Легкая голова

Надежда развеялась через десять минут. Посреди квадратной студии, которую Максим Т. Ермаков так хорошо делил в мечтах на стильные зоны, топталась хозяйка квартиры, грузная старуха с мутными каратами в растянутых мочках. Риелтор старухи, рыжая бизнесвумен в тесном малиновом костюмчике, вовсю обхаживала нового клиента, расписывая ему достоинства квартирного пространства и ограниченность подобных предложений на московском рынке. Клиент терпеливо кивал; его большая, как валун, неправильная голова даже не повернулась в сторону Максима Т. Ермакова, ввалившегося в студию. Гоши-Чердака нигде не было видно. «Опаздывает, сволочь, бросил меня с этими», – злобно подумал Максим Т. Ермаков и тут же увидел в сумраке у лестницы, ведущей в верхнюю спальню, ту, для кого, по-видимому, приобреталась квартира, обжитая им в мечтах до последнего квадратного сантиметра. Лет восемнадцать. Скорее дочь, чем подружка армянского папика: белый воротничок, черная скучная юбка, похожая на чехол мужского зонтика. Пышные кудри без блеска, с дымом, сколотые грубой стекляшкой; глазищи огромные, влажные, совершенно овечьи. Прошло не меньше минуты, прежде чем Максим Т. Ермаков осознал, насколько хороша собой армянская девица. Оттого, что ей достанется квартира, а сама она никогда не достанется неудачливому конкуренту, которого ее богатый папа как раз сейчас растирает в порошок, захотелось что-нибудь сломать. «Ничего, скоро растолстеет, отрастит усы», – мстительно думал Максим Т. Ермаков про девицу, ощущая на плечах вместо головы маленький пляшущий смерч.

– Так, все в сборе! – Гоша-Чердак, наконец-то добравшийся до места, отряхивался на пороге, с его расстегнутой кожаной куртки текло, будто он попал под душ. – Извини, брат, пробки, к тому же снег, – протянул он Максиму Т. Ермакову холодную, тоже мокрую руку, у которой только большой палец был размером с куриную ногу.

– Какого хера телепаешься три часа! Пробки у него! Торчу здесь, как бревно на балу, – зашипел Максим Т. Ермаков. – Давай, говори с ними, а то я не знаю, что будет.

– Хорошо, хорошо, расслабься, – примирительно проговорил Чердак, посылая риелтору оппонента водянистую улыбку.

– А вот и еще покупатели! – возвестила та тоном экскурсовода, точно Ермаков с Чердаком были частью оборудования квартиры. – Гоша, вы еще претендуете или для вас уже слишком дорого? Я вам звонила про новую цену. Смотрите, а то через месяц все опять подрастет.

Армянин ничего не сказал, только повернулся всем коротеньким корпусом глянуть на претендентов; глаза его, отягощенные бурыми складками, напоминали старые грибы.

– Ниночка, красавица, мы при делах, конечно, при делах! – пропел Чердак, источая сироп. – Только переговорю с моим клиентом! Пять минут!

С этими словами он ухватил Максима Т. Ермакова за толстое предплечье и, наступая ему на ботинки, поволок к окну.

– Ну, что, сколько денег нашел? – заговорил он азартно, маяча радужными, плохо протертыми очочками. – Я, перед тем как ехать, залез в базы: цены везде нереальные. Таким образом, есть смысл поднимать резко. Давай, прыгаем в последний вагон!

– Да нисколько не нашел! Все, предел, звездец! – прохрипел Максим Т. Ермаков, косясь на рыжую риелторшу, на ее неожиданно толстенькую, словно ватой простеганную спину. – Ты на договоренности с ними напирай. Скажи, они за лохов нас с тобой держат?

– Ты что, брат? Ты у нас крутой Шоколадный Джо или выпускник детского сада? – возмутился Чердак. – Какие договоренности? Кто тут тебе чего должен? Ну, медный таз! Москва набита деньгами, а он стесняется, блин. Давай, доставай мобилу! Звони людям! Ну?!

