Дельта

Через пару часов после того, как вышли из низины, путники остановились на поляне, с которой открывался вид на западные холмы. Они находились на вершине холмистой гряды – мили две из конца в конец – обжимающей тропу справа. Деревья здесь были тоньше, и по тропе на этом участке, видимо, часто хаживали животные. Попив воды из ручейка, после короткого привала отряд пустился по тропе. Более получаса на пути не встречалось ничего, чтоб таило хотя бы намек на опасность. Временами над головой принимались кружить здоровенные москиты или комары, но, похоже, их отпугивал сок, которым люди натерлись.

– На ночь приткнемся здесь? – задал вопрос Уллик.

– Пожалуй, да, – кивнул Доггинз.

– Эх, сейчас бы сюда одно из тех иудиных деревьев!

– На такой высоте они не растут.

Они продвинулись еще на сотню метров, наслаждаясь ощущением ходьбы по ровной земле.

– Хо-хо, не может быть! – вдруг обрадовано воскликнул Уллик.

– Ты о чем? – удивился Доггинз.

– Ты говорил, слишком высоко. Вон смотри! – он указал на неглубокую лощину, умещенную на восточном склоне холма. Меж деревьев стелилась сочно зеленая трава, вся в ярко-голубых брызгах похожих на маргаритки цветов. Примерно в центре росло дерево, тоже с серебристой корой и широкими листьями.

– Может, попробуем? – повернулся Уллик к Доггинзу.

Доггинзу явно не хотелось сбиваться с темпа, но два часа непрерывного подъема тоже давали о себе знать, ноги сводило. Он пожал плечами.

– Смотри, как знаешь.

Уллик, довольно хохотнув, сбросил на землю заплечный мешок и игриво дернул за тунику Найла:

– Оглянуться не успеете, я уже нагоню.

От того, что произошло следом, все остолбенели. Уллик бежал по поляне к дереву, как ребенок на речку. Местность была ровной и великолепно просматривалась на полсотни метров в любую сторону. И вдруг, с потрясающей быстротой прянув из-под земли, Уллика всосало в себя что-то черное. На миг показалось, что это какой-то огромный черный цветок с зевом-раструбом, но тут из зева прорезались извивающиеся щупальца и стали затягиваться вокруг рук и шеи отчаянно бьющегося и вопящего Уллика.

Первым спохватился Доггинз; сорвав прилаженный сверху к мешку жнец, он навел его на цветок. Симеон резко пригнул ствол оружия книзу:

– Ты что, погубишь парня!

От воплей Уллика мороз шел по коже. Но вот юноша смолк: черное щупальце, обвив голову, закрыло рот.

– Господи, что это? – потрясение спросил Доггинз.

– Земляной фунгус, – Симеон спешно высвобождал из ножен мачете. – Убить его можно, только когда перережешь корни.

Он помчался через поляну, Манефон за ним. У Уллика снаружи оставалась только голова; туловище исчезло в черном коконе, – уходящем нижним концом в землю. Юноша по-прежнему отчаянно бился. Манефон занес над головой мачете и со всей силой рубанул по месту, где фунгус врастал в землю. Плоть, судя по всему, была упруга, как резина. Манефон с Симеоном, чередуясь, наносили частые удары, в то время как фунгус хлопотливо пытался скрыться назад под землю. Каждый удар требовал расчетливости: не покалечить бы Уллика. Манефон, отбросив мачете, обхватил фунгус руками; щупальца не замедлили схватить его за шею. Симеон взялся оттаскивать Манефона и угодил в щупальца сам. У фунгуса, похоже, был добавочный ряд щупалец – ниже, возле самой земли – ими он обжал Манефону ноги.

