Сабля, трубка, конь казацкий

К тому времени, как я обогрелся и разобрался с мыслями, солнце уже успело подняться над горизонтом на целую ладонь. Что значит для летнего времени примерно шестой час утра.

Кошмар! Нормальные люди только на второй бок переворачиваются. А еще более нормальные – только домой возвращаются.

Людоловы, кто бы сомневался, к этой категории не принадлежали. Так что когда я осторожно подкрался к месту бивака, за татарским обозом уже и след простыл… Зато осталось их, в смысле – следов, множество. И самый страшный – неподвижно висящий на вербе пленник.

– Замордовали-таки, сволочи! – пробормотал я, непроизвольно стискивая кулаки. – Такое, значит, имеем первое назидание от тутошней жизни. Чтоб не зевал… Если подобной судьбы не желаю… Вот дерьмо… Похоронить надо… Не оставлять же воронью. И не отмажешься, мол, я тут ни при чем, пусть другие… Некому слушать.

Бормоча все это, я без особого желания шагнул к мертвецу… и в это время предполагаемый труп дернул головой и болезненно застонал…

От неожиданности меня чуть медвежья болезнь не прихватила… Во всяком случае в животе заурчало, а встопорщились не только волосы, но и ресницы. Может, обойдется и без заикания, но преждевременная седина обеспечена на все сто.

«Живой? Не добили?!» – следующая мысль вывела меня из ступора и бросила вперед.

– Сейчас, мужик… Потерпи немного… Сейчас освобожу… – бормотал я, пытаясь развязать узлы на руках невольника.

Трубку с «запасным» угольком бросить на землю не смог, пришлось сунуть ее в рот, – так что вместо внятных слов получалось нечленораздельное мычание. Впрочем, пленнику мое красноречие в любом случае было до лампочки, он-то и в сознание пока не пришел. Тело реагировало на боль самопроизвольно…

– Сейчас, сейчас… Держись… Я быстро, – продолжал бормотать, успокаивая самого себя. – Еще чуть-чуть…

Увы, все оказалось не так просто. Татары использовали не веревки, а ремешки из сыромятной кожи. И узлы затянули намертво. Хоть зубами грызи. Но и это оказалось непростой задачей – тонкие ремешки за ночь так глубоко впились в тело, что никак не подцепить, только резать. А чем?

Оторвавшись на мгновение от узлов, чтобы подумать, я машинально поглядел вниз и только теперь понял, какой именно смертью людоловы хотели казнить строптивого пленника и почему не убили сразу. Бедолага обеими ногами стоял в большой муравьиной куче. А на что способны разъяренные насекомые, защищая муравейник, легко себе представить, если хоть раз вытаскивал муравья из-за пазухи или штанов. Не знаю, правда или нет, но где-то читал или слышал, что они могут за несколько суток обглодать до костей тушу годовалого оленя.

И если муравьи принялись за бедолагу с рассвета…

Не додумывая мысль до конца, я несколькими пинками разметал муравейник, заставляя насекомых хоть на время бросить жертву, чтобы сплотиться против более грозного врага, а потом развернулся и со всех ног понесся к своему костру.

Глава вторая

– Жги, добрый человек! Жги! Не церемонься! Христом Богом заклинаю! Нет больше сил терпеть эти муки!

Мои неуклюжие попытки пережечь узы с помощью тлеющей ветки в первую очередь привели к тому, что пленник очнулся. А поскольку кляп изо рта я ему вынул, то комментарии посыпались тут же. Сперва в адрес треклятых басурман, чтоб им ни дна ни покрышки ни на том, ни на этом свете, а потом и по поводу моей криворукости. Все это перемежалось обильной руганью, но… если можно так выразиться, весьма корректной. С поименным упоминанием всех десяти казней египетских, грома небесного, кары Господней, собачьей шкуры и отходов жизнедеятельности свиней, но ни разу не потревожив анатомии и памяти родителей.