Тычками он припер Максима Т. Ермакова к стенке и, морща рыхлый лоб, продолжал его тихо мутузить, пока не выдавил из взбитой кучи мобильный телефон.

– Ладно, тогда отойди маленько, – проговорил Максим Т. Ермаков, отдуваясь.

Чердак, ворча, разжал объятия и отступил на пару шагов. Вдруг сердце Максима Т. Ермакова лизнуло какое-то новое, почти нестерпимое чувство. Эта старуха, хозяйка квартиры, тяжело усевшаяся на единственный в студии, заляпанный ремонтом табурет, – ну зачем ей столько денег? Ведь видно, что не было никогда: нитка янтарных яичек на сморщенной шее, мутные сережки, мутные, с белковыми жидкими жилками, ржавые глазки. Жизнь ее практически закончилась. А он, Максим Т. Ермаков, должен почему-то выстрелить из чужого пистолета в свою невесомую голову. Словно послать тугую пулю в пышную, тряскую, бряцающую игрушками новогоднюю елку. Блин, где же эта визитка… Изворачиваясь и изумляясь глубине собственных карманов, Максим Т. Ермаков вытащил, наконец, орленую картонку. Кравцов Сергей Евгеньевич, надо же… Палец, казалось, прилипал к телефонным кнопкам, будто к железу на каленом морозе; по спине текли ручейки.

Номер, начинавшийся с трех единиц, ответил немедленно. Не было, что загадочно, ни одного гудка, и голос Зародыша зазвучал так близко, будто гэбэшник помещался непосредственно в телефонном аппарате.

– Максим Терентьевич, добрый день, добрый. Вот видите, вы уже и позвонили.

– А… Э-э… Сергей Евгеньевич, и вам хорошего дня, – бодро проговорил Максим Т. Ермаков, подглядывая в визитку. – Тут такое дело… Мне срочно нужно тридцать… – Он покосился на Чердака, который тряс перед ним растопыренными белыми пальцами, которых было шесть, не то семь штук. – Нет, извините, шестьдесят тысяч. Долларов, естественно.

– Мы знаем, Максим Терентьевич, – доброжелательным голосом откликнулся Зародыш.

– И что?

– Ну, Максим Терентьевич, мы ведь с вами это обсуждали, – отечески проговорил гэбэшник, и в голосе его, ласково пробиравшемся в ухо, послышались глумливые нотки. – С тех пор наша позиция не изменилась.

Тут Максим Т. Ермаков физически почувствовал, как его туманный мозг, будто проточная вода, окрашивается кровью. Он сгорбился, укрывая разговор горстью, и яростно прошипел:

– Так что же, вы меня бесплатно сегодня обрадовали?! Спасай, мол, человечество! А мне с этого что? Совсем ничего?! Нет уж, болт вам, господа! Дадите деньги – буду думать над вашим предложением. Не дадите – пошлю далеко!

– Не дадим, – печально сообщил Зародыш. – А насчет бесплатно – это вы зря. Просто у вас на уме одно бабло. Вы подумайте хорошенько, пообщайтесь с собой: чего бы вам хотелось после себя оставить. Мы многое можем и готовы тратить большие, очень большие бюджеты. Поверьте, редко кому дается шанс вот так менять что-то в мире. Просто желания должны быть за пределами вашего тела и вашей физической жизни. Неужели ни одного нет?

– А идете вы лесом! – заорал Максим Т. Ермаков и почувствовал на себе сразу все взгляды. Рыжая бизнесвумен быстро отвернулась, улыбка ее мелькнула наискось и чиркнула по сердцу Максима Т. Ермакова, будто спичка по коробку. Гоша-Чердак недовольно скуксился. В глубине помещения, у лестницы, тихо светился нежный овал, белый воротничок по сравнению с этим свечением был груб, как гипс.

