Ловушка для пилигрима

Сергей Могилевцев

Ловушка для пилигрима

Роман-антиутопия

1

В это утро Пилигрим понял, что ему уже не спастись. По телевизору как раз показывали проповедь матроны Слезоточивой из церкви Всех Обретенных Надежд, лицо которой занимало весь экран, так что видны были толстые, свисающие вниз складки на обеих щеках, маленькие, заплывшие жиром глазки, и пухлые сытые губы, вещающие непреходящие истины, известные матроне в самых мельчайших подробностях. Матрона всегда вещала по воскресеньям, призывая жителей города покаяться, и объясняя, почему церковь Всех Обретенных Надежд наиболее истинная по сравнению со всеми другими церквами, существовавшими в городе до нее. Сладкие, сложенные бантиком губы матроны раскрывались в такт ее приторным речам, обнажая ряд гнилых зубов старой прожженной ведьмы, и Пилигрим неожиданно подумал, что у матушки Слезоточивой было в жизни, несомненно, всего два выхода: или сгореть на костре за все совершенные в жизни мерзости и непотребства, или стать вещателем вечных, они же вновь обретенные, истин, которому автоматически списываются все его былые грехи. Пилигрим знал, что долго слушать Слезоточивую он не может, потому что его обязательно начнет тошнить от ее слишком задушевных, и слишком приторных слов, и тогда придется бежать в туалет, наклонять голову над унитазом, и сидеть там какое-то время, давясь недавно съеденным завтраком, а потом долго приходить в себя, теряя драгоценное утреннее время. Поэтому он просто приглушил звук на пятнадцать минут, и делал свои дела, стараясь не смотреть на экран, а когда вновь включил громкость, матушки Слезоточивой в телевизоре уже не было. Там был репортаж о сносе очередной неправильной церкви, которых в городе было чересчур много, но – хвала отцам – основателям новой религии! – скоро с ними будет покончено. Сейчас на экране экскаватор как раз проламывал купол небольшой католической часовни, в которой много лет находилась молочная кухня, и которую решением городского Совета все же решено было снести. Пилигрим знал, что когда-то сам, будучи младенцем, сосал через соску молоко из бутылочки, наполненной в этой молочной кухне, а потом, когда женился, ходил сюда за детским питанием для своей дочери. Впрочем, это все было так давно, и его собственное младенчество, и младенчество его дочери, и женитьба, что он сдержался, и не заплакал, хотя ему очень и хотелось этого. Тут как раз кстати экскаватор проломил окончательно купол часовни, так что стали видны внутри на стенах бледные фрески, написанные лет сто, или двести назад по сырой штукатурке неизвестным художником, и репортаж о сносе ненужного городу здания завершился. Пилигрим выключил телевизор, и подумал, что раз сейчас воскресенье, то неплохо было сходить на набережную, и принять участие во всеобщих гуляниях, показав этим, что он вовсе не сидит целыми днями дома, и не является опасным элементом, замышляющим в тиши заговоры, свержение законных властей, минирование жизненно важных зданий, и тому подобные чудовищные преступления. И что, более того, поскольку такие мысли ему постоянно приходили в голову, и об этом наверняка кое-кто догадывался, необходимо не просто принять участие в воскресных гуляниях, но и обязательно познакомиться с Прекрасной Дамой, как это делают обычно по воскресеньям добропорядочные горожане. А также горожанки, знакомящиеся по воскресеньям с Достойными Мужчинами. При мысли о Прекрасной Даме, с которой ему обязательно придется знакомиться на набережной, он сразу же порядком струхнул, но тут же подавил в себе это чувство, сказав сам себе, что это, возможно, его последняя надежда легализоваться, и не попасть в черный список, выбраться из которого будет потом уже невозможно. Одновременно с этим каким-то краешком подсознания он окончательно понял, что погиб уже безвозвратно, и шансов у него нет никаких, даже если он и встретит свою Прекрасную Даму, но поскольку без дела сидеть тоже было нельзя, он все же заставил себя одеться, и выйти на улицу.

