Между прошлым и будущим

Я подумала, что если еще немного полежу с закрытыми глазами, то увижу, как Бернадетт встает с постели и начинает утреннюю молитву. Мне безумно хотелось поговорить с ней, разве она об этом не знает? «Пожалуйста, Бернадетт, просыпайся».

– Вы спите, тетя Хелена?

Твердый голос Финна вырвал меня из воспоминаний и мгновенно стер видение моей старой спальни, как обрушивающаяся на берег волна сметает замок из песка. Я медленно повернула голову и взглянула в лицо внучатого племянника, у которого были точно такие же глаза, как у Бернадетт, с такими же бровями вразлет. Я иногда думала, что, может быть, именно из-за этого сходства так всегда любила его. Казалось, судьба дает нам с сестрой второй шанс.

– Тетя Хелена? – снова позвал он, беря меня за руку. Я не осознавала, насколько холодна моя кожа, пока не почувствовала на ней тепло его ладони.

– Я еще не померла, если ты хочешь знать именно это.

Я все еще произносила звук «а» как нечто среднее между «а» и «о», так как за все эти долгие годы не смогла отделаться от акцента.

Его глаза улыбались, но лицо было серьезным – выражение, которое моя сестра довела до совершенства. Меня это поначалу всегда обескураживало, так как было непонятно, что они думают на самом деле.

– Я привез Элеонор, чтобы познакомить с вами. Я вам о ней рассказывал, помните?

Я сощурилась при виде неясной фигуры рядом с ним и тут почувствовала, что сестра Кестер надела на мой нос очки и сунула под голову еще одну подушку, чтобы я могла подняться в полусидячее положение.

Я нахмурилась при виде худощавой девушки со светло-каштановыми волосами и широко поставленными голубыми глазами, удивляясь, зачем Финну вздумалось притащить ее сюда. Наверное, в глазах других она казалась застенчивой, так как чуть-чуть сутулилась, а плечи ее были напряжены, словно она готовилась к удару. Но тут она вышла вперед, больше не пытаясь прятаться за спиной Финна, и посмотрела мне прямо в глаза. Она напомнила мне одну из русских матрешек, которую однажды подарила мне на Рождество мать – внутри каждой фигурки пряталась другая меньших размеров, скрываясь от ваших глаз до тех пор, пока вы не откроете первую, самую большую.

Я еще сильнее нахмурилась.

– Да, ты об этом говорил. Я ведь велела тебе не беспокоиться. Мне здесь не нужны лишние люди, которые только будут создавать суету в доме. Мне вполне достаточно миссис Адлер и моих сиделок с их возней вокруг меня со шприцами. Удивительно, как с таким количеством дырок от уколов я еще не превратилась в швейцарский сыр. Если у меня появится еще одна так называемая помощница, я уже через месяц отправлюсь на тот свет.

Финн едва заметно поморщился, и я поняла, что мы оба вспомнили тот день, когда он обнаружил меня на полу рядом с постелью Бернадетт, заигрывавшей со смертью, как со старым возлюбленным.

– Со мной сейчас все в порядке, – добавила я, чуть смягчив тон.

– А вот со мной нет, – сказал он. – Я не могу все время находиться рядом с тобой, и мне кажется, что тебе здесь одиноко в компании одних сиделок. Элеонор могла бы читать тебе или вести приятные беседы, обсуждать книги, кинофильмы. А когда ты поправишься, она сможет отвести тебя в церковь, чтобы повидаться со старыми друзьями.

Я замерла, возмущенная тем, что он решил вернуть меня к прежней жизни, словно все, что случилось, было выдумкой, как в тех старых кинофильмах, которые мы с Бернадетт иногда смотрели. А потом я вспомнила – он ведь ничего не знает. Эта тайна была известна лишь мне одной. Это словно спелый плод, совершенный снаружи, гнилую сердцевину которого можно обнаружить, лишь надкусив его.

Я отвернулась, опасаясь, что он сможет прочитать мои мысли по лицу.

– Она играет на фортепьяно, тетя Хелена. Причем так же хорошо, как тетя Бернадетт, по крайней мере, мне так кажется. Когда вам станет лучше, она поиграет для вас.

