Про зло и бабло

Она улыбнулась.

– Чем же пахнет от меня? Каким темпераментом?

– От вас в мою сторону, мисс, дышит жизнь. Зато от молодого человека в очках с выпуклыми линзами, которого я встретил в лифте, пахнет если не смертью, то ее приближением.

Девчонка расхохоталась.

– Это Менялов! Он наш лифтер, нажимает кнопки в кабине и получает за это восемьсот долларов в месяц. У него дом полон животных. А сейчас разрешите оставить вас в одиночестве, звонит телефон, и я не могу не ответить.

Потом телефон звонил и звонил, так что чтение «Life» и просмотр комиксов занял еще около получаса. Столько времени прошло с момента моего появления на восьмом этаже до возвращения в приемную Старостина.

– Вы, верно, Чекалин? – бросил он, играя желваками и буквально посыпая меня пеплом серых глаз. – Заходите, Герман. Мира, два кофе. Мне двойной. Может, и вам двойной?

Я сказал, что двойной, уж очень мне хотелось получить эту работу.

От президента пахло апельсиновым мылом. Так пахнут хирурги, закончившие операцию и вышедшие после ее завершения из душа. Когда он раскурил сигару и пригубил густой черный кофе, во мне растеклась такого же цвета зависть. Когда я вижу человека, который в пятьдесят с небольшим в состоянии курить кубинские сигары и заказывать дабл-арабика, можно не сомневаться, что предыдущие годы его не трогали ни дефолт, ни голод, ни стрессы.

– Господин Чекалин, я знаю точно, что вы не из тех, кому нужно объяснять простые истины. И я знаю, что вы знаете – хорошего юриста нынче не найти днем с огнем.

Я смотрю на портрет да Винчи за спиной президента СОС и пытаюсь понять, вызов это или портрету Путина нашлось место в более торжественном помещении.

– Откуда вы это знаете?

– В течение шести последних месяцев специалистами нашей компании проводились исследования в рамках программы «Претендент». Для этого в шести столичных вузах были взяты на карандаш двадцать четыре перспективных студента, и все шесть месяцев эти двадцать четыре кандидата изучались на профессиональную пригодность. После окончания между вами и остальными двадцатью тремя молодыми людьми был проведен конкурс, по результатам которого вы были объявлены победителем.

– Конкурс, проводимый без участия конкурсантов?

– Вот именно. Чтобы понять, что вы из себя представляете как юрист и надежный человек, ваше присутствие необязательно, господин Чекалин.

Я внимательно посмотрел на президента компании. Я надеялся увидеть на его лице хотя бы намек на то, что такое можно говорить лишь в силу въевшейся привычки пустозвонить из соображений корпоративной необходимости. Тянущие лямку служащие компании должны быть убеждены в том, что их члены длиннее, мозги светлее, отношения самые яркие и дружественные, даже если они в этом не особенно убеждены. Корпоративный снобизм – часть внутренней политики. Мне неоднократно приходилось общаться с такими людьми, и несмотря на то, что все это для меня не было в диковинку, я всякий раз напрягался и отводил глаза. В это единство духа я не верю, я верю лишь в коллективную вонь, не верю в преданность, потому что верю в необходимость любого биологического организма выживать, и пропасть, лежащая меж этими верой и неверием, столь глубока, что перемахнуть ее сразу мне вряд ли когда удастся.

Директор говорит о честности своих сотрудников, а я снова не верю, поскольку величие честности зиждется на ее прочной невыгоде. Я логик, и умение мыслить рационально позволяет мне сделать вывод о том, что если бы честность была выгодна – речь идет о настоящей честности, а не «честности во благо отдельно взятого коллектива», – то невероятное количество подонков ходило бы в честных людях. Но подонки даже не пытаются покрыть себя покрывалом честности, потому что незаметно можно покрыть себя только покрывалом, скажем, меценатства. Сидит такая мразь в горсовете, выкупает ветеранские магазины по всему городу, зарабатывая на обирании стариков миллионы, и телевизионно жертвует десять тысяч на баранки и несколько пачек цейлонского на ветеранские посиделки 9 мая. Кто и как обирает – большой-большой секрет для всех, но вот кто жертвует… Телевизор-то поди у всех есть, все видят.