На адресованные лично мне эпитеты я не реагировал – понимал, человек на грани. Да и трубка во рту мешала. Возможно, глупость, но расстаться с единственной вещью из прежней жизни оказалось выше моих сил. Вот и стискивал мундштук зубами, пока руки делом заняты.

Сыромятные ремешки поддавались с трудом, но все же уступили огню. Вернее, ослабели достаточно, чтобы пленник смог их разорвать. И как только бечева с хлестким звуком лопнула, пленник, как из катапульты запущенный, метнулся к реке. В три гигантских прыжка преодолел добрых пять метров и прямо с берега бухнулся в воду. А там, где он погрузился с головой, она аж потемнела от мурашей. Словно из лотка высыпали… Будет у рыб праздник.

Кстати, о рыбах. Незнакомец, похоже, тоже имел жабры. Сквозь прозрачную толщу я отлично видел, как он уселся на дно и прямо там принялся стягивать одежду. А по мере того как он обнажался, на поверхность всплывали целые горсти насекомых. При этом незнакомец вел себя столь непринужденно, что мне стало интересно – как долго он сможет обходиться без воздуха? К сожалению, ответа не получил: одежды на недавнем пленнике было негусто – шаровары да рубаха, так что управился быстро. И только после этого высунул чубатую голову на поверхность.

– Ух, как хорошо, спаси Христос! Так бы и нежился… аж до вечера… – но вопреки собственным словам, тут же двинулся к берегу. А когда вылез, первым делом поклонился.

– Челом тебе, добрый человек. Воистину глаголю, спас от мук немилосердных! Ну, ничего, аспиды голомозые, позволит Господь, поквитаемся еще… – погрозил кулаком с зажатыми в нем штанами в противоположную сторону. Потом снова повернулся ко мне.

– Спасибо еще раз… – теперь он не просто изобразил, а отвесил полноценный земной поклон. Аж чубом травы коснулся… – Товарищ войска Низового Запорожского Василий Полупуд вовек тебя помнить будет и, как только доберемся до православных мест, немедля полупудовую свечу за твое здоровье в церкви поставлю. Не сойти мне с этого места, если брешу. Только имя свое назови. Чтоб знать, на кого Богу указывать… Он, знамо дело, и сам ведает, но дьяк спросит.

Я тоже поклонился, как умел, а вот ответить не успел. Засмотрелся. Ничего подобного ни в одном спортзале или рекламе здорового образа жизни видеть не доводилось. Все мои современники культуристы и атлеты удавились бы от зависти. Рослый, не ниже меня, Василий казался свитым из рельефных мышц, жил и сухожилий, которые толстыми жгутами шевелились и перекатывались под загорелой до темно-коричневого оттенка кожей. Не человек, а пособие по изучению мускулатуры. Лицо будто топором из мореного дуба высечено. Вислые усы чуть тронуты сединой. Правый заметно короче.

– А ты, как я погляжу, справный казак. Гол, как Иов, а трубку из рук не выпускаешь. Молодец. Люблю таких.

Полупуд рассмеялся и принялся неистово почесывать грудь, негромко постанывая то ли от боли, то ли от удовольствия.

Наверное, надо было что-то сказать в ответ, но, честно говоря, я немного растерялся. Слово не воробей – брякнешь чего-нибудь не в такт, после замучаешься оправдываться. А если ты даже не в теме, какой год на дворе – ляпнуть глупость немудрено.

– Эй, добрый молодец, чего молчишь, как воды в рот набрал? – удивился казак. – Немой, что ли? Али глухой?..

«Гм, а ведь неплохая мысль… Спасибо за подсказку, казак Василий. На первых порах это позволит не отвечать на вопросы и, соответственно, не попасть впросак. А там поглядим, что по чем на Привозе…»

И я кивнул. Для наглядности изобразив невнятное движение пальцами возле губ и промычав что-то невнятное.

