Возвращение колдуна

Петр Немировский

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛДУНА

ОБ АВТОРЕ

Петр Немировский – 1963 года рождения, киевлянин, выпускник факультета журналистики Киевского университета. С 1995 года живет в США. В Америке первое время занимался журналистикой. Потом овладел специальностью нарколога/психотерапевта и уже более десяти лет работает в наркологических лечебницах Нью-Йорка.

Свой первый рассказ Петр Немировский написал в 1999 году. С тех пор, по признанию самого автора, началась его настоящая жизнь.

Повести Немировского написаны в такой манере, что у читателя возникает впечатление, будто он находится в кинозале, где смотрит классные американские фильмы.

Для писателя Немировского не существует «распада связи времен», нет пропасти между поколениями, мироощущение современного сорокалетнего человека не противоречит и даже прямо вытекает из мироощущения предшествовавших поколений.

Во времена информационно-коммерческого бума и тотальной политизации социальных сетей, очень странно открыть книгу и прочитать в ней то, о чем не успеваешь или просто стараешься не думать. О том, что заставляет вспомнить, кто ты и для чего пришел в этот мир…

Петр Немировский автор книг «На том берегу», «Однажды в Чистый понедельник», «Босиком по Нью-Йорку», «Фавор или бабушкин внук» и «Нью-Йоркский бомж».

В предлагаемый новый сборник «Возвращение Колдуна» вошли повести: «Возвращение колдуна», «Византийский двор», «Глен» и «Пять минут доктора Германа».

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛДУНА

Повесть

Глава 1

– Вы хотите эту сумку сдать в багаж или возьмете ее с собой в самолет как ручную кладь? – спросила Ивана регистраторша, приклеивая на заднюю обложку его американского паспорта специальный белый ярлычок.

– Сумку? Гм… – Иван наморщил лоб. Будто бы не знал, что решить. – Сумку возьму с собой как ручную кладь.

И подумал с досадой: «Все-таки зря лечу в такую неизвестность».

– Вот ваш билет, пожалуйста. Посадка через полтора часа. Счастливого полета, – девушка протянула ему закрытый паспорт, из которого торчал корешок билета.

Иван Селезень летел в Рим. Он жил в Нью-Йорке и работал психиатром в одной из городских больниц. Родом он был из Васильковска – есть такой городок на границе России с Украиной. Его мать была хозяйкой большой оранжереи цветов, отец работал мастером на заводе. Семья была дружной, жили хорошо, как говорила мать, – у злагоди. Десять лет назад Иван эмигрировал в Штаты.

…Просторный аэропорт «Кеннеди» гудел, как улей. Таможенники и полиция, чемоданы и сумки, объявления о вылетах и задержках рейсов. Кто-то потерялся, кого-то просят срочно подойти к регистрационному окошку. Уже третий раз предупреждают, что если некий господин Аль Саид не явится и не сядет в самолет, то его сданный багаж из лайнера будет извлечен.

А Иван Селезень пьет пиво в баре аэропорта, недовольно кривит губы. Настроение у него препаршивое. Почему-то тревожно на душе. Какой-то Аль Саид, вот, багаж сдал, а сам исчез. И самолет – тоже ведь может сломаться в воздухе. Техника – значит, ломается. Как говаривал отец: «Любая техника нуждается в мастере». А с мастерами нынче дефицит…

Не любит Иван летать самолетами, не его этот вид транспорта. Но, коль скоро живет в США и хочет бывать в Европе, то выхода нет – приходится летать.

В Рим он отправился не по делу, а просто так. Коллега в больнице – медсестра Сандра, белая американка, недавно провела отпуск в Италии. Привезла оттуда кучу фотоснимков, взахлеб рассказывала о Венеции, Флоренции, конечно, о Риме. О том, какая там вкусная пицца – тоненькая, хорошо раскатанная и безумно вкусная. Не то что в Нью-Йорке.

Доктор Селезень в отпуске не был с мая прошлого года, а нынче уж апрель. В Италии, как любой культурный человек, он мечтал побывать давно. Взвесив все за и против, решился. На десять дней поездки составил список дел. Посмотреть достопримечательности: конечно, собор Святого Петра, Пантеон, Колизей; на два дня, если удастся, поехать в Венецию. Попробовать разных сортов спагетти, лазанью, пиццу, конечно.

