого помоста. Когда я остановилась в дверном проеме, мои глаза оказались на одном уровне с полудюжиной жреческих фигурок (поверх одежды каждый жрец носил белый шелковый шарф с длинными серебряными кистями), которые выстроились через равные промежутки друг от друга на краю платформы. Их лица были обращены к середине помоста, а один, в восьмигранном кожаном колпаке с драгоценной диадемой поверх, стоял на шаг впереди остальных и выводил неразборчивые слова службы. Священники держали глаза долу, и главный тоже говорил куда-то вниз, словно обращаясь к камню у себя под ногами, посреди которого я наконец разглядела то, чего не видела прежде: «алтарь», который был входом в шахту.

В храме было малолюдно. На скамьях расположились человек сто, не больше. Мне пришло в голову, что красноватая дымка и прозрачные полотнища здесь неслучайны, – они сглаживают ощущение заброшенности, наверняка царящее и в других храмах. Служба, однако, оказалась впечатляющей. Эхо мешало разобрать слова, но глубокий гулкий колодец, на дне которого затаился бог, отзывался на каждый звук голоса священника, отчего вся церемония становилась торжественной и мрачной.

Только я направилась по проходу между скамьями к алтарю, как священник запнулся на полуслове и замер, точно у него вдруг отнялись руки и ноги. Немая сцена показалась мне полной истинного драматизма, а когда священник заговорил снова, голос его слегка дрожал, словно что-то неуловимо изменилось в громадном пустом храме. И в самом деле, разве самый воздух вокруг не затрепетал, как от чьего-то незримого присутствия, или мне только показалось? И разве не поежились редкие посетители храма, ощутив то же, что и я?

Но, в конце концов, откуда мне знать, может быть, так положено, да и служба через минуту-другую кончилась. Жрецы, не нарушая строй, покинули алтарь и направились к дверям, задевая на ходу шелковистые полотнища, отчего те качались, будто потревоженные чьим-то дыханием. Я вернулась к входу и встала в уголке, чтобы не мешать прихожанам (в основном то были зажиточные обыватели) покидать храм и в то же время рассмотреть священников, когда они будут проходить мимо.

Так и вышло, что я стала свидетельницей происшествия, от которого любопытство мое разыгралось не на шутку. Главный священник встал сначала у массивных дверей, где учтивым шепотом отвечал всякому, кто, прежде чем выйти на улицу, находил нужным шепнуть что-нибудь на прощание. Я думала, что в храме никого не осталось, когда священник повернул наконец в коридор, который, по-видимому, соединял основную часть святилища с крылом для служителей. Но не успела фигура священника раствориться в полумраке, как из-за колонны, ступая неслышным кошачьим шагом, возник высокий худой человек явно не благочестивой наружности: угловатое лицо, сломанный нос, черные волосы плетьми свисают вдоль спины, из-за которой выглядывает эфес меча, – три четверти лезвия, надо полагать, припрятаны под камзолом, – и этот тощий тип легко и беззвучно крадется по коридору за священником, пока оба не скрываются из виду.

Чем сильнее донимало меня любопытство, – а я долго стояла там, не в силах пошевелиться, – тем громче звучал голос Долга. Поручение, за которое мне и моим людям уже заплатили половину, требовало, чтобы я начинала действовать, и немедленно. Если у нунции и есть особое призвание, то оно заключается в том, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не сворачивать с намеченного пути и не поддаваться соблазнам, которые во множестве встречаются по дороге. Так, строго выговаривая самой себе, я отправилась искать свою команду.

НИФФТ 1

Я уверен, дорогой мой Шаг, тебе знакомо предание, которое гласит, что и сам старина А-Рак, и все его отпрыски от мала до велика с легкостью отличают воров от прочих людей по запаху, как в таких случаях говорят, хотя я лично нахожу это выражение обидным. Кто может достоверно знать, каким колдовским чутьем на представителей моей гильдии наделены эти чужеродные создания? Но то, что они и впрямь умеют это делать, сомнению не подлежит. Едва войдя в обращение, хагианский окталун, отчеканенный из добытого в шахтах А-Рака золота (часть акций этих предприятий с самого начала находилась во владении островной элиты, которую пестовал гигантский паук), сразу же сделался самой популярной монетой всего Южного Агона; его волшебный блеск немедленно привлек из-за моря лучших строителей, усилиями которых новый город и появился на свет. Однако вывоз золота за границу еще не сделал ни одну нацию богатой. Лишь когда иностранные денежки узнали, что нет на свете пристанища надежнее, чем глубокие подвалы А-Раковых монастий, началась эпоха истинного величия Большой Гавани.

Где еще покой золотых груд охраняется так же надежно, как в стране, в которой вора узнают сразу, стоит ему только появиться? Кроме того, Большая Гавань, чрезвычайно удачно расположенная на полпути между Эфезионским архипелагом и островами Ингенской Плеяды, служит удобным перевалочным пунктом, и по мере того как масштаб сделок, заключавшихся в ее набитых товарами складских помещениях, становился все крупнее, а дельцы все богаче, капиталы последних оседали в подвалах монастий, чьи заемные расписки и векселя вскоре стали иметь хождение наравне с золотом в доброй половине света.