Добираться до набережной необходимо было через центр города, и здесь уже никак нельзя было обойти вновь отстроенный храм, в котором, судя по всему, еще продолжалась воскресная служба. Рядом с храмом на ветвях деревьев висели большие железные клетки с выпачканными в смоле безбожниками, молчаливо глядящими давно уже выплаканными глазами на прохожих, и сквозь них, словно прося милостыню у людей и у вечности. Многие из них были Пилигриму знакомы, более того, некоторые из этих грешников были когда-то его друзьями, и он вдруг подумал, что если сейчас не зайдет в храм, и не простоит там хотя бы несколько минут, его шансы повиснуть на дереве в точно такой же клетке вырастут многократно. У входа в храм на паперти, как обычно, толпились юродивые, кривляясь, протягивая руки, и повторяя почти слово в слово то же самое, что говорила сегодня по телевизору матрона Слезоточивая. Ничего не оставалось, как сунуть им в ладони какую-то мелочь, найденную в карманах, и услышать в ответ слова благодарности, с прибавлением о том, что Господь Всех Обретших Надежду его теперь не забудет. В храме к этому времени было уже не много народу, и Пилигрим успел прослушать заключительный этап воскресной проповеди, из которой почему-то запомнил следующее:

«Потому мы и являемся частью церкви Всех Обретенных Надежд, что надежды наши, бывшие когда-то всего лишь мечтами, стали отныне явью. Стали явью в этом прекрасном городе на берегу необъятного моря, которое одновременно является и морем нашей надежды. Которое омывает берег надежды, на котором нашли мы все свой вечный приют. Нашли грешники и праведники, посвященные в высшие тайны, и последние нищие, с утра до вечера сидящие на паперти этого храма. Ибо это не просто храм во имя распятого на кресте Бога, называемого Иисусом, или Бога невидимого, носящего имя Аллаха, или даже Бога евреев, которого они называют Иеговой. Нет, это не прошлые смешные боги, не умеющие помочь человеку при жизни, это новый, неизвестный и невиданный ранее Бог, называемый нами Богом Всех Обретенных Надежд. Бог, который помогает при жизни, а не в загробном царстве, и на которого мы можем положиться здесь и сейчас, как на плечо надежного друга. Бог, который подарил нам вечность и счастье в этом чудесном городе, ставшем городом всех наших заветных надежд.»

Кажется, в храме говорилось еще что-то, а Пилигриму от запаха горящих свечей и ладана, к которому почему-то примешивался стойкий запах лаванды, неожиданно стало дурно, и он, чтобы не упасть в обморок, был вынужден срочно выйти на улицу. Разумеется, этот его поспешный уход из храма, до окончания проповеди, не остался незамеченным, и когда придет время, уход этот ему непременно припомнят. «Ну и черт с ними, – думал Пилигрим, продираясь в обратную сторону мимо молящихся в храме с полузакрытыми, а то и выпученными от усердия глазами, и толпу юродивых на ступенях, – ну и черт с ними, пусть фиксируют все, они на это дьявольские мастера, а я, если сейчас не выйду на воздух, элементарно грохнусь в обморок посреди всех этих не то фарисеев, не то блаженных!» Благополучно выйдя на улицу, и взглянув-таки мельком, хоть и не хотелось ему этого делать, на лица висящих напротив грешников, один из которых вдруг неожиданно ловко ему подмигнул, – выбравшись на волю, и обогнув со стороны здание храма, находившееся на холме, он стал торопливо спускаться вниз, заранее предвкушая встречу с морем, при виде которого всегда почему-то начинал волноваться. С морем всех наших надежд, омывающим берег всех наших надежд, если верить словам настоятеля храма, или узкую полоску нашей разбившейся жизни, с выброшенным на мокрые и острые камни кораблем нашей несбывшейся жизни, если верить остекленевшим, и не выклеванным еще птицами глазам грешников, висящих на деревьях в своих страшных клетках.