С честности президент переключился на преданность, и я заставляю себя не ерзать на стуле. Я всегда ерзаю на стуле, словно мне в анус заползает аспид, когда слышу нелепость, возведенную в ранг канона. Корпоративная преданность в моем понимании – это помноженный на два униженный обстоятельствами эгоизм сотрудника за вычетом чувства собственного достоинства. Результат этих арифметических действий вставляется в панцирь корпоративной преданности, и этот механизм начинает двигаться в точном соответствии с заложенной в панцирь программой дальнейших мероприятий. Программа исключает возможность подчиняться собственной воле, а потому результат математических действий вынужден ссать под себя, поскольку в туалет идти не время, бросает курить, потому что в плане панциря такая трата времени не предусмотрена. В итоге он ломает собственные привычки, в том числе и приятные, и двигается, двигается, двигается. В его органайзере несколько десятков записей, стрелки на его часах вращаются словно лопасти вертолета, он уже не помнит, кто такой Чехов, если это не Чехов из отдела рекламы, ему нужно успеть в сотни мест, и временами стороннему человеку начинает казаться, что, выпусти новичка из панциря, и он разбежится в разные стороны.

У меня во дворе у Никитских Ворот жил старик-армянин. Милейшей души человек, баловавший конфетами «Дунькина радость» нас, мальчишек, всякий раз, когда появлялся во дворе. Он зарабатывал тем, что устраивал представления. Устроившись посреди двора, он вынимал русскую балалайку и начинал петь:

– Эх, ва, марос, марос, ние марось миеня! Вах!

И стоящий перед ним петух начинал подпрыгивать на месте. Сначала он прыгал, поочередно меняя лапы, потом прыгал, входя, видимо, в раж пляски, на обеих. Публику это веселило, и каждый из зрителей считал западло не подарить армянину полтинник с изображением стоящего и показывающего куда-то в космос Ильича. На рубль армянин покупал в гастрономе нам, пацанам, конфет, уходил, а мы оставались и, гоняя за щеками сахарные подушечки, до хрипоты спорили о том, как армянин научил петуха танцевать. Предлагались самые невероятные версии. Вадик Грезин (мы жили на одной площадке пятого этажа хрущевки) уверял, что все дело в гипнозе. Старик смотрит петуху в глаза и говорит: «Танцуй, танцуй, ара». Кто-то выдвигал версию о запугивании петуха усекновением головы. Я же в споры не встревал, потому что с момента появления на свет (если верить моим маме и папе) сначала искал правильное решение, а потом его защищал. По этой причине в шумных дискуссиях по поводу талантов петуха я не участвовал, но в голове моей все равно шла упорная работа, и в какой-то момент я почти убедил себя в том, что никакой заслуги старика-армянина нет, и эти танцы вприсядку, скорее всего, результат уникальных способностей петуха распознавать среди прочих звуков бренчание балалайки. Но от этой версии пришлось почти сразу отказаться, потому что однажды старик появился во дворе с новым петухом, потом с третьим, а вскоре и с четвертым, и я уже тогда мальчишескими мозгами понял, что находить такое количество интеллектуально одаренных петухов не под силу даже бывалому армянину. Правильный ответ оказался настолько прост, что разочарование преследовало меня долгие годы и преследует до сих пор. Перед самым выпуском из школы я не выдержал и спросил старика, пришедшего во двор:

– Скажи, дядя Рафик, как ты учишь петухов плясать?

– Вах, Гера, хлеб отнимаешь… Но тибе скажу. Ти хороший мальчик. Возьми петуха на базаре, поставь на сковородку и накрой клеткой. Включи плиту, а сам играй на балалайка. Сковородка станет горячий-горячий, петух начнет прыгать, а ты играй и пой. Неделю включай плита и пой. А потом ставь петуха на пол и играй без огонь. Петух станет сам плясать… Вах, Гера, никому не говори, ти хороший мальчик…

И сейчас, слушая президента и его теорию о корпоративной преданности, я вспоминаю старого армянина. Жизнь шагнула вперед. Сковородки теперь не актуальны. На сотрудников, подготавливаемых к работе в компании, нынче надевают панцири и управляют ими из общего центра управления. Вместо огня – перспективы месячных и квартальных премиальных, вместо балалайки – бла-бла-бла-тренинг на совещаниях и семинарах. Через месяц готового андроида можно ставить на пол, и тот начнет двигаться и думать точно так же, как это делал за него только что снятый панцирь.