Девушка явно напряглась, и я снова повернулась, чтобы получше разглядеть ее, хотя тонкая фигурка все еще пряталась в тени. У нее было одно из тех прелестных лиц с тонкими чертами, которые иногда не замечают в присутствии ярких красавиц – они словно нежный тюльпан в саду, полном алых роз. И, судя по ее болезненной застенчивости, было совершенно очевидно, что она даже и не подозревает, насколько очаровательна.

– Что-то она не похожа на пианистку, – проворчала я, пристально рассматривая девушку. Она медленно подняла подбородок и взглянула на меня оценивающим взглядом.

– Вы тоже не очень-то похожи.

Финн взглянул на нее с явным удивлением, а я с трудом сдержала улыбку и усердно продолжала хмуриться.

– Скажите-ка, милочка, кто ваш любимый композитор?

Не опуская взгляда, эта чертовка ответила:

– Мы сможем обсудить это позже, после того, как вы что-нибудь поедите. Кажется, сестра Кестер сказала, что оставила ваш обед в холодильнике. Не хотите, чтобы я вам его принесла?

Я покачала головой.

– Нет, пусть это сделает Финн. А вас попрошу остаться.

Финн вопросительно посмотрел на девушку, она медленно кивнула.

– Я сейчас вернусь, – сказал он.

Мы обе проводили его взглядами, а затем я закрыла глаза.

– Вы мне здесь не нужны. Будет лучше, если вы скажете Финну, что больше не хотите выполнять эту работу. Скажите ему, что со мной слишком много хлопот, что я слишком недоброжелательна к вам и вы не хотите зря тратить на меня время.

Она стояла так тихо, что я было подумала, будто она ушла. А потом она заговорила:

– Сожалею, но я не могу так поступить.

Я не знала, что в большей степени вызвало мой гнев – ее отказ повиноваться или слова сожаления. Что значит – она сожалеет? Что она вообще знает об этом! Только я могла испытывать сожаление, что мне не дали умереть вместе с Бернадетт, чтобы прекратился полный скорби плач, который неотступно преследовал меня. Мой голос задрожал от негодования, которое я не могла, да и не пыталась скрыть:

– Вы когда-нибудь чувствовали горе, которое может прекратиться, лишь когда перестанет биться ваше сердце?

Она посмотрела на меня так, что мне захотелось отвести взгляд, – мое страдание, словно в зеркале, отразилось в ее потемневших глазах.

– Да, чувствовала, – сказала она так тихо, что я едва ее расслышала. Но эти слова обрушились, словно удар, и меня захлестнули медленные, пульсирующие волны боли. Ах, вот в чем дело. Я закрыла глаза, так как поняла причину, по которой Финн привез ее сюда. Я не представляла, как объяснить ему, что он ошибается, и разбитое сердце нельзя собрать по кусочкам даже в обществе другого разбитого сердца.

– Я вернусь сюда в субботу, – заявила девушка, слегка вздернув подбородок перед тем, как направиться к двери. На пороге она остановилась и заговорила, не поворачиваясь ко мне. – Моим любимым композитором когда-то был Шопен, но его музыка слишком напоминает мне об отце.

Она посторонилась, пропуская в комнату Финна и сестру Кестер с подносом в руках. Финну девушка сказала почти без эмоций:

– Встретимся в холле, когда вы соберетесь уезжать.

Мы с мальчиком смотрели, как она уходит, прислушиваясь к неторопливым, но четким шагам по деревянным половицам, и мне вдруг почудился поблизости призрак Бернадетт, радостно аплодирующий всему, что здесь только что произошло.

Элеонор

В детские годы на Эдисто я проводила с семьей Люси не меньше времени, чем со своей собственной. Мне нравилось, что во время воскресного обеда они всегда оставляли для меня местечко за столом и держали меня за руку во время предобеденной молитвы, словно я была одной из них, несмотря на белый цвет кожи.

И именно к ним домой я побежала, когда, наконец, обнаружили лодку отца, чтобы прижаться к необъятной груди Да Джорджи, бабушки Люси. Я оставалась с ними, пока не явилась мать и не забрала меня, заявив, что ей нужна помощь в подготовке к похоронам. После этого я никогда не возвращалась в их маленький домик на берегу бухты рядом с пакгаузом, так как единственное, чего я желала, – чтобы воспоминания притупились и чтобы мне не было так невыносимо больно.