Благополучно спустившись с холма, он повернул затем направо, и пошел уже совсем прямой дорогой, ведущей к набережной и к морю, близость которого с каждым шагом ощущалась все больше и больше. Набережная, как и всегда по воскресеньям, была уже заполнена прогуливающимися туда и сюда Прекрасными Дамам и Достойными Мужчинами. Во все стороны летали улыбки, призывные взгляды, откровенные жесты и недвусмысленные телодвижения. Почтенные матроны держали за руки одетых в штанишки, платьица и матросские бескозырки детей, посередине в сквере бил в небо фонтан из пасти огромного осетра, которого прижимал к себе мускулистый, и одновременно женоподобный юноша, а рядом с фонтаном, окруженный толпой слушателей, играл духовой оркестр местной пожарной команды. Вальсы Штрауса взмывали в бездонную голубизну майского неба, и улетучивались, растворившись в прозрачной и невесомой дымке. Пилигрим старался не смотреть на лица проплывавших мимо него людей, чтобы случайно не встретиться взглядом с какой-нибудь Прекрасной Дамой, после чего, разумеется, согласно правилам, он должен был ответить ей точно таким же призывным взглядом, а также не менее призывной улыбкой. Однако сделать это было не так-то просто, поскольку его время от времени окликали немногие оставшиеся в городе знакомые, и он был вынужден с ними здороваться, и, кроме того, нельзя было постоянно смотреть под ноги без того, чтобы на кого-нибудь не наткнуться. После того, как он – таки наскочил с разбегу на какую-то матрону, – о ужас, это оказалась сама матушка Слезоточивая, прогуливающаяся в обществе двух или трех тощих желтолицых девиц! – после того, как он – таки чуть не сбил с ног почтенную матрону Слезоточивую, и долго, используя весь свой словарный запас, извинялся перед ней, – извинения были с кислой физиономией приняты, – он был вынужден все же смотреть не под ноги, а прямо перед собой, и, естественно, тут же увидел впереди неотразимую Прекрасную Даму. Собственно говоря, он не мог бы точно ответить на вопрос, почему именно эта Прекрасная Дама была неотразимой, и почему таковыми не были прогуливающиеся в стороне другие Прекрасные Дамы? «Все вы, сучки, одинаковы, и просто ищите развлечений на ночь, – громко сказал ему в ухо какой-то внутренний голос, – и, не будь это предписано правилами, ты бы вполне обошелся припрятанной в шкафу резиновой куклой, которой, по крайней мере, не надо объясняться в любви, и с которой вообще не обязательно ни о чем разговаривать!» Но, разумеется, вслух этого Пилигрим не сказал, да и не мог сказать неотвратимо приближающейся к нему той самой Прекрасной Даме, с висящей на груди у нее табличкой, извещающей, что она свободна, и готова по полной программе осчастливить Достойного Мужчину.

– А где же ваша табличка? – спросила она, улыбаясь ярко накрашенным ртом, и поднося к его лицу свои густо напудренные щеки.

– Извините, не успел надеть на себя, – начал суетливо оправдываться Пилигрим, вытаскивая из бокового кармана точно такую же табличку на тонкой красивой веревочке, и судорожно водружая ее на себя. – В спешке часто забываешь о самых разнообразных вещах, особенно о таких, которые необходимы для общения, и предписаны общими правилами. Но вы не волнуйтесь, я все исправлю, и больше такого, разумеется, не повторится!

– Разумеется, – ответила ему Прекрасная Дама, – ведь мы нашли друг друга, не так ли, и будем теперь вместе до завтрашнего утра?!

– Да, да, – торопливо ответил ей Пилигрим, – конечно же, до завтрашнего утра, ведь мы имеем теперь на это полное право!

– Разумеется, – еще раз рассудительно сказала Прекрасная Дама, – ведь согласно правилам, мы нашли друг друга во время всеобщих гуляний, и имеем теперь право на капельку счастья, которую у нас никто не вправе отнять! Вы не возражаете, если я возьму вас под руку?

Пилигрим, разумеется, не возражал. Прекрасная Дама подхватила его под руку, и они несколько раз, демонстрируя всем окружающим свое внезапно обретено счастье, продефилировали по набережной туда и сюда, кивая небрежно каким-то знакомым, в том числе, разумеется, и матроне Слезоточивой в окружении все тех же тощих желтолицых девиц, которых, несмотря на то, что у них тоже висели на груди таблички Прекрасных Дам, никто почему-то сегодня не осчастливил.

– Они слишком тощие, – сказала Пилигриму Прекрасная Дама, цепко держась за его руку, и прижимаясь всем своим упругим, и вполне еще молодым телом.

– Да, – сказал в ответ Пилигрим.

– И желтолицые. Это все от диеты, на которой держит их матушка Слезоточивая.

– Но сама-то она не тощая, и не желтолицая, – почему-то возразил ей Пилигрим.

– Это оттого, что она хорошо питается, – ответила ему Прекрасная Дама. – Жрет, стерва, все подряд, и хлещет вино по ночам из церковных запасов, вот и откормила сама себя, как убойная свиноматка!

– Какая свиноматка? – испуганно спросил Пилигрим?

