Я – посланник

А еще я расстроился. Человеческое существо не должно быть настолько одиноко. Чтобы из всех друзей – лишь чайник со свистком. И никакой компании за ужином.

Честно говоря, у меня самого ситуация немногим лучше.

А что? Кто мне составляет компанию за обедами и ужинами? Правильно, старый пес, которому уже семнадцать лет. Мы с ним пьем кофе. Да ладно, скажете вы, живете душа в душу, ни дать ни взять пожилые любящие супруги. Но все же, но все же…

В общем, престарелая леди что-то сделала с моим сердцем.

Словно, пока она наливала чай в чашку, нечто попало внутрь меня. Я сидел, весь потный и несчастный, в своем такси и смотрел, а она потянула за невидимую нить и что-то во мне приоткрыла. Осторожно вошла, оставила часть себя и тихо вышла наружу.

Я это чувствую – где-то глубоко внутри.

И вот я играю в карты, и милая старая леди отражается в поверхности стола. Никто не видит, только я, как дрожащими руками она подносит ложку ко рту. Мне очень хочется, чтобы она рассмеялась или улыбнулась – подала хоть какой-нибудь знак, показала, что все в порядке. И тут до меня доходит: Эд Кеннеди, ты должен пойти туда. И узнать это лично.

– Эд, давай.

Мой ход.

В руках две карты, надо бы постучать.

Тройка треф и девятка пик.

Но я не буду стучать по столу. Не хочу выигрывать. Я решил взять еще карт. Похоже, я понял, что должен сделать для пожилой леди. И загадываю так.

Если возьму карты и попадется бубновый туз – я все правильно придумал.

Не попадется – неправильно.

Так что я как бы забываю постучать и под общий смех беру еще четыре карты.

Первая. Дама треф.

Вторая. Четверка червей.

Третья карта…

Ага.

Угадал.

Все, наверное, смотрят и удивляются, с чего бы это мне улыбаться. Все, кроме Одри. Она мне подмигивает. Ей ничего не нужно объяснять, она и без слов понимает, что я все сделал специально. В руке у меня бубновый туз.

Ф-фух. Это гораздо лучше, чем Эдгар-стрит.

И я очень-очень доволен.

Наступает вторник. На мне белые джинсы и выходные – песочного цвета – ботинки. Из шкафа я извлекаю приличную рубашку. По пути захожу в кондитерскую, и меня обслуживает девушка по имени Миша.

– Ой, а мы нигде не встречались? – спрашивает она.

– Вполне возможно. Только я…

– Вспомнила! Конечно! Вы тот самый парень из банка! Герой!

«Угу, – думаю я про себя. – Герой. С дырой». Но вслух сообщаю:

– Ах да… Припоминаю! Вы – та самая операциониста! Что, теперь здесь работаете?

– Ага, – кивает она и добавляет, несколько смутившись, – в банке стало как-то совсем неприятно…

– Боитесь нового ограбления?

– Нет, что вы. Я ушла из-за начальника. Такой придурок был…

– Это который прыщавый и с мокрыми подмышками?

– Да-да-да. Представляете, он мне язык в рот попытался засунуть. Видимо, думал, что целуется.

– Ухты, – понимающе киваю я. – Ну, добро пожаловать в мир мужчин. Мы все одинаковые – в какой-то степени. Влечение и все такое…

– Что верно, то верно, – философски замечает она.

Миша обслужила меня очень любезно, а когда я выходил из кондитерской, крикнула вдогонку:

– Желаю приятно провести вечер, Эд!

– Спасибо, Миша! – отозвался я, но, похоже, недостаточно громко.

Мне не нравится кричать в общественных местах.

В общем, так я и ушел.