– Вона как… Бывает… – запорожец отнесся к моей ущербности весьма философски. – Ну, да ничего. Казак не баба, ему много говорить нет нужды. Руки-ноги целы, голова на месте – вот и славно. А сигнал товарищам, если понадобится, и свистом подать можно. Или каким другим знаком…

Зачем же другим? Желая продемонстрировать умение свистеть, я сунул пальцы в рот и надул щеки. Вот только Василию такое рвение совершенно не понравилось. Казак оказался рядом со мною едва ли не быстрее, чем прыгал в реку.

– Я те свистну! – ударил по руке, так что мои пальцы выскользнули изо рта, и прорычал прямо в ухо: – Я те так свистну, что уши отвалятся. Белены объелся?

Столь резкий переход от добродушия до свирепости огорошил меня настолько, что я глупо усмехнулся в ответ. Мол, чего ты? Это ж понарошку… в шутку.

– Еще и блаженный… – сделал собственный вывод Полупуд.

Казак покивал задумчиво, одновременно с ожесточением почесываясь в разных местах.

– То-то я гляжу, ты какой-то странный. Чистый, ухоженный, руки нежные. Сперва подумал, что евнух, потом вижу – нет, все хозяйство на месте. Может, из белого духовенства?.. Хотя нет – молод для ангельских чинов, и трубка опять же, монашеской братии не подруга… Гм? А ну-ка перекрестись!

«Это пожалуйста. Хоть сто порций»

В церкви я за свои двадцать два года раз десять бывал, не больше, но стараниями бабушки Галины Михайловны и ее сестры Ольги креститься умею. Даже нескольким молитвам обучен. Так что крестным знамением осенил себя, как положено по православному обычаю – справа налево, не замешкавшись ни на секунду.

– Добро… – прогудел Полупуд. – Всяко приятнее, когда спасением жизни своему, а не чужаку обязан.

Казак вывернул наизнанку штаны, внимательно осмотрел каждый шов и только после этого натянул шаровары на себя. Проделал то же с рубахой, но надевать не стал – протянул мне.

– Держи, парень. Господу все равно, а промежду людей принято срам прикрывать. Да и замерз ты, я вижу, изрядно. Вона как скукожился весь.

Как мокрая рубаха может согреть, я не понял, но от одежды отказываться не стал. А как только просунул голову в воротник, Василий приступил ближе и, не глядя на меня, тихонько прошептал:

– Рот открой…

Я и разинул варежку. От удивления.

– Язык цел… Голову наклони…

Мог бы и не просить. Поскольку его ладонь уже легла на мой затылок, и шея сама согнулась под непреодолимой тяжестью. Потом пальцы казака неожиданно бережно прикоснулись к шраму на макушке. На прошлой неделе с отцом калитку на даче чинили. Вернее, отец чинил, а я ассистировал. Подай-принеси-убери. Да и то ухитрился поскользнуться и въехать головой аккурат в завесу. Крови было… Рана хоть и небольшая, но достаточно глубокая, чтобы след остался. Вот его-то Василий сейчас и нащупал.

– Угу… Слышишь хорошо. Рубец свежий имеется. Хоть и вскользь прилетело, но видимо, зашибло крепко. Стало быть, не врожденная немота, а от удара… – сделал вывод самозваный лекарь. – Это радует, парень. Проси у Господа милости, и если будет на то воля Его – заговоришь. Доводилось, знаешь, повидать, как бывалые казаки, не чета тебе, закаленные воины, немыми с кровавой сечи выбирались, а потом – кто через час… кто через пару лет – но дар речи обретали. А я, уж будь покоен, к твоей молитве и свою просьбу присоединю. Со всей искренностью.

«И за это, казак Василий, отдельное тебе спасибо. Не за молитву, а что еще один совет дал. Значит, если я на днях или чуть попозже заговорить надумаю, тебя это не удивит».

– Жаль только, имени твоего так не узнал. Придется прозвище придумать… – и Полупуд уставился на меня с задумчивым прищуром во взгляде.