Но я все еще слышала их голоса, говорящие на языке гула – своего рода смеси западноафриканских диалектов и английского языка, напевные звуки которого напоминали музыку и рождали симфонию слов, где нотами были округленные гласные и повышение тона в конце слов. Иногда, если мне удавалось упросить, приложив к этому немало усилий, Люси говорила на гула, но только в том случае, когда мы были одни. Я как-то спросила, почему она так не хочет, чтобы ее слышали, и она объяснила, что гула – это язык для скорбных песнопений.

Я вспоминала об этом, когда мы с Финном ехали из поместья «Лунный мыс» с его темными комнатами и обитающей в них одинокой старой женщиной. Ее акцент был не так ярко выражен, как мне помнилось, словно время отшлифовало жесткие согласные, как океанские волны шлифуют камешки, которые выбрасывают на берег. Но мне казалось, что она по-прежнему думает на родном венгерском, и он тоже является для нее языком скорби.

– Ну и что вы обо всем этом думаете? – спросил Финн. Глаза его казались почти прозрачными от солнечных лучей.

– А разве не мне следует задать вам этот вопрос? – Я сосредоточилась на бегущей впереди дороге, чувствуя на себе пристальный взгляд его серых глаз.

– Я все еще хочу, чтобы вы выполняли эту работу, если вы спрашиваете об этом. Просто хочу удостовериться, что вы в ней по-прежнему заинтересованы. Вижу, что тетушка Хелена на первый взгляд произвела не слишком приятное впечатление.

Я кивнула и повернула на шоссе 174, проезжая столь знакомые с детства дорожные знаки, которые в моей памяти были словно книжные закладки, помечающие любимые места.

– У меня тоже есть сестра. И я понимаю ее боль. – Я замолчала, вспоминая слова, которые произнесла Хелена. – Но, думаю, в ее случае это не только скорбь по сестре. Такое впечатление, что она не хочет больше жить в этом мире. Понимаете, что я имею в виду?

– Да, – произнес он, не глядя на меня.

Я ожидала, что он скажет что-то еще, но мы продолжали наш путь в молчании. Воздух казался тяжелым от запаха соленой воды и прибрежных болот.

– Покажите мне свой дом, – вдруг сказал он. – Тот, где вы жили в детстве.

От неожиданности я резко затормозила, и нас рвануло вперед. Снова нажав на педаль акселератора, я спросила:

– А зачем?

– Извините. – Он покачал головой, словно извиняясь. – Забудьте об этом.

Он потер подбородок, словно от смущения, и я снова поразилась тому, как отличался сидящий рядом со мной человек от босса, с которым я общалась в офисе. Там, облаченный в строгий черный костюм, с внушительными манерами, он был воплощением уверенности, самодостаточности и безупречности. Но теперь, после того как я увидела его глаза, когда он говорил о своей дочери… после того как побывала в его детской, заполненной моделями ракет и бумажных самолетиков, я начала понимать, что за хладнокровным обликом самоуверенного делового человека, коим мне всегда казался Финн Бофейн, скрываются совсем иные черты, не предназначенные для посторонних глаз.

– Я покажу вам то место, где стоял наш дом. Его там больше нет – в конце девяностых в него ударила молния, и он сгорел дотла. Он стоял на берегу бухты Рассел, неподалеку от развалин Кирпичного дома. Мы взяли его в аренду у семьи, которой эти развалины принадлежат до сих пор. Я всегда считала, что это самое чудесное место в мире, и никогда не видела ничего красивее.

Несколько минут я молчала, думая о последних годах, прошедших после смерти отца, о доме в Северном Чарльстоне, наполненном обидами, невысказанными обвинениями и запоздалым раскаянием… доме, где никогда не звучала музыка.

– Я по-прежнему так считаю, – добавила я, удивляясь, что произношу эти сокровенные слова вслух.

Мы в полном молчании проехали вниз по шоссе 174 до Брик-хаус-роуд. Прямо перед воротами со знаком «Вход воспрещен» я повернула налево и поехала по грунтовой дороге. Мы проехали еще чуть-чуть, пока не показалась бухта Рассел, там я остановила машину, не выключая двигатель.

– Вы здесь бывали когда-нибудь? – спросила я, кивком показывая на торчащий поодаль остов старинной усадьбы без крыши, зияющие окна которой напоминали голодных птенцов, разинувших рты в ожидании пищи.