Со жнецом наперевес подскочил Милон. Он подобрался к тяжело содрогающемуся фунгусу с другого конца, чтобы не задеть Манефона с Симеоном, и тщательно навел жнец на землю. На ярком солнечном свету луч был едва различим, но вот влажная земля зашипела и послала вверх облако пара. Милон медленно повел жнецом из стороны в сторону, и борьба внезапно прекратилась. Большой черный кокон, враз ослабев, завалился на бок, прихватив с собой Манефона с Симеоном. Милон выволакивал Уллика на траву; срезанный под корень фунгус стелился следом.

– Ты как, ничего? – окликнул Доггинз.

Уллик кивнул и тут, поперхнувшись, начал неудержимо блевать. Подоспевший Найл заглянул в зев фунгуса. Черная, жирно лоснящаяся масса, напоминающая формой огромного слизня, все еще судорожно сокращалась. От нее разило типичным для Дельты зловонием. Нижний конец кокона, все еще шевелящийся, оставлял на траве сгустки зеленоватой слизи, но опасности уже не представлял.

Уллик, минут десять полежав на траве вниз лицом, нашел в себе силы подняться. Медленным, нетвердым шагом он ступил под крону иудина дерева и сел, откинувшись спиной на ствол, прикрыв глаза. Через пару минут снова их открыл.

– Что-то не действует.

Найл взглянул вверх, на ветви; действительно, ни шороха.

– Наверное, температура здесь слишком низкая. Симеон покачал головой.

– Если б так, дерево бы здесь не росло. Изголодалось бы и зачахло, – пробравшись к Уллику и опустившись рядом, он брезгливо сморщился. – Помыться б тебе как следует, парень. – И тут же, с просветленным видом:

– Ну конечно! Станет оно на тебя набрасываться: ты же весь в этой гадости!

– Там внизу ручей! – послышался голос Милона.

С его помощью Уллик шаткой поступью пустился по склону. Стянув с себя одежду, он кинулся в воду, доходящую до пояса. Когда минут через пять выбрался на берег, Милон вручил ему свежую тунику, которую хранил про запас; она была желтая и вызывающе яркая, но все же выгодно отличалась от прежнего одеяния, которое начинало уже отвердевать от вязкой слизи. Когда Уллик уселся под иудино дерево во второй раз, ветви чуть содрогнулись и начали медленно клониться.

Тогда под крону к Уллику забрались все остальные, и Найл вновь ощутил нечто прекрасное, свежащее. Но почуяв пряный запах неизвестного газа, Найл открыл глаза и обнаружил, что ветви уже касаются земли. Он потряс за плечо Доггинза, сидящего возле.

– Пора выбираться, пока нас не проглотили.

Люди с неохотой выбрались из зеленого шатра. Некоторые из ветвей сделали вялую попытку пристать к коже, но их легко отмахнули в сторону. Дерево, очевидно, промышляло тем, что вводило добычу в полное оцепенение, после чего та не теряла способность сопротивляться.

Усталость исчезла, но мышцы ног болели после долгого подъема.

– У тебя хватает сил идти дальше? – озабоченно спросил Найл Уллика.

– Похоже, да, – неохотно, тихим голосом отозвался тот.

– Через пару часов стемнеет, – заметил Симеон. – Пора бы уже подыскивать место под ночлег.

Взгромоздив на спины мешки, маленький отряд тронулся дальше по холмистой гряде. Шли, не отрывая взгляда от петляющей впереди тропы: у каждого перед глазами стоял потрясший воображение черный фунгус. Когда прошли еще с полмили, Симеон остановился и указал на травянистую проплешину на склоне очередной ложбины.

– Глянь-ка, вон еще один.

Сначала они не поняли, о чем он. Затем Найл не без труда, но различил размытое землистое пятно среди синих брызг маргариток.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Вглядись как следует.

Осторожно, бочком они подобрались ближе. Доггинз держал наготове жнец. Содрогнувшись от ужаса, Найл понял, что за ними следят: то, что казалось белесоватыми пятнышками, на самом деле было глазами, напряженно сужающимися по мере того, как они приближались.

Доггинз с отвращением сплюнул.

– Порешу его.