Больше всего его тревожила погода – Иван не переносил холод; загодя по различным источникам не один раз проверил прогнозы погоды в Италии. Обещали солнечные дни. Но разве можно полностью доверять синоптикам?

* * *

Когда-то Иван Селезень – в далеком-далеком прошлом, начинал как писатель. Дарование его было видно сразу. Многогранный талант – и лирик, и сатирик, и драматург. Трудно было себе представить, что этот лирик-сатирик будет работать психиатром в больнице Нью-Йорка, а если точнее, – в дурдоме.

Ах, до чего же удивительные метаморфозы порой происходят с людьми! Вместо того чтобы сидеть по ночам за письменным столом и при свете колышущегося огонька свечи выводить бессмертные слова, обливаясь слезами над своим же вымыслом, Иван Селезень выписывает рецепты психически нездоровым людям.

Конечно, можно сказать: и литература, и рецепты, в принципе, – одно и то же, имеют общую цель – лечить душу, приводить ее из нездравия в здравие.

Но так рассуждать может только человек примитивный, далекий от понятий Красоты. «Тильки повный дурэнь», – сказала бы мама.

Короче, так сложилась его судьба. Да и кто знает, взошла бы его звезда на небосклоне российской литературы? Насколько силен был его талант, на сколько бы его хватило? Ну, подавал Иван какие-то надежды. Ну, издал две книжки – сборники повестей и драм. По одной из его драм молодежный театр в Москве даже поставил пьесу.

Только этого еще недостаточно, чтобы сказать, что Иван Селезень – одаренный литератор. Совершенно недостаточно. А ошибок, огрехов в его творениях было – у-у, сколько! «Як гороха на поли». Он даже в русском был слабоват, его русский язык был нашпигован украинизмами. А разве может настоящий писатель плохо владеть родной речью? Ни, нэ може.

Так бы марал себе бумагу Иван, издавал бы книжечки, ездил бы из Москвы в Васильковск, к родителям, и обратно, в столицу, и был бы средненьким, а то и плохоньким писателем. Если бы однажды не решил оставить это занятие и уехать в Америку, где стал психиатром.

Совершенно новая для Ивана область открыла перед ним свои бескрайние просторы. Семь лет учебы и интернатур. С раннего утра и до позднего вечера: диагностика, фармакология. Хроническая шизофрения, тип параноидальный, с галлюцинациями. Лекарства: антипсихотики, антидепрессанты. И так – из года в год. Какая уж тут изящная словесность?!

Но порой, просиживая в нью-йоркских библиотеках над томами по лечению различных психических болезней, нет-нет, а пускал Иван Селезень горькую слезу о своей загубленной писательской карьере. Корил себя за здравомыслие, а иными словами, – за малодушие.

В кого он все-таки пошел, чью природу унаследовал? Его мать любила литературу и историю, и театр, но при этом была прагматического склада. А вот отец – хоть и технарь, полжизни проработавший на заводе, все-таки по своей натуре был мечтателем. Узнав, что Иван в Нью-Йорке подался на психиатра, отец расстроился. Рассчитывал, что сын все-таки пробьется в литературе. Впрочем, сказал, что главное – быть мастером своего дела. Зато мать выбору Ивана обрадовалась: «То добра работа. Стабильна. Грошова. Не переживай, сынку, что ты не став вторым Гоголем. Бис з ним. Зато станешь вторым Фрейдом».

Помогать людям – что может быть лучше этого? Еще и получать за это сто тысяч долларов в год. Иметь свой дом в благоустроенном районе города. И дачу в горах. И новый «Лексус» со всякими наворотами.

Правда, вторым Фрейдом Иван тоже не стал. Ну и бис з ним!

Глава 2

О, Рим! Рим! Боже, за что Ты так любишь нас?! За что открываешь нам Небеса Свои, когда мы еще здесь, на грешной земле? Что же тогда там, в Твоих светлых чертогах?

Какие краски Ты разлил по этим широким улицам, мощеным темно-лиловым булыжником! А сосны – римские пины, воспетые художниками, поэтами, композиторами! С высокими ровными стволами и ярко-зелеными могучими куполами хвои, возносящимися от земли в блистающее небо Рима! О, римская пина! Один только случайный взгляд, скользнувший по твоей куполовидной кроне, заставляет сердце трепетать от предчувствия неведомой тайны, от какого-то великого обетования новой жизни!..