С этим поворотом сюжета я согласиться не захотел. Казацкие прозвища иной раз такие заковыристые бывали, что при детях и женщинах лучше не произносить. Поэтому поднял руку, привлекая внимание запорожца, потом присел и стал выводить мундштуком на песке большие литеры. Неторопливо, как ребенок. Все же средневековье на дворе.

– Так ты грамоте обучен, что ли? Это добре… – обрадовался запорожец. – Сам я, правда, только некоторые литеры знаю, но поглядеть можно…

Он встал у меня за спиной и стал читать вслух.

– Покой… Ять… Твердо… Рцы… Петр, что ли?

Я кивнул. Дважды.

– Ну, со знакомством, Петро… – казак Василий без обиняков сграбастал меня в объятия и стиснул так, что чуть ребра не хрустнули.

Я с семи лет по разным секциям ходил. Футбол, плаванье, водное поло, самбо… На первом курсе, когда еще успевал совмещать учебу с тренировками, кандидата по боксу сделал. Потом студенческая жизнь завертела, и не до спорта стало, но до последнего времени не реже чем раз в неделю в «качалку» заглядываю. А дома, под настроение, полуторапудовую гирю тягаю… Да и зарядкой не брезгую. В общем, слабаком себя не считаю, и все же – ощущение было, словно под пресс попал. Неимоверная силища у человека…

Нет, что ни говори, а повезло с товарищем. Еще и считающим себя обязанным мне жизнью. Так что теперь я здесь точно не пропаду. Где бы это самое «здесь» ни находилось.

* * *

– Славное мы с тобой войско, Петрусь… – скептически оглядев нас, хмыкнул Полупуд. – Шаровары и те одни на двоих.

Вместо ответа я только руками развел.

– Ну, ничего. Обновка дело поправимое… – продолжил размышлять вслух запорожец, зачем-то оглядываясь по сторонам. Неужто считал, что одежда тут вот так, запросто валяется. Объедки у костров – да, имелись. Но теперь, когда я больше не один, наклониться и поднять огрызок лепешки с земли, утоптанной сапогами, перемешанной с золой и пеплом, – стало зазорно. Вот уж действительно: человек на многое способен, когда его никто не видит, и совсем иное – на миру.

– Вчера одного из невольников гадюка укусила… Летом, особенно перед грозой, они злющие, – заметив мое недоумение, поделился соображениями казак Василий, заодно объясняя вчерашнее происшествие.

– Яд я высосал. Но когда попросил татарина огня – ранки прижечь, этот сучий потрох взял и зарубил Грицька. Просто так… Забавы ради. И ведь видел, как я с укусом возился и кровь отравленную сплевывал… Чтоб его, кобыльего сына, вместе со свиной требухой в могилу закопали!..

Казак зло сплюнул и перекрестил рот.

– Не сдержался я и отблагодарил. Как смог. Жаль, что только левой рукой дотянулся. Зато приложил от души. – Полупуд продемонстрировал увесистый кулак. – Голомозый лишь сапогами мелькнул…

Я кивнул. Да, такой «кувалдой» можно запросто быков на бойне глушить.

– А потом на меня остальные набросились. Хрястнули чем-то по затылку… тоже не жалея. Так что и не помню больше ничего. Вроде еще били, но это уже как во сне. Очнулся, когда ты меня угольком прижигать стал… – Полупуд непроизвольно покосился на разворошенный муравейник и заметно вздрогнул. – Тьфу, напасть анахтемская… Храни тебя Господь и Пречистая Дева Мария, Петро… Не дал пропасть ни за понюх табаку.

Помолчал немного и продолжил спокойнее:

– Так вот, думаю, басурмане не стали утруждать себя похоронами Грицька. В лучшем случае – бурьянами притрусили.

Я сразу и не взял в толк, к чему запорожец клонит, а когда сообразил – недоверчиво уставился на него. Василий понял вопрос и без слов.