Тонкий стеклянистый прутик призрачного пламени аккуратно чиркнул по землянистому пятну. Раздалось едкое шипение, как при утечке газа. Все инстинктивно отпрянули назад одновременно с тем, как фунгус, взмахнув щупальцами, вырвался из-под земли. В нос ударил несносный смрад. Луч жнеца, распластав тварь надвое, лишь усилил зловоние. Люди поспешили прочь, горелая плоть существа вызывала тошноту.

– Стойте! – рявкнул вдруг Симеон. Все застыли как вкопанные. – Вы же несетесь, не глядя под ноги! А если бы одно из этих созданий караулило на дороге? Или жить надоело?

Он гневно сверкнул глазами на Доггинза:

– Стрелять нужно только тогда, когда уже явно нет иного выхода!

Доггинз чуть потупился, сознавая вину.

– Извиняюсь. Я просто думал, земле будет легче, если одним таким гадом меньше будет. Симеон пожал плечами.

– Это ты так решил. И решение твое нельзя назвать правильным, если оно лишает нас рассудка и осторожности. Впредь давайте двигаться без суеты и внимательно следить за дорогой.

Дневной свет начинал уже таять. Когда через полчаса выбрались на другую поляну, оказалось, что солнце уже коснулось вершин западных холмов.

Уллик прислонился спиной к дереву.

– Нам еще долго идти? Я очень устал. Лицо у него было бледным, на лбу испарина. Доггинз поглядел на Симеона.

– Что скажешь? Мы можем разбить лагерь прямо здесь? Симеон пристально оглядел землю.

– Думаю, здесь безопасно.

Все с облегчением поскидывали мешки на траву. Уллик лег на спину и закрыл глаза; минуты не прошло, как он уже спал. Пока Манефон ходил за водой, Найл с Милоном собирали в подлеске хворост. Оба не расставались со жнецами, но все обошлось без непредвиденных стычек. Найл набрел на кустик земляники. Ягоды еще не совсем созрели, но вкус все равно отменный. Через полчаса очи сидели в сгущающихся сумерках вокруг костра, вволю насыщаясь мясом омара (Симеон предусмотрительно упаковал все, что осталось от завтрака), козьим сыром, хрустящими сухарями с маслом и дикой лесной земляникой. Утолили голод, и сразу стало как-то уютнее, а высадка в Дельту опять стала восприниматься как некое захватывающее приключение; перестала чувствоваться неотступная немая угроза. Если соблюдать разумную осторожность, то бояться им, разумеется, нечего. Тем не менее, поглядывая время от времени на разметавшегося в сонном забытьи Уллика, Найл испытывал, беспокойство. Лицо у спящего было необычайно бледным, и дыхание угадывалось с трудом. Когда Милон, разбудив, позвал Уллика ужинать, тот открыл глаза, улыбнулся и покачал головой. После этого Найл украдкой стал замечать, что и Симеон временами поглядывает на лицо спящего, и в душу вкралось нехорошее предчувствие.

Когда сумерки остыли в ночь, Милон подбросил в костер побольше хвороста; вскоре поляна осветилась зыбким трепещущим светом языков огня. Найл зевнул и стал подумывать, как бы под благовидным предлогом нырнуть под одеяло.

Внезапно, фыркнув в воздухе, что-то стремглав вылетело из темноты и, стукнув Найла по затылку, отлетело в костер. Все повскакали на ноги. Это был яркий мотылек с почти метровым размахом крыльев. Подпалившись, он упал в костер и стал иступленно там биться, взметая остатками крыльев снопы искр и пепла. Манефон, схватив попавший под руку сук, прибил мотылька к земле, затем прикончил одним ударом. Но рассиживаться вблизи огня уже не рисковали: из темноты выпорхнуло еще двое мотыльков, и – прямиком в костер. Сил у насекомых хватало, чтобы расшвырять тлеющие кусочки дерева по всей поляне. Судя по доносящемуся из темени хлопанью, насекомых в воздухе прибавилось. Впрочем, костер теперь превратился в груду дотлевающих углей и горячего пепла, так что света для мотыльков было уже недостаточно. Поэтому путешественники лежали в темноте, все еще хранящей запах дыма и жженой материи (отдельные угольки попали на одеяла), и неспешно вели разговор о планах на завтра, и о том, как жуки и пауки воспримут их исчезновение. Найл опять расстелил на траве вместо тюфяка металлическую одежину и завернулся в два одеяла; запасную тунику из заплечного мешка он подоткнул под голову. Беседа незаметно угасла, кто-то начал уже тихонько похрапывать.