Обо всем этом я думаю, пока готовлюсь к визиту. Заглядываю в коробку и осматриваю шоколадный торт – все в порядке. Девушку жалко: этот придурок к ней грязно приставал, ему ничего за это не сделали, а ей пришлось уйти. Вот засранец. Только подумайте, язык в рот девушке засунул. Да я бы со страху помер при одной мысли об этом. А у меня, между прочим, в отличие от кое-кого, нет прыщей. И с подмышками все в порядке. Короче, надо просто верить в себя. Вот и все.

Так, ладно.

Торт подвергается последнему, самому придирчивому осмотру. Потом я оглядываю себя: вроде все хорошо. Пахну одеколоном, одежда приличная. Пора.

Я переступаю через Швейцара и закрываю за собой дверь. На небе сероватая дымка, на улице прохладно. Ровно в шесть я стою перед нужным домом на Харрисон-авеню. Пожилая дама, как всегда в это время, снимает с огня чайник.

Трава перед домом высохла.

Она хрустит под ногами – словно кто-то жует гренку. Ботинки оставляют на земле заметные следы, и действительно кажется, что под ногами огромный кусок жареного хлеба. Одни розы живы и держатся. Они бодро торчат из клумбы рядом с подъездной дорожкой.

Крыльцо бетонное. Старое и растресканное, прямо как в моем доме.

Сетка от мух порвана на углах и в нескольких местах отходит от рамы. Я ее открываю и стучу в деревянную дверь. В такт с ударами моего сердца.

Слышны приближающиеся шаги. Похоже на тиканье часов, которые отсчитывают время до часа икс. Этого часа.

И вот пожилая дама передо мной.

Она смотрит вверх, мне в лицо, и на несколько мгновений мы оба увязаем во взаимной тишине. Сначала пожилая леди не может понять, кто я такой, но замешательство длится лишь долю секунды. Затем лицо ее озаряется, как вспышкой, моментальным узнаванием, – и она улыбается. Улыбается с невероятной теплотой.

– Джимми! Я знала, что ты придешь! – говорит она.

Отступив на шаг, она снова смотрит на меня. В уголке глаза набухает слезинка. Находит подходящую для путешествия морщинку и катится вниз.

– Ох, – качает головой пожилая леди. – Я тебе так благодарна, Джимми. Я знала. Всегда знала, что ты придешь.

Она берет меня за руку и ведет в дом.

– Проходи, – говорит она.

И я иду.

– Ты останешься на ужин, Джимми?

– Если это не причинит каких-либо неудобств… – отвечаю я.

Она тихо усмехается:

– Какие могут быть неудобства. – И отмахивается. – До чего же ты странный малый, Джимми…

«Во, точно про меня. Странный малый…»

– Конечно, это не причинит никаких неудобств, – продолжает она. – Мы посидим и поговорим о старых добрых временах. Чудесно, не правда ли?

– Конечно…

Она забирает у меня коробку с тортом и несет ее на кухню. Я слышу, как она несколько бестолково там копошится, и громко спрашиваю, не нужна ли помощь. Она откликается: все, мол, в порядке, не волнуйся, чувствуй себя как дома.

Окна столовой и кухни выходят на улицу, и, сидя за столом, я наблюдаю за прохожими. Люди идут мимо, кто быстрее, кто медленнее. Кто-то останавливается, чтобы подождать собаку, потом снова шагает вперед. На столе лежит пенсионное удостоверение на имя Миллы Джонсон. Ей восемьдесят два.

Из кухни она несет ужин – такой же, как в прошлый раз. Салат, суп, чай.

Пока мы едим, она рассказывает о своих каждодневных передвижениях.

Пять минут посвящаются разговору с мясником Сидом. Нет-нет, мясо она не покупает. Просто болтает о том о сем, смеется над его шутками. Шутки, кстати, не очень-то смешные.

В пять минут двенадцатого она обедает.

Потом сидит в парке, смотрит, как играют дети, а скейтбордисты выделывают фигуры и кульбиты на своей площадке.

Вечером она пьет кофе.

В пять тридцать начинается «Колесо фортуны», она его смотрит.

В шесть ужин.