– Несколько раз, – ответил он, а затем замолчал на некоторое время, из чего я сделала вывод, что он не желает больше поддерживать разговор на эту тему. Финн расстегнул ремень безопасности, а затем, глядя прямо перед собой, сухо произнес: – Сразу после помолвки я привез бывшую жену на Эдисто, чтобы познакомить с тетушками. Я не был здесь ни разу с тех пор, как окончил среднюю школу, а раньше мне никогда не разрешали исследовать остров, поэтому я думал, что будет неплохо снова открыть его для себя вместе с Харпер. Это действительно странно, что я знал лишь крошечный кусочек Эдисто, но всей душой любил остров. Я всегда именно его считал своим домом, даже когда учился в школе. – Он замолчал и взглянул на меня. – Мне так хотелось, чтобы она его тоже полюбила, – с неожиданным чувством добавил он.

– И это случилось? – Я старалась, чтобы мой голос звучал не слишком заинтересованно.

Его рот болезненно скривился.

– Нет. – Он пожал плечами. – Она родом из Бостона, поэтому, наверное, мне не следовало привозить ее сюда в летнее время. Она плохо переносила жару, насекомые и запах болота вызывали у нее отвращение. К тому же, с ее точки зрения, здесь все находится в запустении, и это ей очень не понравилось. Мы планировали провести здесь неделю, а уехали через два дня.

Мне вдруг стало обидно. Смешно, но я неожиданно восприняла такое пренебрежительное отношение незнакомой мне женщины к любимому острову как личное оскорбление. Кто она такая, чтобы судить о его недостатках? В моей голове промелькнули смутные воспоминания об отце, самозабвенно любившем наш остров, и я повернулась к Финну.

– А вы не показывали ей закат? Когда отец был дома, мы всегда вместе любовались заходящим солнцем. Думаю, на всей земле нет ничего красивее, чем закаты на Эдисто.

– Конечно, показывал. Тетушка Бернадетт всучила нам одну из своих соломенных корзинок с бутылкой вина и двумя бокалами и отправила любоваться закатом. Но Харпер не вынесла налета москитов, и мы были вынуждены вернуться в дом еще до того, как солнце стало клониться к горизонту.

Я представила его расфуфыренную жену, отражающую атаку москитов, и чуть не расхохоталась, но вовремя прикусила язык и отвернулась.

– Вам смешно?

Я покачала головой, но уже не могла сдерживаться, и у меня невольно вырвалось неподобающее воспитанной девушке хрюканье. Я в ужасе вскинула на него глаза, но оказалось, что он тоже улыбался, и я облегченно вздохнула.

– Надо сказать, вино было преотличное, хотя мне и пришлось выпить его в полном одиночестве.

– Как жаль, – не совсем искренне сказала я.

– Вы даже не представляете, как было жаль мне. – Он открыл дверцу машины и стоял рядом, пока я выключала зажигание.

Солнце висело прямо над нашими головами, и от его нестерпимой жары покалывало кожу. Но прохладный ветерок, словно дыхание призрака, колыхнул высокие травы, я почувствовала легкое головокружение, вспоминая, что на этом самом месте когда-то стоял мой отец. Дом наш исчез с лица земли, словно его и не было, и иногда мне казалось, что и отец никогда не жил и не ходил по этой земле.

Мы пошли вниз, к бухте, оставляя за спинами руины старого дома. Дружный хор насекомых становился все громче, отрывистое стрекотание цикад задавало темп всем остальным «музыкантам». Долгое время после переезда с острова я с трудом засыпала в странной для меня тишине – мне не хватало вот этой ночной музыки прибрежных болот.

– Как же здесь красиво, – сказал Финн, подставляя лицо ветру. – Иногда я думаю, что моя жизнь могла быть совсем иной, если бы я вырос здесь, а не в Чарльстоне.

Его волосы на висках и затылке потемнели от пота, и я снова подумала: неужели стоящий передо мной мужчина и невозмутимый, строгий мистер Бофейн – один и тот же человек? Казалось, в его теле обитали две отдельных души. Но может быть, мы все такие – проживаем жизнь, которую навязывают нам обстоятельства, хотя мечтаем о совсем другой, которую сами для себя придумываем.

– Какое отличное место для того, чтобы ночью наблюдать звезды.

Я приложила ладонь козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза, и взглянула на Финна.

– Полагаю, из дома тетушек тоже неплохо за ними наблюдать.

Он кивнул.

– Я держал телескоп в своей спальне в их доме, но потом забрал его с собой в школу. А дальше возникли некие обстоятельства, и мне стало не до того, чтобы изучать звездное небо.