Найл погружался в сон, когда его разбудил голос Милона.

– Симеон, – тихо позвал тот.

Ответа не послышалось: как раз Симеон-то и храпел.

– Чего там? – спросил из темноты голос Доггинза.

– Кажется, Уллик не дышит.

Все проснулись. Манефон, повозившись, высек кресалом огонь. Найл к этому времени, положив ладонь парню на лоб, уже понял, что Милон прав: Уллик холоден и неподвижен. Отсвет огня показал, что лицо у него было, как мрамор. Сердце у Найла заныло от горестного, беспомощного чувства.

– Отчего помер? – недоумевал Симеон. – Напряженно щурясь в колеблющемся свете горящего трута, он оглядел обнаженные руки Уллика, затем ноги. Когда огонек высветил колено, Симеон воскликнул:

– Вот где причина!

Правое колено опухло и выглядело так, будто на нем набряк синяк. Вглядевшись пристальнее, Найл в центре опухоли различил небольшой порез.

– У чертовой твари, наверно, имелось жало. Мне все казалось, что парень прихрамывает…

Возиться в кромешной тьме было делом бесполезным. Тело Уллика накрыли одеялом и придвинули ближе к дотлевающим углям, словно тепло могло его оживить. Затем все опять улеглись. Вокруг царили покой и темнота, но Найл догадывался, что Милон плачет.

Он лежал без сна, глядя в беспросветно-темное небо. Всякое желание спать пропало. В эту минуту, впервые с той поры, как оставили город жуков, он задал себе вопрос: куда, к чему они идут? Смерть потрясла. Маркус, Йорг, Киприан, теперь вот Уллик. Все существо Найла мучительно содрогалось от жалости и негодования. Нечего твердить, что эти жизни отданы в борьбе за великое дело. Гибель этих парней казалась просто нелепой ошибкой.

Где-то вдалеке послышался крик ночного животного; массивное тело с треском продиралось через подлесок. Он осторожно вытянул руку убедиться, что жнец рядом, и почувствовал себя спокойнее, когда пальцы сомкнулись на стыке ствола и приклада. Затем перед глазами возник образ Доггинза, срезающего земляной фунгус, и как-то разом стало ясно, что именно сосет душу. Найл пережил странное смешение стыда и восторга, впервые взяв в руки жнец. Восторг исходил от сознания силы. Но это была неправедная сила.

На миг это озарение смутило. В конце концов, фунгус был жутким и опасным созданием; никто не посмеет обвинить Доггинза за то, что он его уничтожил. Тем не менее, убивать его не было необходимости. Доггинз уничтожил это существо потому, что оно вызывало у него страх и неприязнь. Он убил живое существо, чтобы изгнать свой страх, вместо того чтобы одолеть его за счет ума.

Упершаяся в бедро складная труба вызвала воспоминание о Белой башне. Найл будто заново услышал слова Стиг-мастера. Они звучали так отчетливо, будто их действительно нашептывали на ухо: «Я желаю знать, почему ты считаешь, что жизни заслуживают не пауки, а именно человек. Он что, настолько уж лучше?».

Стиг угодил в самую точку. Какое право имеет человек оспаривать господство пауков? Вся история человечества – свидетельство, что оно не годится на роль властителя Земли. Чего бы человек ни добивался, он никогда не был счастлив. К поре исхода с Земли в систему Альфа Центавры он уже доказал собственную несостоятельность.