В девять ложится спать.

А потом Милла задает мне вопрос.

Мы уже помыли посуду, и я снова сижу за столом. Она выходит из кухни, садится в кресло, заметно нервничая.

И протягивает ко мне трясущиеся руки.

Мои руки протягиваются в ответ, а ее умоляющие глаза пристально смотрят в мои.

– Пожалуйста, Джимми, ответь мне, – тихо произносит она, и ее руки дрожат чуть сильнее. – Где же ты был все это время?

В тихом мягком голосе звучит боль:

– Где же ты пропадал?

Что-то застряло у меня в горле. Я понимаю, это слова.

И не сразу опознаю их. Но когда смысл становится понятен, отвечаю:

– Я искал тебя, Милла.

Слова выходят из меня сами собой, будто я всегда знал ответ на этот вопрос.

Моя уверенность передается ей, и она кивает:

– Так я и думала. – Она прижимает мои руки к лицу и целует пальцы: – Ты всегда находил для меня нужные слова, правда, Джимми?

– Да, Милла, – отвечаю я. – Всегда.

Через некоторое время она говорит, что ей пора ложиться спать. Я уверен: про шоколадный торт Милла сегодня не вспомнит. А мне так хочется попробовать – хотя бы кусочек. Но уже почти девять, и, похоже, я не получу ни крошки этого замечательного кондитерского изделия. Мне, конечно, очень стыдно за такие мысли. Ну что ты за человек, Эд Кеннеди, строго пеняю я себе. Такой трогательный момент, а тебе лишь бы тортом обожраться.

Без пяти девять она подходит ко мне:

– Как ты думаешь, Джимми, не пора ли мне ложиться спать?

– Да, Милла, – мягко отвечаю я. – Конечно, пора.

Мы идем к двери. Я целую ее в щеку и говорю:

– Спасибо за ужин.

И выхожу на крыльцо.

– Пожалуйста, Джимми. Ты еще придешь?

– Обязательно, – оборачиваюсь и отвечаю я. – Тебе не придется долго ждать.

Итак, в этот раз моя миссия посланца – разделить одиночество пожилой леди. Оно сгущается внутри меня по пути домой, и, увидев Швейцара, я беру его на руки и прижимаю все сорок пять килограммов собачьего мохнатого веса к груди. Целую, зарываясь носом в грязную, вонючую шкуру. Такое чувство, что мог бы весь мир вот так прижать к груди и убаюкать. На морде Швейцара читается некоторое изумление, потом он спрашивает: «Ну что, теперь по кофейку?»

Я опускаю его на пол, от души смеюсь и замешиваю старому лентяю кофе с молоком и огромным количеством сахара.

– Не налить ли тебе кофе, Джимми? – задаю я себе вопрос.

– Я отнюдь не против налить себе, – отвечаю я. – И отнюдь не против хорошей чашки кофе!

И снова заливаюсь смехом. Вот теперь я настоящий посланник.

8 ♦. Как я был Джимми

Доставив-таки злосчастный журнальный столик, я долгое время не ступал на порог родительского дома. Несколько недель носу не казал – хотел, чтобы мама чуток поостыла и забыла о моем небрежении и нанесенной ей обиде. По прибытии столика она устроила мне хорошую выволочку.

Для визита я выбираю тихое воскресное утро.

– Ты только посмотри, какое дерьмо приволок в дом этот сраный котяра, – мрачно сообщает она, завидев меня на пороге. – Как дела, Эд?

– Да ничего. А у тебя?

– Ишачу не разгибаясь, как у меня еще могут быть дела…

Мама работает на заправке. Кассиром. Вообще-то ей «всё до одного места», но как ни спросишь – она «ишачит не разгибаясь». На куше стоит пирог, но мне его не предлагают – должен прийти гость поважнее. Наверное, кто-то из благотворительного комитета.

Я подхожу поближе – хоть посмотрю, раз не дают попробовать.

