Люди с солнечными поводьями

Век Хозяек кончится одних – и другие три встают на пост, крепко заповедный Круг хранят, берегут от немочей-хвороб воздух, воду, почву и тайгу.

Ох, помыслить страшно, что грядет, коль забудется заветный Круг! Солнце скроется, шатнется мир, звезд осколки, с гору высотой, с неба сотрясенного падут, и неслыханный наступит век холода и жуткой темноты! Исказится человечий нрав, истончатся рубежи миров, бесы, вылезшие из Джайа́н[32], станут, как хозяева, гулять в неприметном облике людском по больной, изъязвленной Орто!.. И друг с другом воевать пойдут племена, аймаки, брат с сестрой, и восстанут жены на мужей, и прогонят сыновья отцов! В нерестовых реках забурлит кипень красная кровавых волн, ядовитый поползет туман, насылая поголовный мор на людей, стада, зверье в лесу!..

Лишь когда истерзанный народ воскресит в умах забытый Круг – девять заповедей до одной, – голодающим еду раздаст, приведет озябших к очагу, сердцем к сирым повернется вновь, – вот тогда наладит бог судьбы искривленный демонами путь и рассеет без следа туман, насылающий недуг и смерть. Сущее воспрянет к бытию, плоть Земли очистится от язв, воздух станет легким и вода вкусной, как парное молоко! Воссияет солнце, а в ночи – Северная Чаша, что кумыс счастья человечьего хранит, и настанет новая пора – время всеобъемлющей любви на прекрасной молодой Орто!

Очнувшись, Хорсун пустил коня легкой рысцой, догоняя дружину. Во-он она уже где, пока он молился и тешил-расчесывал виноватые мысли, вспоминая старую сказку. Вперед ускакали бравые охотники по извилистому подъему к утесу Каменный Палец. Стука копыт не слышно в изменчивом эхе. Видно лишь, как переливаются мышцы под кожей конских крупов да хвосты развевает носящийся в ущельях и скалах живущий здесь ветер, младший брат восьми могучих ветров.

Все же странные в этом месте скалы! Словно жеребцы-великаны с крутыми загривками взвились на дыбы и застыли, оцепенели навек. А Каменный Палец и вовсе непростой, один такой утес на весь Великий лес-тайгу. Со всех сторон притягивает к себе взоры громадный перст, уставленный в небо, – то ли грозит, то ли напоминает о чем-то… Наверху небольшая покатость, огороженная с восточного бока краем исполинского ногтя. Каждый день на рассвете туда по длиннющей лестнице, вырубленной лучшими мастерами, поднимается главный жрец.

Багалыку хотелось дознаться, какие тайны носит Сандал в своем неискреннем сердце. Почему он, человек из чужого аймака или даже чужого племени, ушел с тех земель, где покоится прах его предков? Что побудило пришлеца выбрать Элен для жреческого обитанья, осесть и освоиться в долине? Где он обрел знания озаренного, выучился красноречию? Откуда у него шрам на правой щеке, изувечивший лицо так, что глаз полузакрыт? Из-за этого шрама незнающие люди порой принимают жреца за молниеносного воина.

Много было вопросов, да вряд ли дождешься правдивого ответа от скрытного Сандала.

С юности Хорсун без приязни относился ко всем чародеям. Жизнь – не легенда, обросшая небывальщиной. Жрецы, шаманы, колдуны и ведьмы… словом, те, что считают себя волшебниками, мутят народ на хитрую пользу себе. Хорсун полагал их мошенниками и лжецами. Не верил в дар творить чудеса. Мастерство, думал он, – вот настоящий дар-джогур, не сказки для детей и наивных. Многому способен научиться упорный человек, обладая умной головой и чутьем умелых рук. Нет на свете чудес. Все объяснимо божьим промыслом и помощью духов, а люди тут вовсе ни при чем.