Вдруг это и есть ответ на загадку Стига – на вопрос, почему он не может помочь Найлу одолеть пауков? Сердце от такой мысли сжалось. Тем не менее, чем дольше раздумывал, тем вернее она казалась. Вспомнились клейковидные мушки – как Доггинз из озорства загонял их до смерти – и стало совестно. А едва вспомнил, как сам с вожделением наводил жнец на пауков и нажимал на спуск, так понял, что и сам ничуть не лучше.

Возникало пугающее ощущение, что он как бы соскальзывает вниз с высокой горы. Найл чувствовал смятение и странную уязвимость. Еще каких-то пару минут назад цель была предельно ясна: помочь человечеству освободиться от владычества пауков. И тут вдруг сама суть дела оказалась под большим вопросом.

Кто-то начал похрапывать – похоже, Доггинз – и на Найла это почему-то подействовало успокаивающе. Он словно возвратился назад в повседневность. Мелькнула мысль, что отчаяние это – своего рода ошибка, краткосрочный душевный разлад. Затем ум возвратился к стержневой мысли: кто же все-таки может претендовать на господство в мире, люди или пауки: подумал, и опять потащило вниз с горы.

Пальцы потянулись было к медальону, но – стоп. При чем здесь, в сущности, медальон, если все равно нет желания сосредотачиваться? Затем, словно бросая вызов полонящей ум безнадежности, он повернул выпуклую часть. По мозгам словно кулаком грохнуло, и уныния как не бывало. Вместо этого вновь появилось ощущение силы и собственности. Краткий миг озарения принес ответ. Человеческая цивилизация не состоялась, потому что человек упрочился в материальном мире, не достигнув власти над собственным умом. Но это не значит, что он не имеет права быть хозяином Земли, поскольку и пауки тоже не властны над собой – тому свидетельством их жестокость и тупость, удовольствие от помыкания другими. Человек, по крайней мере, способен иной раз сознавать, что ум у него еще далек от совершенства, и не приходит от этого в ярость. Хотя бы в этом отношении он, пожалуй, превосходит пауков…

Небо над головой чуть посветлело, на фоне густо синей пустоты видны черные купола деревьев. За деревьями всходила луна. Ее еще не было видно, но свет отражался от кочующего в вышине одинокого облака. Чувствовалось, как свет просачивается и в его, Найла, внутренний простор. Источник света был пока неведом, но само ощущение, что он присутствует, привносило уют и успокоение.

Едва начало возвращаться сознание, как он почувствовал вибрацию Дельты. Теперь она уже напоминала не дыхание крупного животного – скорее отдаленный гул какой-нибудь гигантской машины.

Небо над верхушками восточных деревьев постепенно светлело; болотистая низменность, наверно, была уже освещена лучами восходящего солнца. Найла заинтриговала догадка. Если сила откликается рассвету, то, должно быть, она таким образом пробуждается навстречу дню, подобно какому-нибудь исполинскому растению или животному. Рассудок все еще блуждал между сном и бодрствованием – состояние самое благоприятное для погружения в углубленное созерцание. Едва погрузившись, Найл осознал присутствие исполинов-деревьев и понял, что они тоже пробуждаются. Стало вдруг ясно, отчего они такие высокие. Подземная сила вызволяла их из смутного, дремотного растительного сознания, придавая дополнительные силы. Но, поскольку температура здесь была слишком низка, чтобы скапливать энергию и вынашивать, той силе оставалось лишь выходить вверх к небу.

Вибрация пронизывала и Найла, заряжая своеобразной бодростью. Тем не менее, он не испытывал особого желания ею проникаться: поддаться значило бы добровольно перейти на иной, более низкий уровень интеллекта. Человеческое естество в своем развитии ушло уже на новый, более тонкий ритм вибрации, и хотя тело отзывалось на бодрящее присутствие здешней силы, ум находил ее несколько примитивной, не приносящей истинного удовольствия. Она же, кстати, придавала и уверенности в себе, поскольку наводила на мысль: человек способен самостоятельно регулировать свою мысленную вибрацию.