– Не тронь! – превентивно рявкает мама.

До пирога еще километр, но она уже на страже.

– А что это?

– Чизкейк.

– А кто придет?

– Маршаллы.

Вот так всегда. Неотесанных вахлаков с соседней улицы она угощает, а меня нет. Но что я могу возразить?

– Ну, как там мой журнальный столик поживает?

Мама хихикает и с кривой улыбкой говорит:

– Ничего так поживает. Можешь пойти поздороваться с ним.

Я послушно иду в гостиную – и застываю с разинутым ртом. Ничего себе мама наколола меня…

– Эй! – ору я в сторону кухни. – Это не тот столик!

Мама входит в гостиную:

– Ну да, тот мне разонравился, и я его поменяла.

А вот это взбешивает меня не на шутку. Я, понимаешь ли, отпросился с работы на час раньше, чтобы забрать долбаный столик, – и что?! Он ей, видите ли, разонравился!

– Какого хрена?..

– Я тут как-то говорила с твоим братом Томми по телефону, и он сказал, что мебель из сосны смотрится слишком просто, да и качество дрянь.

Пауза.

– А твой брат очень хорошо разбирается в мебели! Себе, к примеру, он купил антикварный стол из кедра – не где-нибудь, а в центре! Сторговался за триста долларов, да еще и стулья за полцены взял!

– И что?

– Твой брат плохого не посоветует. Не то что некоторые.

– А почему ты не попросила меня заехать за новым столиком?

– С какой стати я должна была это делать?

– Ну, ты же велела мне привезти тот, из сосны!

– Нуда, попросила, – кивает она. – Но согласись, Эд, твоя служба доставки работает фигово.

Если она хотела меня уязвить, у нее это получилось.

– Тебе ничего не надо, мам? – спрашиваю я чуть погодя. – Все равно иду в магазин, может, чего купить?

Она задумывается:

– Хм… Вообще-то Ли с семьей собиралась заехать на следующей неделе. Я буду делать для них шоколадный пирог с орехами. Так что можешь купить дробленые орехи.

– Не проблема, мам.

«А теперь отвали, Эд», – думаю я, выходя за дверь.

Без сомнения, эти слова сейчас звучат у нее в голове.

Мне определенно нравится быть Джимми.

– Джимми, ты мне раньше часто читал… Помнишь?

– Конечно помню, – отвечаю я.

В тот же вечер я снова пошел навестить Миллу.

Она протягивает руку и дотрагивается до моего плеча:

– Не мог бы ты выбрать книгу и чуть-чуть почитать? Мне так нравится твой голос…

– А какую именно? – спрашиваю я, стоя перед шкафом.

– Мою любимую, – улыбается она в ответ.

«Ч-черт… – веду я пальцем по корешкам. – Ну и какая из них любимая?»

Но это ведь совсем не важно.

Я могу выбрать любую, и она окажется ее любимой.

– Что скажешь насчет «Грозового перевала»?

– Как ты догадался?

– Интуиция, – говорю я и приступаю к чтению.

Пара страниц, и она засыпает в кресле-качалке. Разбудив, я помогаю ей дойти до кровати.

– Спокойной ночи, Джимми.

– Спокойной ночи, Милла.

На обратном пути я думаю о своей находке. Ага. Это листок, который лежал в книге на манер закладки. Обычный такой листок из блокнота, тоненький и пожелтевший от старости. На нем стояла дата: 5 января 1941 года. И написано всего несколько строк. Таким, знаете ли, типично мужским, как курица лапой, почерком. Примерно как у меня самого.

Там было написано:

Дорогая Милла!

Моя душа принадлежит твоей.

С любовью, Джимми.

В следующий раз она извлекает старые фотоальбомы, и мы внимательно просматриваем их. Милла то и дело показывает на молодого человека, – тот обнимает или целует ее на фотографиях. Или просто стоит рядом.

– Ты всегда был таким красивым, – говорит она.