«Я хотел стать астронавтом».

Я вспомнила его слова и вдруг обнаружила, что не могу смотреть ему в глаза, боясь увидеть в них разочарование, которое могло бы стать отражением моего собственного.

Над нашими головами пролетела голубая цапля, птица словно дразнила нас, бескрылых, неуклюжих, которым нужны самолеты, чтобы летать. Может быть, когда-то, наблюдая за береговыми птицами, маленький мальчик поднял глаза к небу и стал мечтать о том, чтобы прикоснуться к луне.

– Почему вам вдруг захотелось прийти сюда? – спросила я.

Он посмотрел на меня оценивающе, взгляд его был пронзительным и ясным, и мне показалось, что он ожидал от меня именно этого вопроса.

– Сюда меня однажды привела тетя Бернадетт. Мы украдкой выскользнули из дома, когда тетя Хелена отправилась на заседание Общества охраны исторических памятников. Тетя Бернадетт привела меня на это место, потому что хотела показать развалины. И еще потому, что когда она была там последний раз, то услышала нечто прекрасное, чем хотела со мной поделиться.

Он на мгновение замолчал.

– Мы стояли прямо на этом самом месте, когда я вдруг услышал звуки музыки – кто-то играл на пианино в доме неподалеку. – Он указал на пустое пространство, где когда-то стоял дом нашей семьи. – Был довольно прохладный вечер, но все окна в доме были открыты. Мы стояли там целый час, слушая музыку и глядя в небо, на котором постепенно загорались звезды. Это одно из прекраснейших воспоминаний детства – в тот момент я был совершенно счастлив.

Мое горло сжалось, как будто я проглотила комок ваты.

– И вы бы хотели узнать, не я ли играла на пианино в тот вечер.

Тут зазвонил его «Блэкберри», и Финн вытащил его из кармана, чтобы ответить на вызов. Разговор был коротким, и Финн почти сразу же прервал звонок. Не глядя на меня, он произнес:

– Нам надо идти. На работе проблемы, которые надо решить до понедельника.

Широкими шагами он направился к машине. Я едва догнала его.

– А вы когда-нибудь возвращались сюда? До того случая с Харпер?

– Пару раз. Было трудно убежать, чтобы не заметила тетушка Хелена. Но музыку здесь я больше ни разу не слышал.

У меня возник странный порыв извиниться перед ним за то, что меня не было здесь, когда ему так нужна была моя музыка. Но вместо этого я полезла в сумочку и достала ключи от машины.

– Может быть, вы сами хотите сесть за руль?

Было видно, что он испытал облегчение при этих словах, и я вспомнила, как судорожно сжимали подлокотник его руки на пути сюда. Он взял ключи и благодарно улыбнулся.

– Спасибо.

Он открыл для меня дверцу, и я быстро села в машину. Мы ехали в полном молчании, потому что большую часть пути я пыталась вспомнить тот вечер, когда я играла на пианино и ясно почувствовала чье-то присутствие за окном. И еще я думала о маленьком мальчике, который смотрел в ночное небо и мечтал о том, как в один прекрасный день коснется звезд.

Глава 8

Люси остановила свой «Бьюик» у обочины на Гиббс-стрит перед домом Финна, а потом взглянула на меня, подняв брови.

– Ты точно не хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Я закатила глаза.

– Да ладно тебе, Люси. Все с моей новой работой вполне законно. Я даже встречалась с той самой двоюродной бабушкой. Совершенно не из-за чего беспокоиться.

Она выдвинула подбородок.

– Ну когда он попросит тебя называть его по имени, пожалуйста, сообщи мне. Потому что именно тогда действительно надо начинать беспокоиться.

Я сделала вид, что поднимаю с пола сумку, чтобы она не могла видеть моего лица.

– Позвони, если когда-нибудь захочешь, чтобы я для разнообразия отвезла тебя на работу. «Вольво» будет в моем распоряжении, по крайней мере, до конца лета, пока не вернется няня его дочки.

Люси бросила пренебрежительный взгляд на белый «Вольво SUV» с наклейкой частной школы «Эшли-Холл» и презрительно фыркнула.

– Ну нет уж, увольте. Я предпочитаю машины с гораздо более ярко выраженной индивидуальностью.

Я заглянула в машину.

– Зато здесь есть кондиционер.

Люси посмотрела на меня в упор, не мигая.