Остальные еще спали. Найл прихватил жнец и отправился по косогору вниз к ручью. На этом участке глубины в нем было чуть выше колена. Найл стянул с себя тунику и, войдя в воду, сел, ощущая неизменный восторг жителя пустыни при виде такого обилия воды. И глядя в прозрачную воду, отражающую светлеющее небо, невольно забылся – представилось почему-то, что он снова сидит в неглубоком ручье в стране муравьев. Наваждение длилось лишь долю секунды, но преисполнило странной безудержной радостью. И плеща на себя пригоршнями воду, он уловил тому причину. Словно некая дверь приоткрылась, в проеме которой мелькнула небольшая страна чудес – мир свой, сокровенный, внутренний. В этот миг он понял, почему вибрация Дельты, пронизывая, все же не действует. Это от того, что внутри он уже наделен неисчерпаемым источником радости, действенность которого значительно выше, чем у подземной силы Дельты. В отличие от деревьев, жизнь Найла не привязана к сиюминутному; всякая радость, которую он когда-либо испытывал, тщательно сохранялась в его сокровенной стране чудес, готовно ожидая, когда ей дадут вызволяться во всей былой силе и насыщенности. Он осознал, что, в отличие от растений и животных, человек не раб, а хозяин времени.

Натягивая тунику на мокрое тело, Найл безразличен был к холоду; более того, ощущать дискомфорт было даже как-то забавно и приятно. Возвращаясь к стоянке, жнец он нес стволом вниз, придерживая за дужку предохранителя. Интуиция подсказывала, что в таком состоянии ему нечего ждать опасности от какого-либо случайного инцидента.

Симеон уже встал и зашивал в одеяло тело Уллика. Проснулся Манефон. Потянувшись, зевнул и огляделся с блаженной улыбкой.

– В этом месте постоянно чувствуешь чертовский голод. Я б сейчас слона проглотил, стоит только зажарить.

– Жарить у нас времени нет, – сухо сказал Симеон. – Впереди длинный день. Ты умеешь лазить по деревьям?

Манефон неуверенно поглядел на уходящие вверх сорокаметровые столпы.

– В общем-то, да, а что?

– Мне кажется, Уллика нам надо не закопать, а оставить на дереве. В этой земле он долго не пролежит. А если на дереве, то можно будет на обратном пути прихватить и схоронить беднягу дома.

Скинув с себя одеяло, сел разбуженный голосами Милон. Вид бледный, разбитый – видно, что спал очень плохо. Подойдя первым делом к Уллику, он прикоснулся ладонью к его щеке.

– Он точно умер?

– Точнее не бывает. Видишь, твердый, как дерево.

Милон сверху вниз смотрел на лицо друга пустым, остановившимся взором; в душе, видно, мало что осталось – все выплакал.

Они позавтракали вяленым мясом с сухарями, запив пищу холодной водой. Разводить костер не было времени. Все чувствовали, что надо поторапливаться, и спешили поскорее управиться с завтраком. Милон закончил первым и вынул из заплечного мешка моток тонкой веревки. К одному ее концу он привязал увесистое горелое полено, оставшееся от костра. Размахнувшись, что было силы швырнул его вверх, в сторону одного из нижних сучьев дерева – толстенного, вдесятером не обхватишь. Полено, не долетев, упало – едва не на голову Милону. За дело взялся Манефон. Полено по дуге взвилось в воздух, волоча следом веревку, и упало обратно, перелетев-таки через сук. Мотка веревки вполне хватило. Прочно ухватив оба конца в лапищи, Манефон полез вверх и там взгромоздился на сук. Немое тело Уллика, зашитое в одеяло-саван, качнувшись, поплыло вверх. Используя запас веревки, Манефон прочно привязал тело к суку и опустился на землю. С минуту постояли, молча глядя вверх и прощаясь с товарищем; затем Доггинз, все так же храня молчание, первым пошагал назад к тропе.