Мимо селенья жрецов Хорсун проехал, гордо подняв голову. Не удостоил и взором гостеприимные коновязи перед гладко мазанными юртами. Догнал дружину на самом гребне и, замыкая конную вереницу, не удержался, обернулся-таки мельком на долину. Снова нарушил небольшой, но все же запрет духа – хозяина дороги: не заворачивать шею назад в начале похода. Цепкого взгляда с такой верхотуры хватило, чтобы обнять милые сердцу места от Поля Скорби до селенья Горячий Ручей… О, родное гнездовье в бережных горных ладонях, спокойная Элен!

Домм второго вечера

Сын однорукого

Отец Хорсуна в свое время сражался с гилэтами в легендарной битве на Поле Скорби. Тогдашний багалык велел Хозяйкам Круга одним из первых пометить его лицо знаком-молнией. Враг отрубил правую руку отца. Десница, оторванная от тела, успела на излете отхватить мечом косу молодого гилэта. Жаль, не вкупе с головой срезалась тугая, иссиня-черная косица длиною в три кулака. Теперь она висела в доме на самом высоком колышке правого западного столба над восьмикрылым боевым шлемом багалыка. Маленький золотой меч-оберег, привязанный к вплетенному в волосы ремешку, обманул неприятеля, не принес ему славы.

Лишиться волос для любого воина, здешнего или чужого, – самый большой позор. И почет для бойца, снявшего ее с затылка живого противника. Раньше ратники, говорят, вместе с косами вкруговую сдирали кожу с вражьих голов. Женщины выминали эту победную добычу и шили из нее нарядные переметные сумы. Циновки плели… Считалось, что бог Илбис[33] дарит спящим на гривах врагов дополнительные весны доблестной жизни.

Осрамившийся был багалыком гилэтов. О его главенстве извещали сверкающая золотыми насечками броня, шлем с золотой окаемкой и высоко задранный подбородок избранного повелевать. Будь он истинным воином, пал бы в бою, не снеся позорища. Постарался б забрать с собой в славную смерть столько недругов, сколько дадут Илбис и отвага, тогда молодого вождя с уважением поминали бы свои витязи и ратоборцы заставы Элен, не памятуя о снятой косе. Но он сбежал, этот чужой багалык, повернувшийся к битве спиной. Верно говорят: честь в долг не возьмешь, мастеру не закажешь.

После побоища на Поле Скорби сыскалась гривна бликового серебра с изображением коршуна. Кто-то вспомнил, что летящий коршун красовался и на щите хилого духом гилэтского предводителя. Ботуры сокрушались: слабак и своего птичьего покровителя поверг в бесчестье постыдным побегом. Гривну даже кузнецу на переплавку не отдали, бросили в ямину с трупами врагов.

Своей смертью настоящие воины не умирают. Они погибают в бою, принося себя в жертву богу войны.

За долгие весны осел и раздался прежде крутой курган над прахом поверженных гилэтов и опороченной гривной. Подле высится курган-двойник. Под ним спят земные души эленских героев. И правая отцовская рука. Тоже геройская, хотя всего лишь часть тела, не обладающая отдельной душой. А сам отец вместе со своим беспримерным упрямством похоронен далеко от Элен.

* * *

Когда култышка заросла, однорукий воин ушел из заставы. Сход аймачных старшин положил ему неплохое жалованье одежей и довольствием как победителю и пострадавшему. Он отказался. Не хотел, гордый, избывать оставленный Дилгой срок на дармовом содержании. Построил с помощью родичей добрую юрту в аймаке Крылатая Лощина, женился и обзавелся хозяйством.

Наверное, отец остался бы холостым, не сделайся он калекой. Жене от него перепадало не больше внимания, чем любому предмету в доме. Обращался с нею не плохо, не хорошо – никак. Она подарила ему сына – это все, что от нее требовалось. И рождения сына отец ждал не для продолжения рода. Своенравный разум этого независимого человека, поклонявшегося одному только Илбису, хранил никому не излагаемые затеи.