На фото Милла гладит Джимми по лицу, и я понимаю, каково это, когда тебя любит такая женщина. Кончики ее пальцев излучают любовь. Любовь звучит в ее голосе.

– Ты изменился, конечно, но все равно выглядишь замечательно. Да-да-да, ты всегда был у нас первым красавчиком, все девушки это говорили. Даже мама сказала: «Смотри, какой мужнина! Красавец, порядочный – будешь как за каменной стеной». Гляди, повторяла она, не упусти и береги его как зеницу ока!

Вдруг Милла поднимает глаза – в них читается паника:

– О, Джимми! Я ведь берегла тебя? Как зеницу ока?..

Еще чуть-чуть – и я заплачу.

Нет, точно заплачу. Поэтому я смотрю в добрые, милые глаза старой леди и говорю:

– Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока. Лучшей жены я бы не смог сыскать в целом све…

И тут она разражается слезами. Уткнувшись в мой рукав, она долго плачет и плачет. И смеется. Всхлипывает – от отчаяния и радости одновременно. Ее слезы, теплые, милые, как она сама, пропитывают мой рукав и согревают руку.

Потом она предлагает мне шоколадный торт – тот самый, что я принес пару дней назад.

– Увы, не припомню, кто его принес, – ласково говорит Милла, – но он очень вкусный. Попробуешь?

– С удовольствием, – отвечаю я.

Торт, конечно, маленько зачерствел, – но что с того?

Это самое вкусное угощение в моей жизни.

Несколько дней спустя вся наша компания вновь собирается на крыльце моей развалюхи – играем в карты. И мне даже везет, но тут вдруг наступает странноватая тишина. А затем из дома доносится звук.

– Телефон, – говорит Одри.

Что-то не так. Что-то нехорошее происходит – и внутри меня начинает шевелиться зловещее предчувствие.

– Ну, ты трубку будешь брать или нет? – спрашивает Марв.

Я встаю. Перешагиваю через дрыхнущего Швейцара. Во мне все трясется от неожиданного страха.

Телефон требовательно звонит – ну-ка, сними трубку, парень!

Я уступаю:

– Алло?

В ответ – тишина. Полная.

– Алло?

Опять ни звука.

– Алло? Кто это?

И тогда в ухо вползает голос, пробирающий меня до печенок. Вот прямо-таки вползает и долезает до самых печенок. Хотя сказаны-то всего три слова:

– Как дела, Джимми?

В груди все обрывается.

– Что? – переспрашиваю я. – Что вы сказали?

– Ты знаешь, о чем я.

И я остаюсь наедине с короткими гудками.

Возвращение на крыльцо дается с трудом.

– Эд, ты проиграл, – заявляет Марв.

Но мне не до злорадных реплик.

И не до карт – чего уж там.

– Да на тебе лица нет, – замечает Ричи. – Сядь, а то рухнешь.

Совет хороший. Я пытаюсь вновь сосредоточиться на игре.

Одри бросает на меня встревоженные взгляды: мол, все ли с тобой в порядке, Эд? Да, да, все нормально, Одри.

После игры она остается у меня, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассказать всю эту историю с Миллой и Джимми. На языке так и вертится вопрос: «Что же мне делать, Одри, дай совет?» Но ирония в том, что я и так знаю, как быть. И никакое другое мнение – даже Одри – не в состоянии ничего изменить. Все предельно ясно: пора двигаться дальше. Я избавил Миллу от одиночества, и наступило время либо заняться следующим адресом, либо вернуться к проблеме Эдгар-стрит. Конечно, я могу приходить к Милле с визитами, но пора делать что-то еще.

Решено. Двигаюсь дальше.

Вечером я, как всегда, вывожу Швейцара на прогулку. Уже поздно, но мы идем вниз, до кладбища. Там я захожу к отцу. А потом мы бродим среди могил.

И вдруг свет карманного фонарика ударяет мне прямо в лицо.

Точно, охранник.