– Убойная, – ответила со знанием дела Прекрасная Дама, – то есть та, которую скоро поведут на убой. Впрочем, я бы лично мясом этой старухи питаться не стала, оно наверняка тухлое, и, разумеется, воняет, как не знаю, что!

– Как последняя падаль! – опять неожиданно для себя уточнил Пилигрим.

– Вот именно, как последняя падаль! – радостно засмеялась Прекрасная Дама. – Впрочем, что это мы все о неприятном, и неприятном, не угостите ли меня лимонадом, мы прогуливаемся с вами здесь не менее часа, а вы еще не предложили мне прохладительное и пирожные!

– Да, да, – засуетился Пилигрим, – я знаю, что, согласно правилам, Прекрасной Даме необходимо предлагать прохладительное и пирожные.

– Да ну их к черту, эти ваши скучные правила, – засмеялась в ответ Прекрасная Дама, – просто напоите свою даму лимонадом, если у вас водятся деньги, а если нет, я сама угощу вас глотком портвейна!

Пилигрим впервые посмотрел ей прямо в глаза, и вдруг подумал, что она действительно молода, во всяком случае, не очень стара, лучше, во всяком случае, чем его резиновая кукла, засунутая до следующей ночи не то в шкаф, не то под кровать, которую он давно уже, хоть и безуспешно, искренне ненавидел. На Прекрасной Даме было легкое ситцевое платье в крупный горошек, и Пилигрим вдруг вспомнил, что бездну лет назад в такое же точно платье, с точно таким же крупным черным горошком, была одета его жена, с которой они точно так же прогуливались по этой же самой набережной. Все возвращается, подумал он, все возвращается не то на круги своя, не то на какие-то другие чертовы круги, квадраты, или эллипсы, эту штуку судьбу не так-то легко понять и осмыслить! Если вообще ее стоит понимать и осмысливать во избежание длительного, а то и пожизненного сумасшествия. Он подвел поразительно напоминающую ему кого-то из забытого прошлого Прекрасную Даму к столику, за которым подавали лимонад и пирожные, и попросил для нее полный пенный стаканчик.

– А сам портвейна не выпьешь? – спросила счастливая, судя по всему, и, самое главное, счастливая вполне искренне, Прекрасная Дама.

– Боюсь опьянеть, – сказал ей Пилигрим, – давно не пил на улице в такой солнечный день, а нам еще подниматься на горку.

– На мою горку, или на твою? – спросила у него Прекрасная Дама.

– Лучше на мою, – ответил он ей, – с моей легче спускаться.

– Заметано, – весело сказала Прекрасная Дама, – но бутылочку портвейна мы с собой все же захватим!

– Разумеется, – ответил он ей, – как же обойтись без бутылки портвейна?!

Уже в темноте, у себя дома, обнимая ее за плечи, и вдыхая поразительный, давно забытый, и сводящий с ума запах молодой женщины, которая довольна уже тем, что она еще жива, и что смогла законно прогуляться по набережной, получив свою, разрешенную законом, абсолютно легальную капельку счастья, – вдыхая одуряющий и божественный запах женщины, он спросил: «Как твое имя?»

– Ребекка, ответила она, прижимаясь к нему всем телом.

2

– Чем ты занимаешься? – спросила Ребекка, ходя утром по квартире в рубашке Пилигрима, и разглядывая разбросанные по квартире вещи. – Судя по беспорядку, который у тебя здесь царит, ты скорее человек творческий, чем простой обыватель.

– Судя по твоему вопросу, ты тоже скорее натура творческая, чем просто Прекрасная Дама.

– Все мое творчество сводится к прогулкам по набережной в облике Прекрасной Дамы, и в осчастливливании очередного претендента на право провести со мной ночь.

– Но ты же знаешь, что таковы общие правила, и отменить их мы не в силах!

– А ты бы хотел их отменить?

– Не знаю, скорее нет. После сегодняшней ночи скорее нет, чем да.

– Тебе было хорошо со мной?

– Я уже давно забыл, что значит провести ночь с женщиной.

– Если хочешь, я останусь здесь еще на несколько дней.

– А как же общие правила, ведь ты должна, как и другие женщины в городе, каждое воскресенье гулять по набережной в облике Прекрасной Дамы!

– До воскресенья еще далеко. Так ты хотел бы, чтобы я здесь осталась?

– Я же сказал, что скорее хотел бы, чем не хотел. Но ты не выдержишь здесь слишком долго, мой образ жизни обязательно сведет тебя с ума.

– Почему?