Со временем отец в простых домашних делах натрудил левую руку не хуже чьей-нибудь правой. Сын нередко имел случай убедиться в ее скорости и весе на собственной шкуре. Правда, взрослея и набираясь ума, Хорсун все чаще ощущал тяжесть родительской длани не с болью в затылке, а с одобрением – на плече.

Воинским премудростям отец обучил мальчишку сам. С трех весен, еще плаксивых и нежных, стал будить по утрам плетью. Порка была одно название, но сын рыдал громко и горько – от непостижимости обиды. Бежал жаловаться в левую половину юрты к матери, совсем недавно отлучившей его от груди. Мать отворачивалась, будто чужая, давая понять: так нужно.

– Не позволяй страху и возмущению владеть тобой, не то я забью тебя до смерти! – рычал отец.

Мальчик плакал, хотя двойная плеть устрашающе свистела поверху, не касаясь его спины.

– От плача душе становится тесно, и слезы выносят ее наружу. В разверстой душе гуляет ветер!

Хорсун замолкал. С вспыхнувшим наследным упрямством терпел обиду и начавшие вскользь прилетать удары плети. А скоро уже вскакивал с постели, едва заслышав скрип лежанки под могучим отцовским торсом.

Через год домашний мучитель принялся гонять сына бегом по двору. Метал в него деревянные дротики, которые называл стрелами.

– Следи за стрелой. Видишь? Хорошо! А теперь приметь вместе с нею цветок в траве и тучку в небе.

– Не могу! – в отчаянии кричал сын.

Легкая деревяшка летела дугой и кожу не пробивала, но было очень больно.

– Ты что бродишь глазами, человек-мужчина, упился хмельного кумыса?! – вопил отец, забывая, сколько сыну весен. – Вмести во взгляд свой всего одну стрелу, всего одно небо и одну землю! Разве это много?

– Не могу!

Беспощадный смеялся:

– Сможешь!

Не за одну весну приходит к бойцу мастерство. Отец не уставал твердить, что истинное воинское искусство растягивать и сжимать мгновения даруют не боги, а непрестанный труд и терпение.

Отзеленели три весны, прежде чем ученик научился скользить легче тени и отбивать палки маленьким кожаным щитом. Теперь мальчик легко и свободно перетекал из одного движения в другое, как текут-вьются в Большой Реке прихотливые волны.

Спустя еще какое-то время отец начал стрелять в Хорсуна из лука. Наконечники стрел были деревянными и круглыми, но тетиву наставник оттягивал почти в полную силу, какую вымуштровал в тех мышцах от плеча до подбородка, что заменяли ему потерянную конечность.

Потом в ход пошли деревянные бо́лоты[34]. По требованию отца Хорсун выстругал их из разного дерева великое множество. Все сломались, не выдержав совсем не ребячьих баталий. Лишь увесистые лиственничные мечи, выдержанные для крепости в топленом жире, сослужили долгую службу.

Хорсун задыхался от бега в бесплодных усилиях избежать колючих тычков острия. Отец говорил:

– Сцепи зубы. Не вдыхай воздух рывками, иначе он сам начнет рвать лепестки твоих легких. Собери в тугой бутон легкие, печень, сердце, всего себя. Не сжимайся! Бутон – не кулак, он собран, но не напряжен.

– Я – не бутон. Я – мальчик! – протестовал Хорсун, отступая.

– На вид ты просто мальчишка, не спорю. Но твое тело, послушное мыслям, может совершать чудеса. Когда будет нужно, тело покажет тебе: ты есть то, чем вообразил себя. Ты – цветок, стог сена, колючая ель, непробиваемая стена… и даже оружие!

– Оружие? – не верил Хорсун.