Чтобы отдышаться от унижения, Максим Т. Ермаков отвернулся к окну. Снег шел, будто тянули сеть. Белый сумрак застилал вечереющий двор, по убеленной траве гуляла большая, как корова, пятнистая собака. Какой-то человек, в темном кургузом пальтишке, в белых снеговых погонах, мерил шагами узкий тротуар, поворачиваясь через левое плечо там, где кончалась натоптанная им цепочка следов. Вот он остановился, поднес к уху мобильный, синевато осветилась впалая щека. Сразу из припаркованного микроавтобуса вылез второй, стриженный под плюш, они поговорили, сдвинув лбы, и, одновременно сделав шаг назад, посмотрели на Максима Т. Ермакова. Два запрокинутых лица напоминали белые кнопки с нанесенными на них неизвестными значками. Максим Т. Ермаков сразу догадался, с какого номера был сделан звонок на тот, осветивший неизвестного, мобильник и какому ведомству принадлежит замшевый от грязи старенький микроавтобус. Реклама на борту микроавтобуса гласила: «Green Garden. Лучшая садовая мебель Москвы», – но эти двое, синхронные, с прямоугольными плечами под погоны, точно были не мебельщики.

Так Максим Т. Ермаков впервые увидел тех, чье присутствие стал теперь ощущать постоянно. Они передвигались большей частью на микроавтобусах («Деревенский молочник. Только хорошее настроение!»; «Мир Кухни. Лидеры рынка»; «Мир кожи. Стильная кожа для всей семьи»). Иногда это были пожилые иномарки и даже родные «копейки», с корочкой ржавчины из-под грубой покраски, ездившие, однако, отменно резво. Все эти транспортные средства были грязны, как закопченная посуда. Стоило «тойоте» тронуться с парковки, как они возникали в зеркале заднего вида – их выделяла из общего потока какая-то напряженная дрожь, даже в пробках они стояли, будто готовые вот-вот закипеть.

Сотрудники отдела социального прогнозирования всегда работали парами: все примерно одного возраста, все в каких-то советских серых пальтецах либо в дутых куртках, глухо застегнутых до самых крепких, как кувалды, подбородков. Лица их издалека были будто кнопки клавиатуры, причем на одних читались как бы буквы, а на других цифры. В подъезде Максима Т. Ермакова, на подоконнике, откуда просматривалась дверь квартиры, появилась банка из-под маринованных томатов, постепенно заполняемая духовитыми окурками. Максим Т. Ермаков чувствовал надзор буквально кожей: по спине, между лопатками, струился колкий песок, и сам он казался себе постройкой из песка, сырой внутри, сыпучей снаружи, постепенно размываемой знобким ветерком. Чтобы хоть ненадолго избавиться от неотступных микроавтобусов, он впервые за многие годы начал спускаться в метро. Не тут-то было: стоило ему встать на эскалатор, как позади него воздвигалась плотная фигура, клавшая на поручень здоровенную лапу в черной морщинистой перчатке, а впереди, через два или три человека, просматривался затылок напарника, напоминавший толстого ежа.

Квартира на Гоголевском продалась, только свистнула. Гоша-Чердак озлобился, но еще суетился, каждый вечер возил показывать варианты. Схватить хоть что-то в центре нечего было и думать: цены дружно двинулись в рост, и продавцы опережали время, желая получить за свою недвижимость в январе, как в марте. В настоящем времени ничего не происходило; рынок замер; замер, казалось, самый воздух, вернувшийся после недолгого снегопада в состояние глухое и туманное, свойственное запутанным снам. На дворе стоял никакой сезон: снег если пытался идти, то растворялся в сырости, как стиральный порошок, пенку его всасывала земля и, обманутая плюсовой температурой, выпускала жить слабосильную, вяло-зеленую траву. Низкая ровная пелена облаков не пропускала солнца; тускло чернели голые деревья; зима была, будто перегоревшая лампа.