Сами монастии, на первый взгляд всего лишь обители монахов-отшельников, являли собой блестящий пример хитрости паучьего бога, который замаскировал свою широко раскинутую финансовую сеть благочестивой мишурой религиозного культа; каждая обитель была не чем иным, как хорошо укрепленным подземным деньгохранилищем, при котором живущие в тепле и холе монахи исполняли роль служащих и распорядителей.

Едва ли нужно объяснять, что именно монастии интересовали меня в Большой Гавани прежде всего. Как случилось, что у меня возникло намерение проникнуть туда – или хотя бы приблизиться в расчете на дальнейшее проникновение, – станет, надеюсь, понятно из моего рассказа. В любом случае, подвал какой-нибудь монастии оставался в долговременной перспективе, а в ближайшем будущем я нацелился на гораздо более скромный выигрыш, не забывая, однако, и о главном призе.

Но как А-Рак и его отродье выслеживали воров – вот вопрос, который не давал мне покоя. Нечего и говорить, что пауки избегали передвигаться по земле у всех на виду. Осторожность всегда была краеугольным камнем их господства на Хагии. За исключением ежегодной церемонии Жребия Самой Короткой Ночи (о которой речь еще впереди), их аппетиты ограничиваются в основном провинцией, причем наиболее глухими ее уголками. А потому пребывание в Большой Гавани, в средоточии городской толпы, казалось мне вполне безопасным. Ведь в конце концов огромное количество торговцев и финансистов ведут дела в столице, самим своим присутствием обеспечивая неприкосновенность окружающих.

Трудность заключалась в том, что для получения той маленькой прибыли, на которую я нацелился для начала, мне необходимо было продать кое-что самому А-Раку – некий предмет, доставшийся мне по чистой случайности. Короче говоря, мне был необходим представитель, причем необходим вдвойне: во-первых, для того чтобы меня не съели с самого начала, прежде чем я успею хотя бы раскрыть рот, и, во-вторых, – и это главное, – чтобы при его посредничестве добиться аудиенции у Великого Прародителя.

Храм в Большой Гавани был, если можно так выразиться, флагманским святилищем культа А-Рака, а его Первосвященник соответственно примасом среди всех служителей. Именно его и наметил я себе в посредники. Престол Первосвященника совсем недавно унаследовал новый человек, некто Паанджа Пандагон. Люди болтали, что он еще слишком молод для такого ответственного поста; впрочем, при любых обстоятельствах зрелость его подверглась бы сомнению. Так что ситуация складывалась вполне благоприятно для меня, учитывая беспрецедентный характер товара, который я привез.

Именно Первосвященник занимал все мое внимание в тот момент, когда меня заприметила нунция Лагадамия. Я высадился на берег в то же утро, что и она, и, не мешкая, принялся за работу. В храме я устроился на одной из передних скамей, ближе к возвышению, и был рядом, когда минутная слабость овладела Первосвященником. Мне было хорошо видно, как его лоб (весьма загорелый) покрылся вдруг крупными каплями пота, а руки предательски задрожали, выдав его волнение прежде, чем он успел сжать их в кулаки. Но меня все это не удивило, поскольку я тоже ощутил поток чужеродной энергии, незримо хлынувший прямо сквозь помост, на котором стоял Первосвященник. Все, кто сидел в первых рядах, почувствовали это: торопливо переглянувшись, они опустили глаза и вжались в жесткие сиденья скамей.

Не успел я ощутить враждебное излучение, как оно прекратилось, и в ту же минуту я понял, что оно было направлено, нет, скорее адресовано именно священнику – не удивительно, что он затрепетал.

Его потрясение было так сильно, что мне не составило никакого труда проследовать за ним незамеченным (видимо, мое потрясение не уступало его собственному, поскольку я, в свою очередь, не заметил нунцию, которая наблюдала за нами обоими!) в пристройку, где находились жреческие покои. Он свернул в какую-то комнату без дверей, служившую, если сравнить храм с флагманским кораблем, чем-то вроде офицерской кают-компании. Дальше начинались личные покои Первосвященника. Глядел он по-прежнему отрешенно. Стянув с головы украшенный драгоценной диадемой убор, он повесил его на парикмахерский болван, прикрепленный к стене, а мантию бросил на портновский манекен, который стоял рядом. Я, не скрываясь, встал в полный рост на пороге, но он, все так же ничего не видя вокруг, повернул к себе.

– Почтенный Первосвященник, – начал я негромко, – могу ли я поговорить с тобой?

Он обернулся: красивый худощавый мужчина, едва достигший зрелости. Мое неожиданное появление высекло из его глаз искру гнева, но быстрота, с которой он овладел собой, свидетельствовала о безупречном воспитании.