– Согласен, не в христианском обычае покойников раздевать. Но ты, Петро, сам посуди… Во-первых – мы похороним бедолагу. Что само по себе дело благое и нам зачтется. Во-вторых – душе, когда она пред ликом Господним предстанет, все едино – наг усопший в могиле или в ризах почивает. А в-третьих – нам с тобой еще ясырь от басурман отбивать предстоит. А это, брат, такое дело, что его лучше в штанах делать. Потому как много ползать придется. При этом желательно не отсвечивать… белым телом.

Полупуд коротко хохотнул и ткнул меня кулаком под ребра. Весьма чувствительно.

– Уразумел, отрок?

Положим, преимущества одетого перед нагим мог и не разжевывать – и так все понятно. Но натягивать на себя шаровары покойника. Учитывая, что в эти времена ни о каких трусах или кальсонах еще и слыхом не слыхивали… М-да. А с другой стороны, не слишком ли привередливым я стал? Как для того, кто совсем недавно готов был поднятыми с земли объедками питаться… Секонд-хенд ему, видите ли, не угодил.

Тем более что, если с умом к делу подойти, то ничего страшного. Муравейник имеется. Пропади он пропадом… Накрыть его на часок одеждой – лучшей дезинфекции и не придумать… После простирнуть с песочком и можно носить как собственную.

– О! – казак Василий указал рукой на горбок свежей земли. – Кажись, напраслину я на басурман возвел. Не поленились по-людски похоронить… Нет, это понятно, что яму невольники вырыли, но все же – не бросили как падаль. Ладно… За это и я, когда придет время, тоже их уважу. До заката закопаю.

Полупуд подошел к могиле, потом взглянул на мои руки, на свои – и неодобрительно помотал головой.

– Не, Петро. Тут с тебя толку не будет. Сам управлюсь. А ты поброди вокруг, осмотрись. Может, еще что нужное найдешь. Ну и помолись… – Потом опустился на колени и широко перекрестился. – Прости нас грешных, Господи. Сам зришь… Не корысти ради, а токмо по нужде великой… – и принялся отгребать землю.

Сложенные лодочкой мозолистые ладони Полупуда раскапывали рыхлый грунт не хуже совковой лопаты, так что я послушался и не стал соваться с предложением помощи. Действительно, только мешать буду. Лучше и в самом деле молитву вспомнить. Благодарственную… Поскольку судьба хоть и сыграла со мной злую шутку, выбросив за борт привычной жизни, о спасательном круге не забыла. В виде казака-запорожца. Заодно и о других потребностях позабочусь. За всей этой беготней совсем о личной гигиене позабыл, а организм требует. Привык, знаете ли, к расписанию. Еще с первого класса приучен. В семь тридцать – вынь да положь ему водные процедуры. А также все то, что им предшествует. И никакого, между прочим, разногласия. Как сказал писатель, в чистом теле и о возвышенном думать сподручнее.

Высмотрел я в ивняке местечко поуютнее и потрусил в ту сторону… Хорошо, что под ноги смотрел. И двадцати шагов отбежать не успел, как буквально наткнулся на труп… Вернее, я сперва подумал, что это какие-то лохмотья, выброшенные за полной ненадобностью, такой у них был неказистый вид. Но когда пригляделся, то вздрогнул от отвращения. У моих ног лежала не кучка тряпья, а обезглавленное тело.

В смятении я совершенно позабыл, что притворяюсь немым, и едва не окликнул Василия. К счастью, он отозвался первым.

– Ты глянь, Петро, чего я откопал! Это же басурманин! Тринадцать пресвятых апостолов! То-то я не мог понять, с чего голомозые на меня так обозлились, что на деньги наплевали и казнить решили. А оказывается, я того охранника прибил… Ну и поделом собаке.

Пока казак все это проговаривал, я немного успокоился и, согласно роли немого, замахал руками и замычал, привлекая внимание.