– Да, и оружие! Ты волен внушить своей плоти суть любой вещи, животного, растения… Ведь научился же ты ускользать от стрел, как вода? Так сумей стать твердым, как земля, когда плашмя падаешь на нее. Если твердым стукнуть о твердое, ничего, кроме удара, не происходит. Нет никакой боли! А еще лучше – сделайся самим этим сокрушительным ударом. Способность мыслить дана тебе для перевоплощения, воин!

Съежившись, Хорсун жмурил глаза и пробовал представить себя то мечом, то землей…

– Дух твой должен быть спокоен и тело свободно. Тогда глаза увидят то, чего раньше не замечали. Уши услышат на много кёсов вокруг. Спина почует чужой взгляд за миг до того, как тебя обнаружит враг.

– Враг?..

– Встречай его хладнокровно! Спрячь душу поглубже, сам же старайся проникнуть на дно вражьего взгляда. Узри в противнике его нрав и слабое место нрава. Знай: скупой зажат, жадный – нетерпелив, любострастный – порывист. В жестах всякие людские пороки отражаются по-своему. Найди эти изъяны, и они помогут тебе сразить врага.

Сын бился двумя руками, по мечу в каждой. Отец, орудуя одним, приказывал:

– Пляши!

– Зачем?

– Разве бой с мечом не напоминает тебе пляску? Разве ты не знаешь, что она – песня тела? От того, как ты движешься, какой изберешь новый танец – стремительный, плавный, прыгучий или петляющий, – зависит твоя жизнь!

И Хорсун танцевал. Он привык к «песням тела», привык к ежедневной муштре. Скучать было некогда – жизнь наполнялась новыми знаниями.

– Сын! В чем нуждается победа?

– В опытных мастерах боя!

Отец ухмылялся:

– Не думай, что на самого искусного бойца не найдется на войне искуснее его! Опыту нет совершенства.

– Но ведь и войны нет…

– Она может начаться в любое время.

Отец сразу же раскраснелся, будто война, которую он всегда втайне ждал, бросила на него свой кровавый отсвет.

– Только во время сражения воину дано испытать настоящее счастье!

Однажды в поединке отец без предупреждения сменил свой деревянный меч на железный. Хорсун всерьез поверил: дай он маху – и учитель не пощадит. А на следующее утро увидел в изголовье подарок – новый боевой болот в затянутых кожею ножнах.

Но прежде чем применить в учении настоящие мечи, почти всю зиму посвятили занятиям с боевыми бата́сами[35]. Испробовали все известные отцу ножевые приемы. Против батаса одно за другим выступали палка, охотничье копье и деревянный меч. Труднее всего было выстоять безоружным против ножа, а отобрать его у отца и вовсе невозможно. Отец играючи выхватывал орудие у Хорсуна, ни разу не поранив ни его, ни себя. Хорсуну же не удавалось обезоружить отца, как не получалось избежать и порезов на руках.

В ежедневные уроки входил хапсага́й[36].

– Хапсагай – борьба благородная, без крови. Придумали ее наши предки, чтобы можно было биться без мечей и копий, – объяснял отец. – Оружием были приемы. Они убивали не хуже мечей. В воинском Посвящении знание этих приемов – одно из многих испытаний. На праздниках ты видел, как люди показывают искусство правильно бороться. Разумеется, без смертоубийства… Главное здесь – быстрота. Борьба, как ничто другое, помогает человеку овладевать временем. Постигнув хапсагай, ты сумеешь неуловимо уходить от атак и нападать, с неотвратимой скоростью возникая там, где тебя не ждали. В одном движении скрывается девять. Раз – выверт, два – подсечка, три – твой противник на земле. Этот счет на «три» – то, что зримо людям. Потом ты говоришь себе «четыре». Люди удивляются, что не видят тебя, а ты уже на пути к дому.

На земле, конечно, неизменно оказывался Хорсун. Вскакивая, как ему казалось, сей же миг, он видел ухмыляющееся лицо отца. Тот спокойно, нога на ногу, сидел на пороге юрты.