Тибр – древний, как история цивилизованного человечества, несет свои спокойные воды мимо дворцов и базилик, под мостами, под шум кипарисов и платанов. Свет многочисленных фонарей струится сквозь надвигающиеся сумерки, изливаясь на мелкие волны, словно пронизывая их до самого дна. Чуден Тибр при тихой погоде! Бредешь по мостовой, молча глядишь на фонари, прикованные к высоким каменным стенам набережной, и на случайную белую лодку. И думы – о прошлом, о будущем, о вере, о людях – так же спокойно, неспешно овладевают тобой и влекут за собой, в толщу и глубь времен…

А там – впереди, в почти опустевшем ночном городе, над крышами домов и уцелевшими мраморными колоннами, виднеется огромный золотой купол собора Святого Петра. Кажется, он тут, совсем близко, совсем рядом, осталось сделать лишь несколько десятков шагов, и ты – там. Но шумят над твоей головой старые кипарисы, и шумит древняя река, и где-то вдали пронзительно звенит гитара. И сгущаются сумерки. А купол великого собора горит по-прежнему ярко во тьме, но по-прежнему – далек!..

* * *

Медсестра Сандра не обманула: пицца в Риме действительно куда лучше нью-йоркской, и сравнивать нечего. Тоненькая, хорошо запеченная, но не сожженная, без черных пригорелостей снизу. Похрустывает на зубах. Хороши также итальянские свиные сосиски. Конечно, спагетти! Важно не переусердствовать с соусом. И хорошо бы их присыпать сверху мелко натертым пармезаном.

Римские публичные дома не представляют собой ничего особенного. К тому же там почти нет итальянок – большинство славянок из Чехии, России и Сербии. Все – очень жадные и хитрые, просят больших денег, но с таким видом, будто согласны почти бесплатно.

Кофе – изумительный, тоже не сравнить с нью-йоркским. Водка итальянская – обычная, «Grey Goose» мне нравится больше. Погода все дни стоит великолепная. В общем, дорогой друг, кусай свои локти, что не поехал со мной. Сегодня вечером вышлю тебе по электронке фотоснимки, где я возле Святого Петра, у Колизея и на кровати в обнимку с одной красоткой – ничего не подумай, это горничная в гостинице, где я остановился, убирает по утрам мой номер…

Такую речь, а еще точнее – аудио-письмо – несуществующему другу мысленно составлял Иван, прогуливаясь по улицам Рима. За десять дней он успел все, что планировал: взял несколько прогулочных обзорных туров по Риму, на два дня съездил с группой в Венецию. Завтра его ждал отъезд обратно, в Нью-Йорк, и он решил в последний день погулять по Риму, уже безо всякого определенного маршрута. В преддверии скорого расставания печаль закрадывалась в его сердце. Кто был в Италии, тот скажи «прости» другим пределам. Кто был на небе, тот не захочет на землю…

Он вошел в один бар. Примостившись у окошка, заказал себе капуччино. Вдруг в окне… нет, не прелестная девушка и даже не сицилийский бандит с пистолетом, – нет!

Большая мемориальная доска висела на стене шестиэтажного дома напротив, между вторым и первым этажами. Барельефный профиль мужчины на этой доске показался Ивану знакомым: длинноватый нос, прямые волосы, покрывающие уши. Некая сутуловатость, худощавость опущенных плеч. Неужели?..

Расплатившись, Иван быстро покинул кафе, оставив почти полчашки недопитого капуччино. «Справа – бар «Sistina», дорога направо ведет к станции метро «Barberini». Так-так». Иван стоял, оглядываясь по сторонам, желая запомнить это место. Неожиданно чья-то тень выскользнула из приоткрытой наружной двери дома. Нет, почудилось.

«Так, еще раз. От станции метро «Barberini» я шел по какой-то узкой улице. Затем повернул налево. Да чья же это тень бегает вокруг? Кто это в черном плаще носится передо мной? Чьи это пряди взметаются?!» Иван зажмуривал глаза и открывал их снова.

– Николай Гоголь. Жил в этом доме в тысяча восемьсот тридцать восьмом тире сорок втором году, – затараторил кто-то на русском, читая надпись на мраморной доске.