– Почему я? – мне вдруг захотелось прервать президента именно сейчас, когда он заговорил о строгой дисциплине и ответственности.

– Вы не любите опаздывать, вы дотошны, вы умеете быть преданным. Ваши познания выходят за рамки учебной программы. Вы гениальный юрист, господин Чекалин, но в силу своего молодого возраста и недостатка опыта об этом еще не догадываетесь. – И он заговорил о милосердии внутри компании.

Я знаю, что такое милосердие внутри компании, я много слышал о ней из уст тех, кто пресытился ею, и ею же был уничтожен. Милосердие в компании – это дорожные знаки, установленные на дороге, по которой Христос несет свой крест к Голгофе. Осторожно, опасный поворот… Будьте внимательны, ножку не подверните, здесь скользкий участок дороги… А в этих воротцах ограничение по высоте – три метра… Так что пониже крестик, пожалуйста, а то, не приведи господь, спину поцарапаете…

Да, и на специалиста из отдела продаж Иуду зла не держите, он поступил как настоящий товарищ…

– Вы возглавите направление отношений с поставщиками сырья. – Президент Старостин надевает очки, и глаза его превращаются в лазеры. – Господин Чекалин, это очень ответственный пост, и он формально приравнивается к уровню начальника отдела. Соответствующая и зарплата. Все, что вы будете делать, это проверять законность перечисляемых и поступаемых средств. Не задавайте лишних вопросов, не теряйте время на выяснение обстоятельств прихода или расхода, если это не противоречит закону. За вас это будут делать бухгалтеры. В нашей компании каждый отвечает только за свой участок работы, и на этом зиждется ее благополучие. Нам не нужны лишние вопросы от налоговых органов, и ваша задача сводить желание их задавать к минимуму. Зная вас, я могу утверждать, что вы в силах вообще избавить нас от таких вопросов. Я краток, и мои слова могут вызвать у вас недоумение по поводу того, что в добросовестной компании юристу не нужно заниматься проблемами выяснения обстоятельств. Но я краток, потому что истина всегда имеет краткий вид. Все юристы занимаются только этим. Закон несовершенен, и многие хотели бы видеть СОС разоренной дотла. Для этого хороши все методы, и наш закон лучшее тому подспорье. Вы здесь для того, чтобы остальные занимались работой и не отвлекались на мелочи. Спасение человеческих жизней всегда было связано с жертвами, поскольку не всем выгодно, чтобы жизни спасались. СОС нанесла сокрушительный удар фармацевтическим компаниям, производящим лекарства для раковых больных. Эти компании кормили человечество совершенно бесполезными пилюлями, а теперь они несут немыслимые убытки. «Убийца рака» убил не только рак, но и производителей бессмысленных дорогостоящих медикаментов.

Сняв очки, Старостин стал искать на моем лице понимание. Я помог ему его найти.

– Ваше место работы – головной офис. Северная часть, занимающая две трети всей территории СОС, – производственная. Вам там делать нечего. Даже мне там делать нечего.

Я смотрю на президента, губы его шевелятся, я слышу и воспринимаю то, что он говорит, отвечаю ему, я уже почти согласен на вербовку в качестве андроида на корпоративной привязи, а за спиной президента стоят сотни тех, с кем я учился, и они орут, как чайки:

«Скажи, Чекалин, какого хера ты здесь сидишь, если способен отравить ядом все, что тебе говорят?»

А мой педагог по криминалистике аж слюной брызжет, ему так не хотелось ставить мне «отлично», когда он узнал, что я иду в СОС.

«Я тебе говорил: твое место – в прокуратуре!»

В прокуратуре… Я смеюсь и кричу ему:

«В качестве кого?»

– Вы улыбаетесь, потому что вам смешно то, что я говорю, или у вас просто хорошее настроение?

Плохо начинать службу с вранья, но я отвечаю президенту, что у меня в душе праздник. Никакого праздника там, конечно, нет. Моя душа, как выгребная яма, заполнена дерьмом. Я здесь только для того, чтобы начать, но сотни из тех, кто кончил вместе со мной, готовы уже сейчас поменяться со мной местами. Даже Риммочка, узнав, сколько предлагают юристу в СОС, предложила поменяться с ней местами. Глупо. Ее выбирал «BMW», меня – СОС. Сергей Олегович Старостин, президент крупнейшей фармацевтической компании. Это его интересы я призван защищать юридически грамотно и профессионально самоотверженно.