– Видишь ли, я мизантроп, и во всем обязательно ищу лишь негативную сторону проблемы. Я постоянно во всем сомневаюсь, с раннего утра, и до позднего вечера. Конечно, я бы хотел, чтобы ты здесь осталась, но мои сомнения могут свети тебя с ума.

– И в чем же ты сомневаешься?

– Да во всем, буквально во всем: необходимо ли женщинам продавать себя по воскресеньям, гуляя по набережной в облике Прекрасных Дам? Не смешно ли то же самое делать мужчинам, играя роль достойных и добропорядочных граждан, даже если они в душе все сплошные мерзавцы? Откуда вообще взялись все эти смешные законы, и кто их впервые придумал? Почему разрушаются церкви, и откуда взялась новая вера, во имя которой построен в центре города храм?

– Ты действительно задаешь себе все эти вопросы?

– Конечно, я задаю их себе с утра и до вечера, и даже больше того, я спрашиваю себя: а что же это за город, в котором мы все живем, и не существует ли за его пределами иной мир, о существовании которого мы даже не догадываемся сейчас?

– Ты думаешь, что за пределами этого города существует какой-то иной мир?

– Я полностью в этом не уверен, но думаю, что там должно что-то существовать обязательно!

– Но за пределами нашего города пустыня, там ничего нет, и туда запрещено всем заходить!

– Да, я знаю, под страхом смерти, особенно смерти позорной, когда человека измазывают в смоле, и вешают на дерево в железной клетке в назидание всем остальным!

– Ты думаешь, что эти несчастные искали выход из этого города?

– Что-то они искали определенно, если и не выход из города, то какой-то другой выход искали наверняка! Во всяком случае, они задавали себе вопросы, и я подозреваю, что многие из этих вопросов похожи на те, что задаю себе я каждое утро.

– И носишься с ними потом целый день?

– И ношусь с ними потом целый день!

– С таким образом мыслей и с таким настроением ты не долго останешься на свободе!

– Я тоже так думаю, и поэтому не советую тебе связываться со мной.

– Даже если тебе этого и очень хочется?

– Даже если мне этого и очень хочется!

Она подошла к нему вплотную, и погладила по щеке.

– В таком случае, я останусь здесь до следующего воскресенья.

– А что ты будешь делать, когда наступит следующее воскресенье?

– Мы пойдем с тобой на набережную, каждый своей дорогой, и случайно столкнемся там, как будто увидели друг друга впервые. И каждое воскресенье будем повторять это снова и снова, пока не состаримся, и в конце концов не умрем.

– Ты же знаешь, что в этом городе не умирают, что здесь смерти не существует, и люди живут вечно, довольные собой и всем, что их окружает!

– А как же тогда казни, во время которых людей убивают?

– Я сам иногда спрашиваю себя, куда же деть казни, на которых преступников убивают, если смерти не существует, и все мы живем вечно?

– Ты слишком много задаешь ненужных вопросов, неужели ты не можешь просто жить, и радоваться жизни?

– К сожалению, не могу.

– Возьми пример с меня: я еврейка, и принимаю жизнь такой, какая она есть, тысячи поколений моих предков научили меня этому!

– Вот видишь, раз есть предки, значит, существовала какая-то история, предшествовавшая истории этого города!

– Конечно, история есть у всех, и у городов, и у людей, но, к сожалению, очень многие забыли свои истории. Я, например, не помню, кем была в прошлой жизни, мне кажется, что я целую вечность только и делала, что гуляла по набережной в облике Прекрасной Дамы. А ты, кем ты был в прошлой жизни?

– Мне кажется, что я уже когда-то жил в этом городе, только это было очень давно, действительно в другой жизни, от которой уже ничего не осталось.

– И чем ты занимался в этой другой жизни?

– Мне кажется, что я был писателем.

– Ты был писателем?

– Да, я уверен в этом, я был писателем, и с утра до вечера писал свои книги.

– Ты был детским писателем, или взрослым?

– Мне кажется, что я вообще был писателем, не детским, и не взрослым, а писателем по призванию, и по зову души, который пишет потому, что не писать он не может.

– И у тебя была семья в этом городе?

– Да, жена и дочь. Но потом все это исчезло.

– А чем занималась твоя жена?

– Она была учительницей в местной школе.

– Как странно, – сказала Ребекка, – я тоже иногда думаю, что в прошлой жизни была учительницей, и тоже жила в этом городе. До того, как здесь все изменилось, и все мы стали жить вечно, отгороженные от остального мира и от наших воспоминаний какой-то страшной стеной.