– Ты вообще в курсе, который час? – интересуется он.

Кладбищенским сторожем оказывается здоровенный парень с усами.

– Без понятия, если честно, – отвечаю я.

– Одиннадцать минут первого! Ночью кладбище закрыто для посетителей.

Остается только развернуться и уйти. В другой раз я бы так и поступил. Но не сегодня. Сегодня рот мой открывается сам собой.

– Сэр… У меня тут… э-э-э… В общем, я ищу одну могилу, – бормочу я.

Охранник меряет меня взглядом. На лице у него написана нерешительность. Помочь? Не помочь? В конце концов на физиономии прочитывается решение: «да, помочь».

– Чью?

– Джонсон. Это фамилия.

Он качает головой и отфыркивается:

– Джонсон! Да ты, парень, в курсе, сколько тут Джонсонов лежит?

– Нет, сэр.

– Ты-ся-чи.

И охранник снова фыркает в усы, будто желает вспушить и поставить их торчком. Усы, кстати, рыжие. И весь он тоже рыжий.

– Понятно. Но мы можем по крайней мере попытаться? Как вам такая идея?

– А что за порода?

Это он про Швейцара.

– Помесь ротвейлера и немецкой овчарки.

– Что ж он воняет-то у тебя, как помойка… Ты его хоть моешь иногда?

– Да, сэр, мою.

– Ф-фу-у-у… – морщится он и отворачивается. – Черт, аж слезы из глаз выбивает…

– Вы поможете мне с могилой? – напоминаю я.

– Ах да, – вскидывается он. – Точно. Ну, давай попытаемся. Этот старый пердун когда копыта откинул, хоть примерно?

– Я бы попросил вас быть немного повежливее, сэр.

Охранник останавливается и оборачивается ко мне.

– Значит, так.

Я вижу, парень начинает… как там мне говорили?., петушиться, вот.

– Хочешь, чтобы я тебе помог, – не раздавай здесь указаний. Понятно?

– Да, сэр. Извините, пожалуйста.

– Нам в ту сторону.

Обойдя полкладбища, мы обнаруживаем могилы нескольких Джонсонов, – но среди них нет того, кто мне нужен.

– Слушай, ты настырный засранец, как я погляжу, – не выдерживает наконец охранник. – Чем тебе эта могила не подходит?

– Здесь написано «Гертруда Джонсон».

– А тебе кто нужен?

– Джимми.

И меня посещает счастливая идея назвать еще одно имя:

– Имя жены – Милла.

Охранник резко останавливается, смотрит на меня и говорит:

– Милла?.. Черт, а ведь я помню эту могилу. Я ее точно помню – имя на камне выбито…

Мы быстро идем на другой конец кладбища, и он не перестает бормотать:

– Милла, Милла…

Луч фонарика утыкается в надгробие.

Мы у цели.

Джеймс Джонсон

1917–1942

Пал смертью храбрых

Помним. Любим. Скорбим

Милла Джонсон

Фонарик заливает ярким светом могильный камень, а мы стоим и смотрим – долго, минут десять, не меньше. И все это время я напряженно думаю: где он погиб? Как? А самое главное: это что же, бедная Милла ждала его шестьдесят лет?!

Она ждала, я точно знаю.

Не было в ее жизни другого мужчины. Потому что сердце принадлежало лишь Джимми – безраздельно.

Шестьдесят лет она ждала, что Джимми вернется.

И вот он вернулся.

9 ♦. Босоногая девушка

Однако все равно пора двигаться дальше.

История Миллы прекрасна и трагична одновременно. Но меня ждут другие послания. Следующее – Македони-стрит, дом шесть. Пять тридцать утра. Нет, конечно, я подумывал и о возвращении на Эдгар-стрит. Но мне не хватило храбрости. Слишком страшные вещи я там видел и слышал. Была, правда, надежда, что все изменилось к лучшему. Но это не так. Я туда как-то пришел в полночь. Все по-прежнему.