Боролись и просто дрались. Бились на кулаках, лицом к лицу, на расстоянии взмаха, в прыжках наскоком. Разве что не кусались и не царапались. Ноги Хорсуна привыкали двигаться послушно и внимательно, наравне с руками.

О, сколько раз, не сумев извернуться, он получал ужасный тычок в горло! Шея не могла поднять голову, горло захлебывалось слюной. Сколько раз от увесистого шлепка по затылку перед глазами вспыхивали, мерцая, ярко-красные круги! А сколько было оплеух, когда в оглохшей голове начинался трезвон незримых колокольцев!.. При этом Хорсун знал: отец не бьет даже в четверть силы. Его натруженная левая рука за время тренировок стала крупнее и тверже десниц других воинов, словно сама по себе спешила набрать разрушительную мощь.

Между уроками отец перебирал мелкие камешки, насыпанные в кошель, висящий на поясе. Каждый палец руки без труда поднимал тяжелые камни, оплетенные ремешками. Иногда отец крепко сводил пальцы вместе и принимался с силой, будто острием ножа, тыкать в жесткую землю. Ямки, остающиеся от этих упражнений на месте занятий, темнели недолго. Стоило вновь взяться за мечи, как побелевший от соленого пота круг земли, на котором ничего не росло, приминался и выравнивался под ногами.

Украдкой Хорсун тоже пытался продырявить землю пальцами и удивлялся, как она неподатлива. Свирепую силу левши ему было не превозмочь. Отец, наверное, мог запросто вонзить пальцы в горло врагу и одним резким, страшным движением разодрать его пополам…

– Меняйся! – покрикивал отец. – Лети на меня с разбегу, ты – птица! Прыгай, ты – заяц! Рушь меня, ты – медведь! Рассыпай удары: прямой кулаком, круговой сгибом ладони, удар коленом, ногой по моему колену! Бей же, бей, пинай – спереди, сзади, сбоку, наискосок!

Он невозмутимо принимал удары каменно твердым телом, а потом незаметно вздергивал плечом, и сын как подкошенный валился с ног.

– Ты сжимаешь силу комком в одной части тела, поэтому другие места остаются без защиты, – качал головой наставник. – Распредели силу по всему телу. Сам ею стань!

Учеба крепко вбуравливалась в тело и душу и уносила время. Если бы Хорсуна спросили, когда траву во дворе сменил снег и снова успела вырасти трава, он, пожалуй, затруднился бы ответить. Костяк его постепенно обретал звериную гибкость, а остатки мягкого мяса превратились в каленую плоть, из которой до капли выжималось все детское.

Пробегая в коровник мимо сражающихся домочадцев, мать зажмуривала глаза и зажимала уши. Она боялась даже коротких воинственных воплей, не то что ударов. Женщине чудилось, что драчуны сейчас прикончат друг друга. Но возражать против страшных занятий она не отваживалась. Не смела подступиться со снадобьями и робкой лаской к вечно подраненному сыну и равнодушному мужу.

Хорсун догадывался, что отцовское предпочтение пало на мать из-за ее стеснительности и немногословия. Покалеченный ботур взял долговязую девку-перестарку, не чаявшую уже, что кто-нибудь сведет с братнего двора. Она была благодарна воину. Она его боготворила.

Когда парень пришел в юный возраст, отец сказал:

– Я сделал для тебя все, что сумел. Ты сделал для меня все, что смог. Пусть дальше нас обоих проверит Дилга.

И сын понял, что они учились вместе: он – воинскому искусству, отец – искусству однорукого воина.

* * *

Отец отправился на редко посещаемую им заставу и поверг ботуров в изумление, проведя несколько кулачных боев. Одного за другим поколотил всех насмешливых молодых добровольцев. Тогда вышел один из признанных силачей. Ухмылялся, играя бугристыми плечами, превосходящими отцовские в развороте. Не то чтоб хотел помериться силами, а решил слегка поразмяться, проучить зарвавшегося калеку.