Гоша-Чердак, теряя последний энтузиазм, таскал Максима Т. Ермакова куда-то на Кожуховскую, в бетонные панельки, смотрящие окнами на крысиный лабиринт зачуханного рынка; куда-то далеко за Войковскую, в пятиэтажки серого кирпича, где за царскую цену продавалась гнилая двушка, с пузырящимися полами и скользкой на ощупь теплой водой, вытекавшей из ревматических труб. Было уже не до престижа; надо было вложить имевшиеся деньги в квадратные метры – но все ускользало, буквально за сутки становилось недоступно. Город, нереально повышаясь в цене, делался призрачным; это повышение, охватившее и те жилые массивы, где вообще не продавалось ничего, сказывалось в недостоверном, словно бы разреженном составе зданий, в странном, волнообразном отсвете окон. Динамическая световая реклама банка, где хранились погибающие деньги Максима Т. Ермакова, попадалась едва не на каждой высокой крыше и напоминала школьный опыт по химии, где в результате переливания алой и зеленой жидкостей всегда получался дымный хлопóк.

Десять миллионов. Десять миллионов долларов, блин! А поторговаться, так и больше. Вот, кажется, только протяни руку. Максим Т. Ермаков нисколько не сомневался, что стоит этих денег. Он чувствовал, что от возможности купить какую только захочешь квартиру, вообще любую недвижимость в Москве или Европе, его отделяет всего лишь упругая, полупрозрачная перепонка. Раньше он не задумывался о природе этой преграды – разве что в детстве, в шестилетнем, кажется, возрасте, когда внезапно понял, что умрет обязательно и что родители тоже умрут. Наглядным пособием послужил сердитый деда Валера, ходивший с палкой так, что в нем ощущались все его твердые кости, а потом улегшийся в длинный, обшитый материей ящик и внезапно переставший пахнуть табаком. Наваждение длилось целое лето. С той поры некоторые явления – звенящий стрекот ночных приморских зарослей, зеленый дождь в деревне, скрип качелей, жесткий полет сухой стрекозы – вызывали у Максима Т. Ермакова тихую тоску. Потом, в сентябре, все внезапно прекратилось, словно отрезало школьным звонком.

И вот теперь оно снова вернулось; ночи сделались враждебны. Не в силах уснуть, барахтаясь, как тюлень, в сырых от пота простынях, Максим Т. Ермаков измысливал способы, как ему получить свои деньги и при этом остаться в живых. Мысль его, не стесненная черепной коробкой, выделывала сложнейшие петли, то изобретая послушного, на все готового двойника, то воображая ложный выстрел на каком-нибудь не слишком высоком мосту, с падением тела в маслянистую ночную воду, в спасительную муть, где ждет заранее припрятанный верный акваланг.

Все выходило нереально, все требовало подготовки, в том числе спортивной – а спортсменом Максим Т. Ермаков не был никогда и особенно боялся нырять, зная, что под водой его виртуальная голова превращается в холодный воздушный колокол, зыбкий, как ртуть, норовящий разделиться на несколько частей. Нужны были помощники, верные люди; нужны были как минимум качественные документы на чужое имя. Следовало на всякий случай подкачать изнеженное тело, тряское на бегу, а при наклоне к ботинкам выпускавшее в голову розовый пар. Но не было возможности тайно купить тренажер, устройство, инструмент. Бдительные социальные прогнозисты всегда перлись за Максимом Т. Ермаковым в супермаркет, катили, пихая подопечного в крестец, дребезжащую тележку, куда швыряли все то же самое, что Максим Т. Ермаков набирал для своих невиннейших нужд; если товар оказывался в единственном экземпляре, то в результате краткой борьбы за коробку или флакон всегда побеждал хладнокровный, чугунный под пальто социальный прогнозист. Выкатившись с тележкой на парковку, спецкомитетчики сваливали рацион Максима Т. Ермакова в черный мусорный мешок и, завязав его узлом, шмякали пузырь в багажник – видимо, на предмет исследования, не получается ли из пельменей и шампуня пластиковая бомба. Максим Т. Ермаков был у них будто на ладони; подозревая во всякой точке на обоях и во всякой бусине жиденькой китайской люстры скрытую камеру, он изучил свою съемную квартиру лучше, чем за четыре предыдущих года.