Эта была русская женщина, по всей видимости, экскурсовод, привела сюда небольшую группу русских туристов.

– Всем известна любовь нашего русского писателя к Риму, – продолжала экскурсовод. – Здесь он писал первую часть «Мертвых душ». Здесь, в прекрасном далеке, он творил будущую славу всей русской литературы… А теперь, господа, давайте свернем с этой улицы и направимся к баням одного из римских императо… – и группа ушла.

А Иван все стоял, пребывая в странном, едва ли не полуобморочном состоянии. Наконец, очнувшись, он осторожно пощупал свой нос – длинноватый, с небольшой горбинкой. Так же, осторожно, провел ладонью по своим еще не потерявшим густоты русым волосам. Передернул худыми плечами.

«Да, он! Я ведь знал, знал, что встречу его в Риме. Это судьба!» Его голова снова закружилась. Он сел на корточки и, чтобы не упасть, упер руку в булыжник:

– Страшная месть. Колдун. Ведьма… Дайте мне лестницу!.. Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!..

Глава 3

– Что, мистер Селезень, полетали над Вечным городом? С возвращением, – поприветствовала его доктор Фролова, работавшая с Иваном в одном отделении больницы.

Доктор Фролова – из потомков русских эмигрантов, в третьем поколении. Ее предки бежали из России в Штаты после революции, во время красного террора. Она никогда не говорила коллегам, какого роду-племени, из какого сословия ее предки. Быть может, и не из дворян – от большевиков бежали ведь не одни только графы да бароны, но и челядь с ними, и мещане, и даже крестьяне. Но для себя Иван твердо решил, что Виктория Львовна – из потомственных дворян. Это косвенно подтверждали и ее аристократичная манера держаться, и ее кристально чистый, можно сказать, дистиллированный русский язык, какой ныне можно встретить только в русской классике.

Ей шестьдесят семь, но старушка, вернее, дамочка, – еще боевая. Она невысокого роста, в фигуре уловимы следы былого изящества. Ровные волосы окрашены в желтоватый цвет. Правильные черты лица с намеком на утонченность: ровный носик, узкий, даже чуточку заостренный подбородок, умный взгляд голубых глаз. Но при всей своей почти изысканной красоте, в лице доктора Фроловой сквозила и некая хитрость, хитрость хорька, и когда Ивану приходило на ум это сравнение, он всегда испытывал смущение оттого, что так нехорошо думает о коллеге, сравнивая ее с хорьком.

А ведь она – ведущий психиатр в отделении. Очень образованная, интеллигентная женщина. Читающая! На рабочем столе Виктории Львовны часто лежат специальные медицинские журналы. Но читает она и художественную литературу. Последнюю, конечно, не на работе, а дома.

Впрочем, свободного времени у доктора Фроловой предостаточно: семьи у нее нет – ни мужа, ни детей. Чем жить? Кому посвящать свое время? Только вымышленным героям романов и пациентам психбольницы. И те, и другие ее интересуют весьма и весьма. А своей жизни нет…

Всякий раз, когда Иван оказывался в кабинете доктора Фроловой, где она частенько высказывала свои оригинальные мнения о прочитанных книгах, еще и безупречно правильным языком, у него возникало ощущение, что он находится не в сумасшедшем доме в Нью-Йорке, а в литературном салоне какой-то княгини в дореволюционном Санкт-Петербурге…

…– Вот так, все русские писатели имеют склонность к полетам, русский Парнас полон птиц, – заметила доктор Фролова, когда во время ланча они сидели в ее кабинете. Виктория Львовна развернула сэндвич в фольге, в бутылочку апельсинового сока воткнула трубочку. – Вы только посмотрите: Гоголь, Клюев, Соловьев, Крылов. И вы, Иван Борисович, из этой же стаи пернатых, – пошутила она. (Виктория Львовна знала о юношеском увлечении Ивана литературой.)

Она надкусила сэндвич и бросила взгляд на часы на стене – время ланча обычно пролетает молниеносно.

– А вы как будто помолодели, Иван Борисович. Таким орлом, признаюсь, вижу вас впервые. Что же, коллега, вас так омолодило в Риме?