Хорсун следил за поединком с дерева. Впервые довелось со стороны наблюдать за вкрадчивыми шагами на вид вовсе не быстрого отца. В какой-то миг почудилось, что он стал мельче и тоньше. Будто превратился в худощавого, невысокого человека, чьи движения столь же неуловимы, сколь метки. Казалось, одной руки достаточно, правая была бы лишней. Вспомнились отцовские слова: «По мере надобности руки должны становиться тяжелее булыжин и легче крыльев. Так же и ноги. У живота свое умение – твердеть мышцами, чтобы чужой кулак отлетал от него, как от упругой моховой кочки!»

Бой шел долго. Кровавой юшкой изошли оба, засинели подглазьями и после недосчитались зубов. Силач, поднапрягшись, обхватил отца руками и поднял над головой… Ох и сверзит же сейчас на землю друзьям на потеху!

«Раз», – подумал Хорсун, и сердце его захолонуло.

«Два», – однорукий совсем несильно пнул хвастуна в лоб.

«Три!» – верзила с яростным ревом покатился по земле.

«Четыре…» – глазам не верилось: отец мирно шагал по дороге, направившись, видно, домой.

Наградой победителю стало приглашение в военный поход. Отряд ботуров собирался надолго отвадить разбойников барлоров от поселений, расположенных в верхнем течении Большой Реки. Тамошние жители не имели своей рати и ждали заступников. Нечестивые крали у них табуны и резали стада. Людей старались не убивать. Но лучше бы убивали. Женщин тати брали силой, а мужчин угоняли к ма́ндрам, чьи земли находятся в преддвериях Великого леса. Мандры метили пленников таврами, как скот, и в свою очередь поставляли гилэтам. Несчастных ожидало рабство – самое страшное, что только мыслимо сотворить с людьми.

Не удалось ботурам найти главное гнездо-средоточье барлоров. Уж очень хорошо оно было упрятано. Но за весну все же настигли и уничтожили несколько мелких шаек, разбросанных в тайге по верховьям, и одну большую. На много ночлегов пути Великий лес очистился от волков в человечьем обличье. Однако пострадал и отряд молниеносных. Восемь посланцев не вернулись в родную долину.

Первым из погибших отрядный старшой, опустив глаза, назвал Смеющегося левшу. Такое прозвище, говорят, дали отцу люди окраинных аймаков. Он дрался как бешеный и все время смеялся. Его не брали мечи. Тело воина было словно заговорено. Сразила отца стрела с граненым наконечником. Спустивший ее оказался великим умельцем ходить по лесу бесшумно. Острый слух изменил ботуру. Может, из-за смеха… Не различил шороха шагов по каменистой тропе, не уловил свиста стрелы. Она вошла под левую ключицу меж костяными пластинами кольчуги легко, будто нож в игре, кинутый в землю. Знаменитая рука левши как раз выдернула копье из груди очередного врага. Успел обернуться к стрелку и весело потряс копьем.

Рассказывали, что лицо мертвого отца, осчастливленного доброй битвой, сияло. В тот день ему всласть довелось пострелять и порубиться. Все молниеносные мечтают о столь достойном завершении земного Круга. В этом и есть высокое предназначение воителя – погибнуть с оружием в руках, спасая чье-то имущество. Чье-то здоровье… жизнь… честь.

Отрядник с поклоном подал матери оберег с косы погибшего мужа – полую медную трубочку с замкнутым пером орла. Мать не заплакала. Только низко нагнула голову:

– Я знала.

Она пережила однорукого на месяц. Умерла от болезни горла, перекрывающей дыхание. Шаман Терю́т, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, опоздал с помощью. Предупредил, что болезнь переходчива и может на кого-нибудь перенестись, если похоронить почившую от нее в земле. Велел сжечь дом вместе с телом.