Следующие два часа путешественники шагали не останавливаясь, пока гребень постепенно не снизился в поросшую лесом лощину, став сравнительно пологим. Отсюда открывался вид на центральную часть Дельты с ее изжелта зелеными зарослями, среди которых местами различались проблески реки. Милях в десяти к югу должно было находиться слияние двух рек, а над умещенной меж ними плоской болотистой низиной, выдавался поросший лесом холм. С этого расстояния создавалась видимость, что его будто бы венчает некое сооружение похожее на башню.

Встал выбор: спускаться ли сейчас вниз, в самые заросли, или же так и идти верхом, огибая местность по кривой, благо с гребня еще не сошли. Поскольку перед выходом условились, что первым делом надо будет добраться до слияния двух рек, то решили не менять взятого курса и продолжать идти верхом, спуск в заросли откладывая до последнего. Потому, наспех освежившись в сбегающем вниз быстром ручье, двинулись по травянистому склону вверх, к ближайшей прогалине между деревьями.

Не добравшись еще до верха, Найл обратил внимание, что характер растительности сменился. Трава по эту сторону ручья стала толще, небрежнее. Когда, случайно запнувшись, он зарылся в нее руками, возникло любопытное ощущение: травинки, будто живые, попытались увильнуть из-под ладоней. На ощупь они были толстыми и влажными – казалось, что сжимаешь пальцами пригоршню тонких зеленых щупалец. Попытался сорвать одну – та, странным образом отвердев, не далась.

Когда подошли ближе, стало видно, что изменился и характер деревьев. Теперь это была скорее не дубрава, а тропический лес. Стволы черные, поверхность у многих чешуйчатая, как кожа у рептилий. Иные широки у основания, а возле нижних сучьев значительно уже, да вдобавок еще и искривлены, словно некая исполинская рука, схватив, пыталась вывернуть их из земли. В сравнении с деревьями на той стороне долины у них было бесспорно больше сходства с живыми существами; их корни будто силились выдраться наружу из почвы. Некоторые откровенно напоминали дыбящихся пауков – не очень приятное сравнение. Стоило ступить под их сень, как возникло чувство, что за тобой наблюдают, будто на ветвях крепились невидимые глаза.

Земля под ногами была покрыта кустами и ползучими побегами, среди которых тут и там проглядывали экзотические цветы. Доггинз окинул поросль подозрительным взором.

– Здесь безопасно? – спросил он у Симеона.

– На такой высоте, да. За исключением разве вон того, – он указал через поляну на броский, привлекательный розовый цветок, возвышающийся над путаницей ползучих побегов. Затем повернулся к Манефону: – Дай-ка на минуту свое мачете.

Взяв в каждую руку по мачете, он через поляну приблизился к цветку; в целом растение было шириной около метра. Необычной формы лепестки вполне бы сошли за паруса небольшой лодки, вместе с тем растение выглядело достаточно безобидно. Симеон протянул левую руку и лезвием мачете коснулся цветка. Тот неожиданно сомкнулся вокруг лезвия и выдернул мачете из руки. Симеон, размахнувшись, сплеча рубанул другим мачете, смахнув цветок с крепкой зеленой шеи. Обезглавленная, та стала по-змеиному извиваться и, удивительно, из нее фонтаном хлестнула красная, похожая на кровь жидкость. Розовый цветок, так и не выпустив мачете, шлепнулся на спутанные у основания стебля побеги. Симеон нагнулся и потянул мачете за рукоятку. Стоило ему это сделать, как побеги вдруг пружинисто распрямились и схватили его за кисть и предплечье. Симеон наотмашь рубанул по ним мачете, что в правой руке. Прорубить в целом удалось, но не успел, он и этого, как вокруг голени уже обвился толстый – с ручищу Манефона – побег, взявшийся откуда-то снизу.