– Чего тебе?

Я повторил мычание громче, жестами подзывая Василия и указывая на труп.

– Сейчас, погодь. Не горит же?

Я кивнул. Покойнику действительно «не горело». Что бы в мире ни происходило – его это уже совершенно не беспокоило.

– И что ты на это скажешь, Петро? Ах, ну да… Тогда послушай, я скажу… Если уж не везет, то и конь в конюшне ослом обернется. Ни тебе халата, ни сапог… Обобрали друзья покойника до нитки, только саван посмертный… Впрочем, если кусок отрезать, то на один запах хватит. Все лучше, чем нагишом… Сейчас, вытащу голомозого – посмотрим. Чего застыл, как пень? Иди сюда… Или и вправду важное что нашел?.. Гм, а где же тогда тело хлопца? Я развел руками. Мол, и да, и нет… Но потом все же кивнул.

– Ладно, иду…

Запорожец одним ловким движением выпрыгнул из могилы и подошел ко мне. Взглянул на обезглавленное тело, вздохнул и перекрестился.

– Прими душу, Пречистая Дева, безвинно усопшего раба Божьего… Грицька. Насильственной смертью помер отрок – стало быть, мученик. Вишь, как оно выходит, Петро. Перехвалил я нехристей. Думал, что-то человеческое в них еще осталось, а они – как падаль бросили. Зверью на поживу… Берись за ноги, к могиле понесем. А голова-то где? – только сейчас обратил внимание на отсутствие части тела Полупуд.

Я пожал плечами. Посмотрел уже вокруг, сколько рост и трава позволяла. Может, татары, голову в кусты забросили, насмехаясь над покойным? А то и вовсе – в реку спихнули…

– Потом поищем, берись…

Полупуд нагнулся и взял покойника за плечи, я – глотая комок, подступивший к горлу, заставил себя потянуться к ногам трупа, но в этот момент запорожец насторожился, пригнул голову, словно прислушивался и приложил палец к губам:

– Тсс!

Видимо, по привычке. Я же, типа, немой. Понятное дело, что помолчу.

– Кажись, кто-то скачет… С той стороны.

Василий указал на противоположный берег.

– Думаю, Сафар-ага решил послать кого-то, проверить, как я поживаю. Или добить… Ну что ж, встретим дорогого гостя, как полагается по казацкому обычаю. – Запорожец почесал затылок, что-то прикидывая, а потом продолжил: – Значит так, Петро. Я встану у дерева, а ты спрячься в могилу. И не высовывайся. Справлюсь…

«Куда?! – я чуть снова не проговорился и едва успел проглотить уже срывающиеся с языка слова. Зато замычал качественно, помогая себе бурными жестами, что должно было означать: – Я не хочу лезть в могилу! Зачем? Лучше в кустах пережду».

– Боишься мертвецов, что ли? – вздел брови Полупуд. – Ну, это ты зря. По нонешним временам покойники самый смирный народ. Полночью, в полнолуние, положим, я и сам не стал бы рисковать, но среди белого дня… чего опасаться? Беда не в земле лежит, а на коне скачет.

Все равно не убедил. День или ночь – пофиг. В могилу не полезу. Я упрямо помотал головой и на всякий случай попятился.

– Ладно, ладно… – уступил казак. Видимо, не было времени на дебаты. – У каждого свои причуды. Схоронись в кустах… Да поживее. Слышишь: басурманин коня не жалеет. Вот-вот у переправы покажется… Стой!

Полупуд, вопреки своему же приказу сохранять тишину, рявкнул так, что я аж присел.

– Совсем заморочил голову… Сорочку снимай! Меня ж одетым привязали…

«Черт! Хорошо, что Василий вспомнил. Иначе всей засаде гаплык… Вряд ли татарин решил бы, что рубаху муравьи сожрали. А заподозрив неладное, вполне мог изрешетить казака стрелами, даже не приближаясь».