– Я знаю, что мое вмешательство – непростительная дерзость, – продолжал я с учтивым поклоном, – но, поскольку ты – главный служитель культа А-Рака, а мне стало известно о грозящей твоему богу опасности, то я рискнул совершить неучтивый поступок, чтобы тем скорее сослужить тебе хорошую службу.

– Ты узнал о грозящей богу опасности?.. – эхом повторил за мной Первосвященник, в его серых глазах застыло изумление… и еще что-то? Показалось мне или я заметил легкий трепет зарождающейся надежды? Ничего такого, в чем он сам мог бы открыто признаться себе, разумеется, – пока. Уже в следующее мгновение тревога заслонила собою тень надежды. Жрец провел меня в свою комнату и запер дверь на засов. Из стоявшего на столе кувшина он налил нам по бокалу легкого утреннего вина. Мы сели и пригубили напиток. Хозяин вежливо, но пристально разглядывал меня.

– Позволь мне, – предложил я, – предупредить твои сомнения и без обиняков изложить мое дело. Меня зовут Ниффт Эфезионит, вот уже много лет я веду кочевую жизнь, преимущественно в качестве солдата удачи; не всегда путь мой был легок, случалось мне попадать и не в самые красивые ситуации, но я всегда честен в делах, а что до учености, то тут я дам фору многим. Итак, за то, что я тебе принес, мне, надеюсь, заплатят; сколько – решать тебе, ибо моя весть, насколько я знаю, может оказаться далеко не новой для тебя, либо твой, несомненно, более изощренный ум опознает в ней подделку, либо она может оказаться ничего не стоящей по другим причинам, о которых я не имею понятия.

Тут я вытащил из-за пазухи истертый на сгибах и порядком захватанный кусок пергамента, чтобы показать священнику, что предмет торговли при мне, однако в руки ему пока не дал.

– Я принес тебе листок с записанной на нем балладой – такие продают на каждом углу по медному грошу за штуку, – однако этот я отыскал в лавке старьевщика на Зыбучих-Песках-Эвона-Где, самом западном острове Минускулона. Как ты увидишь, если купишь его у меня, на нем не вся баллада, а лишь фрагмент: четыре полных катрена и первая строка пятого. Учитывая обычные размеры таких листков, можно сказать, что тут не хватает нескольких четверостиший. Судя по почерку, могу предположить, что переписчик был из Колодрии, но утверждать не стану. Однако сам по себе этот листок никогда не привел бы меня сюда. Но два или три месяца спустя мне довелось пересекать Большое Мелководье – как ты понимаешь, спешить мне было некуда, я странствовал скорее удовольствия ради, чем с какой-то определенной целью, – где до меня стали доходить настойчивые слухи касательно твоего народа. Вкратце суть их была такова: пройдет совсем немного времени, и двери золотых подвалов Хагии распахнутся, никем не охраняемые.

– Говоришь, ты слышал это от многих? – По глазам Паанджи Пандагона было видно, что нетерпение борется в нем с вежливостью. Слухи.

– В Люлюмии мне довелось услышать, как два старых портовых грузчика делились этой информацией с другими. В лебанойской таверне торговец полипами, который сидел за соседним столиком, нашептывал об этом своей сестре, шлюхе. На пароме, перевозящем любителей азартных игр в Гламару, я подслушал, как один вор за чаркой вина делился новостью с другим. Слухи, Первосвященник, если, конечно, уметь отличать зерно истины от прикрас молвы, могут оказаться творимой Историей.

– Ты прав, разумеется. «Двери золотых подвалов Хагии распахнутся, никем не охраняемые…» Н-да… зловещее предсказание, не так ли? Ну, так, может, ты позволишь?.. – И он протянул руку за пергаментом.

Я передал ему листок, на котором было написано следующее:

Пусть А-Рак свои ткет сети,Похищая души всех,Кто живет на этом свете,Жизни их кладя предел.Пусть он рвет, и пусть он мечет,Разлучая дух и плоть,Час расплаты недалече,И его судьба найдет.Тки, А-Рак! Сплетай покрепчеДуш украденных шатер, —Все равно не будет легче,На расправу враг твой скор!В мрачной мантии Убийца,Глянь-ка, чем не молодец?Крепок шелк чужих мучений,Кровь ярка людских сердец!Но смотри, чтоб одеяньемСамому тебе не стать…

С серьезным видом Пандагон читал и перечитывал эти строки, пока наконец его плечи не приподнялись, как у человека, пытающегося справиться с легким приступом малодушия или тревоги.

– Что все это означает, я, по большому счету, не пойму, но общий глумливый тон стихотворения, примечательное сочетание насмешки и угрозы… в высшей степени меня тревожат.

– Значение стиха темно и для меня, Первосвященник. Сколько бы я ни пытался постичь его смысл, у меня ничего, или почти ничего, не выходит. Однако во всех этих сплетнях повторялось одно имя: Пам-Пель. Правда, какое отношение оно имеет к стихам, я тоже не знаю. Могу лишь предположить наличие некой связи между именем и вот этими малоизвестными строками Таргвада: «…покуда глад его предвечный не был побежден напором того врага, с которым рядом сам он быстротечен…»