– Ну тогда я тебе как-нибудь позвоню.

Я захлопнула дверцу, и машина тронулась с места.

– Увидимся завтра на работе. Если ты не появишься, я позвоню в полицию.

Она осуждающе качала головой, пока не скрылась из виду, сопровождаемая невообразимыми звуками неисправного глушителя, крайне нехарактерными для этого престижного района.

Я стояла перед чугунными воротами, покрашенными черной краской, и до меня доносился одуряющий запах листвы и цветов. Как и в большинстве домов Чарльстона, палисадник и сад по обе стороны от дома были полны цветущих растений, являя неожиданные сочетания цветов и запахов, которые неизменно поражали органы чувств. Они не издавали звуков, но я всегда думала, что если бы не была музыкантом, то обязательно стала бы садовником. Правда, мне уже давно не хотелось быть ни тем ни другим.

Я распахнула ворота и ступила на мощенную кирпичом дорожку, ведущую к дому с надстройкой и бетонным крыльцом перед главным входом. Я никогда особенно не увлекалась архитектурой и плохо в ней разбиралась, но, разглядывая дом с дорожки, можно было с уверенностью сказать, что он был очень большой и очень старый. Его фасад выходил на улицу, и, хотя портик отсутствовал, вместо него перед передним входом красовалась полукруглая терраса с двумя колоннами. Рамы застекленной двери были выкрашены в черный цвет, и над ней на цепи висел медный каретный фонарь. Стены дома были желтыми, а внутренний потолок террасы – бледно-голубым, точь-в-точь как у Да Джорджи. Но на этом все сходство и заканчивалось. Этот дом был безупречным в своем совершенстве – от покрывавшей его свежей краски до посаженных в определенном порядке цветов в саду, напоминающих марширующих солдат. Прекрасный дом, но слишком холодный, чтобы служить чьим-то домашним очагом. То, что здесь когда-то за воскресным обедом собирались многочисленные члены семьи, так же трудно представить, как и Финна, сидящего с дочерью на качелях в саду.

Чтобы не успеть передумать, я протянула руку, нажала на звонок и принялась ждать. Ожидание оказалось долгим. Я посмотрела на часы, проверяя, не перепутала ли назначенное время. Финн просил меня встретиться с ним в его доме в половине четвертого. Он отвез бы меня сам, но его срочно вызвали в офис. Что касается меня, я была рада встретиться с ним здесь, не желая объяснять коллегам, почему еду домой в компании мистера Бофейна.

Мой слух не уловил никаких приближающихся шагов, но вдруг раздался звук отодвигаемой задвижки, и дверь медленно отворилась. Я опустила глаза и увидела маленькую девочку, которая, впрочем, казалась старше, чем на фотографии на столе у Финна. Светлые, почти белые волосы, коротко стриженные в стиле «пикси», с неровными прядями, были убраны назад с помощью розовой ленты. Большие круглые глаза, пожалуй, слишком большие для такого крошечного личика, были темно-серыми, как у отца, и в них отражалась та же упрямая решимость. Я была изумлена, словно обнаружила жемчужину в устричной раковине, настолько странно было видеть у ребенка такой взрослый взгляд. Я знала, что дочери Финна около десяти лет, но из-за маленького роста она вполне могла сойти за шестилетнюю и была такой миниатюрной, что я запросто могла бы охватить ее талию пальцами рук.

Светлая, нежная кожа девочки казалась почти прозрачной, но крошечная ручонка, которую она протянула мне, оказалась удивительно теплой.

– Вы Элеонор Мюррей? – спросила она, широко и приветливо улыбаясь мне.

– Да, – ответила я, удивленная ее крепким рукопожатием. Она отняла руку и распахнула дверь, чтобы впустить меня в дом.

– А ты, должно быть, Женевьева? – улыбнулась я в ответ.

Тут в холл с мраморными полами, на ходу вытирая руки о фартук, вбежала круглолицая женщина с рыжими волосами и лицом, усеянным веснушками.

– Мисс Мюррей?

Я кивнула.

– Да, это я. Мистер Бофейн назначил мне здесь встречу.

– Рада с вами познакомиться. Я – миссис МакКенна, экономка. Мистер Бофейн позвонил и сообщил, что слегка задерживается. Он сначала хотел, чтобы вы сами взяли машину и поехали, но потом обнаружил, что ключи у него в портфеле. Он спрашивает, не могли бы вы его подождать?