Хорсун так и сделал. На третий день попрощался с матерью, с ее витающей в левой половине жилья освобожденной душой, уже не принадлежащей ей на Орто. Не взял из дома ничего, кроме даренного отцом меча, охотничьего лука с колчаном и гилэтской косы. Вплел в свои волосы орлиный оберег…

Огонь занялся быстро. К ночи юрта и все дворовые постройки сгорели дотла. Остались лишь обугленные пятна на земле в том месте, где прежде стояла усадьба. Утром Хорсун отдал живность соседям и ушел в заставу – навсегда.

Багалык подивился воинским навыкам мальчишки. Пошел на редкую уступку: позволил пройти Посвящение без положенного срока ученичества. За девять испытательных дней Хорсун показал все свои умения. Не было здесь того, чего бы он не смог одолеть в честной борьбе. В конных скачках, метании копий, хапсагае, кулачном бою, битвах с батасами и мечами оказался лучшим из лучших. Только в ответах на лукавые вопросы, требующие не столько знаний, сколько скорости и смекалки, пару раз промахнулся.

Старые ботуры с одобрением поглядывали на паренька, поразившего самые дальние цели из лука. Цокали языками, рассматривая во время очищения огнем его испещренное мелкими шрамами жилистое тело. Понятливо и уважительно кивали седыми головами, узнав, чей он сын.

Вместе с Хорсуном пробу проходили потомки старинных воинских родов – рыжий Кугас и плечистый, крепко скроенный Быгда́й. Они тоже обнаружили серьезную подготовку. Знать, не только мясовару помогали, прислуживая за столом три маетные учебные весны. Но Хорсун осилил испытания легче, хотя тогда был щуплым и возрастом младше.

Правящие главное таинство обряда Хозяйки Круга остались довольны всеми тремя. К правому бедру Хорсуна привесили воинский колчан, оснащенный девятью стрелами. Надели на большой палец левой руки ремешок с роговой пластинкой, защищающей от ударов тетивы. Судя по оперению в новеньких колчанах Кугаса и Быгдая, на долю каждого из них тоже пришлось по девять стрел.

Девять – священное число. Девять месяцев носит женщина дитя в себе. Девять ярусов небес возвышается над Орто. На девятом живет Белый Творец… Если вдруг грянет военная беда, стрел в колчане будет девять раз по девять.

Позже в дружине из уст в уста передавали слова багалыка о том, что за все время его правления не встречалось юношей, показавших себя более ловкими и выносливыми. И еще будто бы добавил багалык:

– Нравы Быгдая и Кугаса нам хорошо известны. Теперь узнаем, каков сын однорукого. Поглядим, не успел ли он отвердеть душою так же, как кожей.

* * *

В оные весны посвященных случалось до восьми человек. После завершающего смотра на учебном аласе учиняли гулянья с удалыми забавами и щедрым столом. Эленцы жертвовали на пир жирную кобылу. Новоиспеченные ботуры угощали Илбиса, вознося остриями копий куски кобыльего сердца и печени на кроны высоких деревьев. Добрым знаком считалось, если к утру подношение исчезало. Молодые пили со всеми кумыс из круговой ведерной чаши, вбирая в себя дружинное родство.

Год Хорсунова прихода в заставу не побаловал большим наплывом новобранцев. Но не потому воинскому селенью стало не до шумных молодецких потех. В завершающий день Посвящения в Элен стряслось несчастье. Неведомо куда канули трое здешних чудодеев – два шамана и удаганка. Это была огромная потеря. Терюта почитали как опытного врачевателя и справедливого старшину людей рода косуль. Старый Сарэ́л слыл лучшим благословителем в Великом лесу. Гуо́ну горше всех оплакивали дети. Молодая удаганка лечила их веселым огнем. Волшебное пламя сжигало болезни в теле, ничуть ему не вредя…