* * *

Немым я прикидываюсь понарошку, а вот глухой, похоже, без притворства. Потому что топот копыт услыхал почти одновременно с тем, как скачущий неторопливой рысью всадник показался на противоположном берегу. К этому времени я успел не только в кустах залечь и затаиться, но и до тридцати досчитать… Интересно, на каком же тогда расстоянии казак Василий его услышал? Получается, километра за три, не меньше.

Татарин пустил коня вброд, а сам привстал в стременах и внимательно огляделся по сторонам. То место, где я прятался, настолько ему не понравилось, что воин попридержал коня и остановился, не выезжая на берег. Нет, заметить меня он не мог. Спрятался я хорошо. Но одного не учел – рой мошкары… Голый человек для них как пиршественный стол, так что на запах пота слетелась комашня со всей округи. Хорошо хоть не лошадиные оводы… И не заметить вьющуюся надо мной тучу мог только слепой…

Но тут татарин, видимо, очень кстати вспомнил, что примерно в это же место вчера отволокли труп зарубленного невольника, и успокоился.

Даже ухмыльнулся… Нас разделяло не больше двадцати шагов, так что мне хорошо было видно, как зашевелились на темном и круглом, как подгорелый блин, лице ордынца тонкие тараканьи усы. Теперь татарина интересовал только Полупуд.

Казак, кстати, весьма правдоподобно изображал потерю сознания. Висел на вербе, безвольно согнув колени… и даже не дышал, кажется… Если б не знал правды – я бы поверил.

– Исэнмесэз, касак?! – прокричал тем временем ордынец. Или как-то так. Ни татарского, ни турецкого языка я не знаю. Но смысл фразы в переводе не нуждался. Достаточно вопросительной интонации. Мол, как поживаешь, не подох еще?

Не дожидаясь ответа, татарин остановил коня напротив «великомученика» и еще что-то произнес, только теперь сидел спиной ко мне, и я ничего внятно не расслышал. Впрочем, и так бы не понял… Запорожец в ответ и на этот раз промолчал. Тогда ордынец спешился и двинулся к нему. К сожалению, конь ордынца полностью заслонил картинку, так что я мог лишь догадываться, что происходило дальше.

Впрочем, особого воображения для этого не понадобилось.

Как только басурманин подошел достаточно близко, чтобы до него можно было дотянуться, запорожец ожил и взмахнул руками. Раздался мерзкий хряск, как при падении арбуза на бетон. После чего татарин рухнул на землю, засучил ногами, а потом замер и больше не шевелился. Его конь, почуяв кровь, тревожно всхрапнул и отбежал шагов на двадцать. Там остановился, повернул голову и коротко заржал.

– Все, Петро, можешь не прятаться. Выходи, пока мухи не заели… – позвал меня Василий, вытирая ладони о штаны. – Холера… не рассчитал маленько. Но так тоже неплохо получилось. И не пикнул, голомозый… – запорожец опять дернулся и отчаянно зачесался. – А чтоб вам сквозь землю провалиться! Совсем озверели, аспидское семья!

Полупуд развернулся и уже второй раз опрометью бросился к реке, на бегу стаскивая через голову рубаху. Запнулся сослепу о корягу и бревном плюхнулся в воду.

Ну да… Муравьиную кучу мы хоть и разбросали, но основание муравейника по-прежнему оставалось между корней вербы. И Василию, чтоб ордынец не заподозрил неладного, пришлось снова залезть в него с ногами. Что вконец обозлило мурашей, только-только начавших отстраивать порушенный дом.

– Вот же странная штуковина жизнь наша, Петро… – разглагольствовал, сидя в по шею в воде, запорожец. – То так повернет, то эдак вывернет. Полчаса всего и миновало, как мы одни шаровары на двоих делили, а теперь у нас всего вдоволь. Даже сапоги имеются. И конь! Чудны твои дела, Господи. Нипочем нам, смертным, не уразуметь, когда благословишь, а когда накажешь.