Восход застает меня на Македони-стрит. Середина октября, а погода не по-весеннему жаркая. Утро выдается теплым и солнечным, и я поднимаюсь по круто забирающей вверх улице. На вершине холма стоит двухэтажный дом.

На часах пять тридцать, из-за дома показывается одинокая фигурка. Похоже, это девушка, хотя точно сказать трудно – на голове капюшон, скрывающий лицо. На человеке красные спортивные трусы, серая толстовка с капюшоном, а вот обуви нет. Идет босиком. Ростом примерно метр восемьдесят.

Ну что, я усаживаюсь между двумя припаркованными машинами – нужно дождаться возвращения человека.

Ждал я так долго, что чуть не уехал на работу. Но в последний момент она – это все-таки девушка – показалась из-за угла. Она бежала, уже без толстовки, – та болталась, завязанная на поясе. Теперь я хорошо мог разглядеть лицо и волосы.

Кстати, в этот момент я как раз сворачивал за угол, так что мы чуть не столкнулись.

На мгновение мы оба застываем.

Девушка одаривает меня мимолетным взглядом.

За это время я успеваю разглядеть, что ее собранные в хвостик волосы – цвета солнца, а глаза – прозрачные, как вода. Бледно-бледно-голубые, я похожих еще не видел. И губы нежные, таким идет приветливая улыбка.

А потом она снова переходит на бег.

Я смотрю ей вслед, она тоже оглядывается. Затем отворачивается и бежит дальше.

Ноги у нее гладко выбриты, – как же я раньше не понял, что это девушка? Длинные и красивые ноги. Симпатичная, высокая. Худенькая, но грудь нормальная, спина прямая, бедра узкие. Ступни не очень большие. И шаг легкий-легкий.

Краси-и-и-вая.

Да, красивая. А я – олух.

Ей не больше пятнадцати, а я втюрился. Аж распирает изнутри – так борются любовь и вожделение. Я понимаю, меня тянет к девушке, которая в пять тридцать утра выходит босая на пробежку. Тянет неодолимо.

На обратном пути я все думаю: так чем же ей помочь? Что я должен ей доставить? Надо попытаться действовать методом исключения. Она из хорошего района – значит, дело не в деньгах. Да и друзей у нее наверняка полно, хотя кто знает…

И вот еще. Она бегает.

Наверняка задание с этим как-то связано. Непременно связано.

С тех пор я хожу туда каждое утро, но стараюсь не показываться ей на глаза.

А в один прекрасный день я решил: а почему бы не познакомиться поближе? Побегу за ней. Как есть: в джинсах, ботинках и старой белой футболке. Она уже далеко впереди, но ничего, догоню.

Девушка идет шагом.

Я пытаюсь сократить расстояние.

И перехожу на бег. Боже, такое впечатление, что я спринтер и бегу на Олимпийских играх четырехсотметровую дистанцию! Ну что ж, теперь все со мной ясно. Водитель такси, пренебрегающий спортом.

Я жалок.

Ноги задевают одна за другую.

И поднимать их становится все труднее. А ведь надо тащиться следом за девушкой. О мои бедные ноги, словно два плуга, вспахивающих землю, – зарываются все крепче и крепче… Дышать я стараюсь как можно глубже, но в горле стоит огромный ком. Лежим не хватает воздуха. Я чувствую, как он всасывается вниз, но его недостаточно. А ведь надо бежать вперед. Надо!

Девушка направляется к окраине нашего городка, к стадиону. Он вытянулся в долинке, и, к счастью, дорога идет под гору. Сейчас – да, а вот как я буду выбираться – сам не знаю…

Наконец мы достигаем стадиона, девушка легко перепрыгивает через изгородь, стаскивает с себя толстовку и оставляет ее висеть на ограде. А я, пошатываясь, перехожу на шаг и падаю на землю под ближайшим деревцем – там тенек, и то хорошо.