– О-о, доктор, вы себе не представляете, что такое Рим… – Иван заложил руки за голову и, откинувшись в кресле, свободно вытянул ноги вперед. Прикрыл глаза и начал читать по памяти: – «Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу – и уж на всю жизнь. Мутно и туманно все кажется после Италии…» Знаете, чьи это слова? Да, конечно, – бессмертного Гоголя…

После недолгой паузы, Иван снова закрыл глаза и продолжил:

– В Риме, доктор, веришь в Бога, в Его существование. И в себя тоже начинаешь верить, в свой талант… – он неожиданно вздрогнул и умолк, будто бы сболтнул что-то лишнее.

– Вас послушаешь, так и самой захочется туда немедленно отправиться. К своему стыду, ни разу в Италии не была. Очень люблю Германию. Сколько раз задумывала поехать в отпуск и во Францию, и в Италию, но почему-то всегда заканчивалось тем, что ехала в Германию. Мне кажется, что я должна была там родиться. Но судьба, видите, распорядилась иначе… А как вам понравилась итальянская кухня?

– Пицца, если честно, самая обыкновенная – мука да сыр с томатным соусом. И лазанья тоже – ничего особенного. Моя мама печет пироги с сыром и грибами намного вкуснее, чем все пресловутые римские кулинары. А какого поросенка мама готовит, и потом его с хреном!.. – Иван сильно потянул носом, будто бы сейчас уловил в кабинете запах этого запеченного поросенка.

А доктор Фролова, допив сок, кивнула на медицинский журнал, лежащий на ее рабочем столе:

– Этот журнал – специально для вас, там есть интересная статья, я отметила ее звездочкой. Мистер Селезень! Вы меня слышите? Вы здесь или опять куда-то улетели?

* * *

После ланча Иван шел по широким коридорам психбольницы. С грохотом часто раздвигалась железная решетка, ограждающая дверь лифта и каждый раз запирающаяся на замок. Возле некоторых палат сидели санитары, охраняя буйных.

В зале отдыха несколько пациентов смотрели по телевизору какое-то шоу; смехом взрывался зал – на экране, но зал по эту сторону экрана – в пижамах – хранил молчание.

Одна из медсестер – Сандра (та самая, которая побывала в Италии и столь восторженно отзывалась об этой своей поездке) за что-то отчитывала пациента, помахивая перед его носом своим указательным пальцем. Сандра была совершенно безразлична к больным, они ей ужасно надоели за годы, что она проработала в психбольнице.

Селезень вошел в одну из палат, где накануне его отпуска появился новый пациент – чернокожий гигант неопределенного возраста, по имени Джим. Пациент – загадка. Его привезли в наручниках – устроил настоящий дебош в Манхэттене, разгромив там несколько бутиков и ресторанов. Его усмирял целый взвод полиции, говорят, пришлось даже вызвать вертолет.

В больнице Джиму сделали укол, и он тут же успокоился: тихонько лег на кровать, подложил под щеку сложенные лодочкой ладони и заснул.

Прошел день, другой, а Джим почему-то не просыпался. Лежал себе на кровати, то храпел до того громко, что дрожали стекла в оконных рамах, то тихо посапывал. Попытались его разбудить – безуспешно. Решили, что Джим просто устал после долгого бродяжничества, скитаний и дебошей. Пусть отдыхает, восстанавливается. Однако и через неделю Джим не проснулся. Спал, как убитый, только позы изредка менял.

Обсуждали его дело на врачебном совещании. Что за мистика? Пришли к выводу, что Джим впал в летаргический сон. Явление достаточно редкое в наше время, когда все сон теряют. Решили ждать, пока Джим проснется.

В этой палате стояли две кровати. На одной лежал Джим. По-прежнему спал, широко раскрыв рот. Воротник пижамной курточки топорщился и касался его небритой щеки.

Доктор Селезень на миг остановил на Джиме свой взгляд. Надо же – до чего странные у него веки: толстые, морщинистые, будто из слоновой кожи. Такие веки поднять наверняка непросто. «Ему тяжело держать глаза открытыми!» Эта неожиданная догадка совершенно непсихиатрического характера смутила Ивана. «Что-то я стал слишком много фантазировать. Но, может быть, он все-таки не спит?» Для верности доктор Селезень легонько потряс Джима за плечо. Тот пробормотал что-то невнятное, затем сильно втянул воздух через широко раздутые ноздри и… снова захрапел.