– Ты думаешь, что прошлый мир отгорожен от этого мира какой-то страшной стеной?

– Прошлый мир, или этот новый прекрасный мир, – какая разница, кто от кого отгорожен, но оба они определенно отгородились один от другого.

– Для женщины это очень умное наблюдение.

– А я ведь не просто женщина, я еще и еврейка, и, думаю, в моем роду обязательно были два, или три философа, с утра и до вечера предающиеся размышлениям о смысле всего сущего. Мне кажется, что я унаследовала от них эту особенность.

– Ты больше нравишься мне, когда не рассуждаешь о философских проблемах, а играешь роль Прекрасной Дамы.

– Ты хочешь, чтобы я опять сыграла для тебя эту роль?

– Мне бы очень хотелось этого.

– Скажи, а отчего тебя зовут Пилигримом?

– Не знаю. Вероятно оттого, что я вообще склонен к путешествиям, и к бесконечным скитаниям. По странам и городам, а иногда по собственным воспоминаниям.

– У тебя есть собственные воспоминания?

– К сожалению, есть. Воспоминания, или сны, я не знаю, что из них реальнее, и как их отличить один от другого. Но воспоминаний у меня очень много, и они преследуют меня днем и ночью. Особенно ночью, когда остаешься один, и уже ничего не мешает им вторгаться в мою беззащитную душу.

– И тогда ты начинаешь путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний?

– И тогда я начинаю путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний.

– И очень часто тебе такие путешествия нравятся?

– И очень часто мне такие путешествия нравятся.

– И поэтому тебя зовут Пилигримом?

– И поэтому меня зовут Пилигримом.

3

Ребекка ушла на рынок за продуктами, захватив с собой плетеную корзинку, давно уже валявшуюся в кладовке, чем очень насмешила Пилигрима, считавшего эту корзинку рухлядью, с которой он не расставался лишь из каких-то смешных сентиментальных предрассудков. Как только за ней закрылась дверь, Пилигрим тотчас же бросился к шкафу, и вытащил из него ненавистную ему резиновую куклу, которую уже давно намеревался предать лютой казни, и все время откладывал это, питая к ней странные, во многом запретные чувства. Кукла была его тайной, запретной, и необыкновенно постыдной (разумеется, постыдной!) привязанностью, у нее было свое собственное имя, которое он теперь даже не решился произнести вслух, боясь, что после этого не сможет расправиться с этой длинноногой и голубоглазой, в человеческий рост, резиновой женщиной, в чьи рыжие роскошные волосы не раз по ночам погружал свое заплаканное и разгоряченное лицо, шепча ей слова благодарности и любви. Но медлить было нельзя! Ребекка не должна была видеть этот резиновый и постыдный манекен, созданный для забавы таких неудачников и одиночек, как он, постоянно во всем сомневающихся, и потому довольствующихся суррогатом вместо здоровой и доступной для всех пищи. Он бросился в кухню, схватил там огромный, недавно наточенный нож, очевидно, мясницкий, неизвестно как попавший к нему, и, вернувшись в комнату, остановился напротив резиновой женщины, подняв нож высоко над головой. После, зажмурившись, он вонзил нож в оказавшееся необыкновенно податливым и мягким резиновое тело куклы, и пробил его насквозь, успев увидеть удивленные голубые глаза недавней своей любовницы и поверенной всех тайн и снов. А после, уже не останавливаясь ни на секунду, он поднимал автоматически свой страшный мясницкий тесак к потолку, и наносил по резиновой женщине один удар за другим: по лицу, по ногам, по животу, по двум упругим, выпирающим вперед грудям, которые он так любил целовать еще недавно, – пока не изрубил и не изрезал ее вдоль и поперек, так что на полу теперь лежала жалкая и нелепая куча резины, годная разве на то, чтобы выбросить ее на помойку. Резиновая кукла, надо отдать ей должное, не издала во время экзекуции ни звука. Вот так, наверное, подумал неожиданно Пилигрим, насильники и извращенцы расправляются со своими жертвами, предварительно сполна насладившись их любовью. Он аккуратно собрал в пластмассовый пакет жалкий прах своей бывшей пассии, и вынес его во двор, бросив в мусорный бак. К этому времени как раз вернулась с рынка Ребекка, неся нагруженную до верху корзинку.