– Война за крупный бизнес и суперприбыль, то есть главное, списывает нам мелкие детали, – говорит СОС, заглядывая внутрь меня, как в колодец. – А потому прошу вас простить нас за небольшие вольности.

Я не совсем понимаю, о чем речь, но вскоре все становится на свои места.

– Шесть последних месяцев ваша юридическая дееспособность была объектом нашего внимания и изучения. Вас вели на практике, вам предлагались различные жизненные ситуации, из которых вы должны были выходить достойно. Вы справились блестяще, мы приняли бы вас, оправдай вы наши надежды даже всего наполовину. Но вы использовали свой талант на все сто. Как вышло с этим кокаином, Герман, – и президент смеется, словно невзначай назвав меня по имени.

Я начинаю темнеть от злости, потому что тут же вспоминаю все неприятности, которые одна за другой вдруг свалились на мою голову как раз в последние шесть месяцев. Мое молчание есть сигнал президенту насторожиться, но он этого не делает, поскольку вместо того чтобы шесть месяцев изучать мой внутренний мир и причины, которые могут заставить меня рассвирепеть, он изучал мои способности юриста. А зря. Ему бы следовало знать, что мое молчание – признак плохой погоды. В такие минуты, когда насквозь пропитываюсь ядом злости, как тарантул в брачный период, я особенно опасен.

За сто пятьдесят последних дней ни с того ни с сего меня пытались отчислить по надуманным причинам; интеллигентные и с виду непьющие соседи затопили мою квартиру и сказали, что я сам виноват; я был взят с кокаином, и это был настоящий кошмар, поскольку кокаин я не употребляю, и все это время я крутился то в суде, то в милиции, то в прокуратуре, как белка в колесе. Я победил всех, и теперь ответ на вопрос, почему не прокуратура, для меня еще яснее прежнего. А сейчас выясняется, что вся эта пакость, свалившаяся мне на голову, словно клубок червей, не что иное, как «проверка моей юридической дееспособности». Я злюсь оттого, что уже сейчас становлюсь частью этой компании. Мне говорят: «Простите нас», нас, а не его, все организовавшего, и меня это ничуть не обижает, и я уже готов простить. Готов, хотя еще полчаса назад знал наверное, что коллективного чувства стыда, как и вины, не бывает. Прятать от стыда взгляд может только один человек, а не группа людей, но этот человек краснеть не собирается, и всю вину за страшные прожитые мною шесть месяцев сваливает на «нас», то есть теперь уже на «нас» вместе со мной, поскольку вопрос о том, согласен ли я стать частью «их», уже практически не стоит.

Интеллигентные соседи, прокуратура, судья, всерьез разбиравшийся с «потопным» делом, опера, требовавшие меня признаться в том, что купил кокаин, а не нашел его на улице, и совершенно не принимающие на веру версию того, что это вообще-то их кокаин, а не мой, – вы, стоящие за спиной президента и орущие, словно чайки, вы и теперь будете рвать глотки и вопрошать меня, какого ляда я тут делаю? А куда идти? В прокуратуру, в суд? Кому служить, если даже интеллигентные соседи смотрели мне в глаза и говорили в суде, что я должен был сразу сообщить в ЖЭК о потопе, а не ходить по ресторанам до полуночи.

Мне двадцать шесть, я уже большой мальчик, а потому о событиях в этом страшном и противоречивом мире знаю из источников, заслуживающих доверия. Если хочешь возбудить в отношении кого-то уголовное дело, то изучи прейскурант услуг УВД. Заплатив начальнику следствия, живи спокойно, но потом придется заплатить прокурору, чтобы дело направилось в суд. В суде – своя статья. Все делятся, всех испытывают на прочность. Придя в одну из этих систем, нужно научиться жить по их корпоративным правилам. Губернаторы берут миллионы за предоставление земель, которые должны предоставлять бесплатно, мэры и сыновья председателей судов давят насмерть простолюдинов и вся вина за смерть этих простолюдинов ложится на самих простолюдинов, «гаишники» организовывают банды, опера организовывают преступные сообщества, так что стоит ли винить СОС в почти невинном желании проверить лояльность будущего сотрудника?