У Максима Т. Ермакова имелось перед социальными прогнозистами только одно преимущество: у него было время. А вот у них времени не было. Грохнулся мегамаркет «Европа». Двести двадцать шесть погибших, пожалуйста. Максим Т. Ермаков демонстративно поехал посмотреть. Стеклянистое тело мегамаркета напоминало теперь теорему, покончившую с собой из-за отсутствия доказательства: дикий хаос треугольников вздыбленной арматуры кое-где еще держал стеклянные полотна, вкривь и вкось отражавшие серую облачность, словно само небо над катастрофой было расколото; перекрытия опасно висели над черными ямами этажей. Всюду ходили насупленные мужики в оранжевых жилетах; возле заграждения из мокрой, заплаканной сетки лежали на асфальте раскисшие гвоздички, похожие на свежие пятна масляной краски.

Постояв для приличия, подивившись на уцелевшие манекены, маячившие в строгих костюмах над слоеным хаосом бетона и стекла, Максим Т. Ермаков полез за руль. По пути домой его обливало смесью веселья и ужаса. Мир становился податлив, как пластилин. Максим Т. Ермаков не смог бы сформулировать, в чем заключается его новообретенная власть. Но чувство власти было таким несомненным, что «тойота», сопровождаемая скромным, по-собачьи виляющим фургончиком, буквально распарывала трафик. Они заплатят, никуда не денутся. Они оказали Максиму Т. Ермакову большую услугу: дали пощупать тонкую преграду между тем и этим светом и сделали так, что Объект Альфа не испугался. Несмотря на слабую материальность собственной головы, Максим Т. Ермаков не верил ни в какие райские и адские области, представлявшие собой всего лишь пар от человеческой мысли. Он признавал только реальные, конкретные вещи. Для него «тем светом» были теперь престижные квартиры в старых, хорошо отреставрированных московских дворянских домах – туда он попадет, как только вытащит свои деньги, вкусные долларовые кирпичики, ясно видные сквозь близко проступившую холодненькую плеву. На всякий случай, раз уж негативные прогнозы стали осуществляться, Максим Т. Ермаков решил не ходить пока в большие магазины, а покупать продукты близко от дома, в симпатичном подвальчике, где его всегда приветствуют добродушный задастый охранник и пожилая кассирша с желтой челкой, в обильном золоте, стекающем в теснины крапчатого бюста. «А выстрела не будет, не будет, господа!» – напевал Максим Т. Ермаков на какой-то веселенький мотив, отпирая магнитной пипкой железную, пупырчатую от воды и краски дверь своего подъезда.

В квартире ожидал сюрприз. Посреди единственной комнаты, в единственном кресле сидел, одетый в спортивный костюм с размахрившимися лампасами, Кравцов Сергей Евгеньевич собственной персоной. За спиной начальника стояли, сцепив лапы на причинных треугольниках, геометрические фигуры, числом четыре. Перед Зародышем, на валком журнальном столике, хромавшем так, словно одна из ветхих ножек была костылем, золотился взятый без спросу из бара французский коньяк.

– Ну что, полюбовались? – поприветствовал подопечного ведущий специалист.

– А как поживают ваши причинно-следственные связи, начальник? – ехидно откликнулся Максим Т. Ермаков, сбрасывая пальто. – Все вегетативно размножаются? Как они себя чувствуют? Не хворают, нет?

– Хворают, – подтвердил Зародыш, зыркнув из-под голых надбровий, словно там провернулись тусклые шарниры. – Да вы же сами все видели, только что с места события. Лишний вопрос. Давненько я не видел такого наглеца.

Максим Т. Ермаков любезно поклонился. Сесть ему в собственной комнате было не на что, кроме как на раскрытую постель, где в хаосе белья голубели раздавленной бабочкой кружевные Маринкины трусы. Максим Т. Ермаков вздохнул и плюхнулся.