– Компенсацию за откровения, которые вас, Герман, наверняка неприятно удивили, компания берет на себя. Мы дарим вам квартиру на Кутузовском проспекте, машину и пятьдесят тысяч долларов. Как юрист вы нас устраиваете, так что если вы говорите «да», уже сейчас можете направляться в кабинет вице-президента, где вам вручат ключи, а после следовать в бухгалтерию, где вам выдадут подъемные.

– Я говорю «да», – это как раз тот самый момент, когда от тебя требуют быть серьезным человеком, а потому раздумья на лице могут счесть за слабоумие.

Президент протянул мне руку, и я вижу, как на одном из пальцев блестит искусной работы перстень с бриллиантом карата в четыре.

– Тогда добро пожаловать в СОС, сынок!

Я вяло (корректно) подержался за его руку и, не выпуская ее, спросил:

– Он умер?

Старостин поднял на меня глаза, и я с удивлением увидел в них искреннее недоумение. Так смотрят люди, которые не понимают, о чем речь. Например, проститутка, отвечающая на вопрос, любила ли она кого не за деньги. Но потом он вспомнил и снова покрылся паутиной разочарования.

– Вы о Гореглядове, верно? Да, он умер. И это невероятная потеря для компании. Я не представляю, как сейчас сообщать о кончине этого замечательного человека его семье… Быть может, вы сообщите?

– Я?! – я изумился до такой степени, что дал петушка.

Теперь он не выпускал мою руку. И мне показалось, что взгляд его проник в мой мозг и там ищет что-то еще, помимо этого моего «я». Потрясения для меня продолжались. Их уже очень много для одного часа работы на новом месте службы.

– Умение дарить жизнь неминуемо приводит к необходимости сообщать о смерти. Привыкайте, Герман. Я дам вам адрес.

Но потом он вдруг изменил решение и послал к вдове и сиротам какого-то Говоркова. Мне же пожелал удачи и сказал, что по территории СОС, точнее сказать, по той территории, куда разрешено заходить смертным, меня проводит некая Раиса Максимовна, вице-президент. Я ожидал увидеть красотку лет тридцати с искристым взглядом, который вице-президент будет выдавать за деловой, но ошибся.

Глава 3

И все-таки быть дуалистом в наше время – напрасная трата сил. Более того, это невыгодно. Новый мир нужно принять со всеми его красками, войти в него без головного убора и желательно разувшись. Это потом, спустя некоторое время, ты будешь лежать на диване этого мира в обуви и трясти пепел за спинку, и никто не возмутится этому свинству, потому что ты уже хозяин этого мира, а хозяин волен делать у себя дома все, что захочет.

Упрекать СОС за шестимесячный контроль над моей жизнью, с точки зрения положительного героя, можно, а потому, как говорит один публичный человек, до€лжно. Однако когда после этого тебе, приняв за своего, вручают ключи от «Мерседеса» (в СОС юрист не может ездить на чем-либо ниже классом), и когда ты входишь под руку с любимой женщиной в пахнущую антикварной мебелью трехкомнатную квартиру, попытки вмешательства в твою личную жизнь не кажутся такими уж страшными. «Это сейчас такое время, – шепчет мне непонятно откуда заползший под кожу и уже пробравшийся вовнутрь безымянный червячок. – Ты сам посуди, – продолжает он меня уговаривать, – что такое пакетик „кокса“ в кармане, если бы тебя все равно не упекли, а сейчас ты имеешь то, о чем твои сокурсники даже мечтать не смеют?»

Червь прав, сука. Ирина водит по стенам квартиры округлившимися от изумления глазами, и червь, будь у него руки, обязательно показывал бы на нее одной из них, а то и двумя сразу, попискивая:

– Не об этом ли она мечтала? Ну, трахнули тебя пару раз по указке, но не тот ли, кто указывал, сделал счастливой эту женщину? – и он тыкал бы в Ирину пальчиком. – Да ведь и не трахнули же, верно? Так, штанишки чуть приспустили… Зато ты им и себе доказал, чего стоишь. Не бойся, все будет хорошо.

А я и не боюсь, потому что уже давно боюсь всего, и именно поэтому испугать меня чем-то решительно невозможно.