– А как насчет незаконного проникновения в частное жилище? – осведомился он, скользя насмешливым взглядом по лицам охраны, на которых резкие морщины были как боевая раскраска туземцев. – Или у вас, извиняюсь, ордер имеется? Может, я какой-нибудь закон нарушил? Кого-нибудь убил? Или вы успели насыпать кокса в мой стиральный порошок и ждете понятых?

– Бросьте, Максим Терентьевич, – поморщился Зародыш. – Дверь у вас была не заперта, мы и вошли, как старые знакомые. Сидим, стережем ваше имущество. А приехали мы только для того, чтобы задать единственный вопрос: что больше – двести двадцать шесть или один?

– Конечно, один, если этот один – я. А вы как думали? – живо откликнулся Максим Т. Ермаков. – Вы мне другую жизнь можете дать? А тем, кого в «Европе» поубивало, – можете? Чем приставлять ко мне наружку, рыться в моих покупках, курить у меня в подъезде, лучше бы за террористами следили! Да, ездил, видел. Это не я виноват, это вы виноваты! И не надо мне ваших арифметических задачек. Плохо работаете, господа!

– Ну вы и наглец, – задумчиво повторил Зародыш, грея хозяйский коньяк в бескровной пясти, покрытой с тыла, точно изморозью, полупрозрачными волосками. – Да, у государства задачи в основном по арифметике. Мы имеем натуральный ряд чисел: сто сорок миллионов жителей страны. И с этой, арифметической, точки зрения один меньше, чем двести двадцать шесть, ровно в двести двадцать шесть раз. Меня другое удивляет. Вы, Максим Терентьевич, держитесь так, будто совсем нас не боитесь. А зря. Всякого можно ухватить за чувствительное место. А уж если мы возьмемся…

– Ничего у вас не выйдет! – радостно сообщил Максим Т. Ермаков. – Я гладкий и круглый колобок, весь внутри себя, меня даже ущипнуть местечка не найдется. Хотите честно? Мне никто, кроме самого себя, не нужен. То есть любил я когда-то маму с папой, а сейчас – ну, попечалюсь недельку, если что. Может, напьюсь. Даже если померещатся чувства, не страшно. И так у всех, между прочим. Женщины, конечно, есть приятные, но не настолько, чтобы ради них стреляться. Я бы вас боялся, конечно, если бы вы могли как-то силой на меня воздействовать. А вы беспредельничать не можете, спасибо причинно-следственным связям! Стало быть, у нас идеальная ситуация: если гражданин не нарушает законов, к нему никаких вопросов нет. Кстати, если я возьму ваш пистолет и примусь палить в людей на улице, что будет?

– А вот тогда мы, без всякого беспредела, вас арестуем, – со вкусом проговорил Зародыш, и по тому, как умягчился маслом его тяжелый взгляд, сделалось понятно, что такой поворот событий был бы весьма желателен для представляемого им комитета. – Арестуем, стало быть, и запустим вполне законные процедуры следствия и суда. Но придадим им такие формы, что вы сами попросите на минуточку в камеру наш пистолет.

При этих словах непрошеного гостя Максим Т. Ермаков вдруг почувствовал, что весь расквашивается. Ему захотелось немедленно лечь в свою постель, прямо в офисном костюме, кусавшем шерстью в нежных сгибах под коленками, и сказаться больным. Натянуть на зыбкую голову глухое одеяло и сделать вид, что страшилищ не существует.

– А ведь вы трус, Максим Терентьевич, – попер в наступление Зародыш и сразу словно навис над жертвой, хотя ни на миллиметр не двинулся из кресла. – Сама ваша плоть труслива, каждая клеточка вибрирует и плачет, стоит вам нож показать. Помните, как были студентом и проигрались в карты? Вас тогда прессовали крутые пацаны Пегий и Казах. Чтобы выплатить долг, вы украли две с половиной тысячи долларов у своего сокурсника Владимира Колесникова. А он возьми и окажись тоже злобным, и хоть и без ножа, но со здоровенными кулаками. Помните, как прятались от него по женским комнатам общежития? Как сиживали в шкафах среди юбок и босоножек?

«А ничего себе их учат. Прямо возникают перед тобой, передвигаются в пространстве, пальцем не пошевелив. Ничего себе приемчики. Интересно, как это у них получается», – лихорадочно думал Максим Т. Ермаков, мысленно заборматывая дрожь, проходившую от пяток до мутной головы. Но было поздно. Ожил, словно вышел из тюремного блока памяти, Вован, Вованище, с небритой мордой, похожей на грязную губку, с дикой шерстью на груди, распиравшей, как сено, все его голубые и розовые рубахи, купленные в сельпо. Вован потом и правда загремел в тюрьму, ввязавшись в нехорошую драку возле мутной пивнушки у метро; это спасло Максима Т. Ермакова от физического увечья и нервного срыва. Вован, кстати сказать, тоже сидел за тем, чрезвычайно скользким, покером, но спасовал с крестьянской хитростью, отделавшись копеечным убытком. Надо было тогда не увлекаться прикупом, надо было обратить внимание, что сдающий странно ласкает колоду, а у Пегого карты буквально растут между пальцами, будто лягушачьи перепонки. И что, на нож следовало идти из-за двух с половиной штук? Нож, между прочим, реально был – хищная выкидуха с наборной зоновской ручкой. Эти двое, Пегий с Казахом, обгладили ею всего Ермакова, намазали, будто бутерброд маслом, стальным зеркальным ужасом. Максим Т. Ермаков поступил рационально: просканировал пространство и обнаружил единственно доступные деньги, достаточные для выплаты долга, в мужицком пиджаке Вованища, во внутреннем кармане, зашитом грязными белыми нитками. Зря Вованище хвастал перед игрой, что заработал на стройке и всех теперь отымеет; было делом техники нащупать в его проодеколоненном барахлишке сдобный денежный хруст.

Да, Максим Т. Ермаков спасся, поменяв большее зло на меньшее. Да, сиживал в шкафах на босоножках, будто курица на яйцах, пока Вованище ревом объяснялся с девчонками и метал стулья. Любой, кто соображает, проделал бы такую же комбинацию. Но как же страшен был густой и резкий, отдающий хирургией, запах его одеколона, когда Вован сгребал Максима Т. Ермакова за ворот и его васильковые глазки делались неживыми, будто у куклы. Этот народный парфюм, уже и тогда, в конце девяностых, снятый с производства (запасы, вероятно, хранились в кулацком семействе Вована не столько для блезиру, сколько для экономичного опохмела), теперь и вовсе кончился на всех складах, но в сознании Максима Т. Ермакова продолжал существовать. Его виртуальное обоняние, тянувшее запахи непосредственно в мозг, изредка улавливало несколько грубых, неизвестно откуда приплывших молекул; их оказывалось достаточно, чтобы вызвать панику в игравшем, как резинка, солнечном сплетении, куда, бывало, въезжал, пресекая жизнь, татуированный кулак.

– О чем задумались, Максим Терентьевич? – послышался словно из-за спины голос незваного гостя, хотя Зародыш по-прежнему сидел, как на картинке, все в том же коричневом кресле.

– Да вот, вспоминаю молодость, – улыбнулся Максим Т. Ермаков, потихоньку вытирая мокрые ладони о простыню. – Верно вы всех назвали: были и Пегий, и Казах, и гражданин Колесников. Боже мой, из-за какой суммы тогда разгорелся конфликт… Мелочь, тьфу! Какими глупыми бывают люди в двадцать лет. Кажется, будто деньги нужны только молодым, а людям в возрасте они зачем? Я вот только сейчас начинаю понимать, что чем старше человек становится, тем больше надо денег на правильную жизнь. Вы согласны со мной, Сергей Евгеньевич?