– Герман… – шепчет Ирина, и мне не по себе, потому что сутки назад точно так же шептала Риммочка. Я помню, да-да, я постоянно помню о том, что случилось у туалета в кабаке после отвальной. Сколько времени еще должно пройти, чтобы я забыл? Эти оргазмы сотрясают мою совесть, они не дают мне возможности остаться наедине с собой хотя бы на минуту, и едва я вспоминаю влажное от возбуждения лицо Риммочки, как тотчас отвожу глаза от предмета, на который смотрю. Мне кажется, что даже столб на дороге источает презрение, и эта штора шевельнулась не от ветра, а от омерзения.

Зачем я был с Риммой?..

– Герман, это невероятно, – шепчет, как заговоренная, Ирочка. – Это… Это все наше?

Мне не остается ничего другого, как кивком удовлетворенного делами сноба подтвердить.

– И эта кровать?

– Да.

– И… картины на стенах?

– Договор купли-продажи оформлен на мое имя.

– И… шторы?

Далась ей эта трепещущая штора! Она ее приметила только потому, что та шевелится, и, будем надеяться, Ирочка не поняла почему.

Если мою девочку не остановить, она будет ходить и спрашивать, наше ли это, часа два. Предметов в подаренной мне компанией квартире достаточно, так что ни одна минута без вопроса не останется. Ирина не из бедной семьи, ее отец владеет в Москве несколькими магазинами, но она была свидетелем того, как приходит достаток, она знает, что достаток увеличивается постепенно, через труд и лишения, он не возникает из ниоткуда, и потому ей теперь трудно поверить, что существует другой вариант. Она не юрист, но переведи я ей с латыни nil inultum remanebit, она безоговорочно согласилась бы с этим заявлением. Ей невдомек, что все это – и квартира, и машина – не упало с неба за просто так, за все это мною уже предоплачено, и потому на лице ее восхищение, в которое вмешивается, между тем, страх.

– Герман, это, наверное, могущественная компания?

О да, отвечаю я ей. Она спрашивает, могущественней ли она «Феррейна» Брынцалова, и я, чтобы не портить общего впечатления о новом месте службы, подтверждаю и это.

– Вот только понять не могу, зачем они взяли у меня пункцию из позвоночника.

Она с изумлением посмотрела на меня.

– Как?

– Как… Так. Обязательная процедура. Они должны быть убеждены, что я ничем не болен. Взяли кровь, мочу и пунктировали.

– Ну, за такую квартиру можно и потерпеть… – на губах Иринки запорхала легкая улыбка. Ее, видимо, никогда не пунктировали. – Да, это могущественная компания, – говорит она, добавляя к моим заверениям и толику собственной уверенности.

Пока она планирует расстановку мебели, я задумываюсь над последним ее вопросом. Ирину волнует, скорее даже не волнует, а просто по-девичьи интересует, могущественней ли СОС, чем «Феррейн». Она спросила, чтобы убедиться в том, служит ли любимый ею человек в еще больше уважаемой компании, чем она себе это представляет. Сейчас, когда она убедилась, ее интерес исчерпан, и она уже там, в главной комнате, где есть кровать из массива дуба и две тумбочки по обеим ее сторонам.

Я сомневался, интересно ли будет работать в организации, производящей лекарства. Сам я никогда ничем не болел, а потому отнесся к теме философски. Ну, пригласили бы меня на большие деньги в другую компанию, производящую йогурты, мне что, там было бы интересней? Что вообще меня волнует? Меня волнует футбол и хоккей. Но в России нет компании, производящей классных игроков, где мне было бы работать интересно. Значит, нужно соглашаться на то предложение, где больше платят. Все не то, чем кажется. Работая в компании по производству моторных масел, можно находиться в стороне от масел. Защищая интересы корпорации, занимающейся производством «Фанты», можно ни разу не войти в цех, где воду смешивают с красителем. Сам процесс производства, равно как и рекламы, равно как и прочего, на чем стоит создание товара, одинаков по своей сути. Разница лишь в рекламе. Все остальное: процесс приготовления, схема контактов, работа с поставщиками и распространение – едины для всех. И для компании, производящей йогурты, и для компании, снабжающей задепрессированное реформами население лекарствами. «Нанеси боли ответный удар!», «Вы не понимаете! – Еще как понимаю!».