Вторая кровать в палате была свободна, без постели. Странное дело, странное: в больницу беспрерывным потоком поступают больные, но кровать не используется и свободное койко-место пропадает.

Эту кровать месяц назад сюда принесли из кардиологического отделения, где она почему-то оказалась не нужна. Технически оснащенная и начиненная электроникой, кровать выделялась среди других своим современным дизайном и количеством кнопок. Обрадовались было такому приобретению, но вскоре в ней обнаружилась какая-то поломка. Вызвали мастеров, те провозились полдня, но так и не починили.

«На следующем заседании персонала нужно спросить у директора, в чем дело, что за бесхозяйственность?! Пусть поставит вопрос ребром перед своим заместителем по административной части».

Припомнив замдиректора по административной части – мистера Вильяма, – Иван словно увидел перед собой важного, полного мужчину, который имел обыкновение то и дело вытирать свою взопревшую шею ароматизированной салфеткой и при этом сильно кривить лицо, будто вытирал шею не мягкой салфеткой, а наждаком. Иван представил себе его… в виде борова, летающего по всей психбольнице. А сверху на него можно посадить… голую наездницу. Кого бы? Медсестру Сандру? Нет – доктора Фролову!

Ай-яй-яй, очень неудачная вольность воображения, Иван Борисович. Нельзя так плохо – о коллегах. Но мистер Вильям в образе борова все-таки хорош!

Хмыкнув, Иван подошел вплотную к свободной кровати. Зачем-то положив на нее руки, надавил несколько раз. Кровать – с электронным приводом, с внутренним подогревом матраса, – отозвалась веселым скрипом, от которого Ивану стало очень гадко на сердце.

Он неожиданно вздрогнул и в ужасе оглянулся…

Кто это? Тень большой птицы выпорхнула откуда-то и пролетела под потолком. Птицы? Птицы?

Тень устремилась в угол палаты, и Иван заметил ее черное крыло. Или же это был край черного плаща? Иван крепко сжал кулаки, приготовившись к тому, что этот некто сейчас на него набросится.

…Бар «Sistina», дорога от станции «Barberini»… Иван крепко упирался руками в кровать, словно пытался удержать ускользающее от него чувство реальности. Но его как будто бы уволакивало куда-то, уносило, переворачивало и перекручивало в воздухе. От сильного головокружения, теряя равновесие, он присел на корточки, коснувшись ладонью пола.

– Доктор Селезень, что с вами? Вы в порядке? – услышал он женский голос над собой.

– Да. Случайно уронил квотер, – Иван поднялся, засунул в карман якобы найденную монету.

Перед ним стояла медсестра Сандра, в белом халате:

– Как вы съездили в Италию, доктор? Понравилось?

* * *

Возвращался после работы домой, в своем «Лексусе», салон которого еще приятно пах новой кожей. Был час пик, поэтому приходилось долго стоять в пробках.

Иван ерзал на мягком сиденье, зачем-то снимал и снова набрасывал ремень – ему казалось, что ремень слишком давит ему грудь. Он часто менял каналы в радиоприемнике, сердито постанывая. «Откуда у меня появилось это нездоровое возбуждение и раздраженность? Чем я постоянно недоволен?» После отпуска все ему не так – и в больнице, и в жизни. Еще недавно казалось, что жизнь окончательно и бесповоротно налажена и катится по накатанной: работа, пациенты, дом, на уикенды – дача.

Порой появлялись и женщины. Разные попадались: умные и не очень, хитрые и наивные, красивые и так себе. Но, невзирая на различия, все они одинаково были слишком земными и смертельно скучными, – такими же, как и его бывшая жена.

Иван женился в Москве, приехал в Нью-Йорк и вместе с женой прожил ровно год. Он припомнил свой знаменательный побег, в ту далекую пасмурную ночь, когда, оставив жену спящей, выскользнул в одних трусах из квартиры в окно и спустился по наружной пожарной лестнице, имея при себе лишь двадцать долларов на такси…

– Ви-и! – взвизгнули тормоза. Ивана бросило бы грудью на руль, если бы не ремень. Перед ним – из какого-то дома вынырнул большой черный кот и стал медленно переходить дорогу.

Иван сильно давил на педаль тормоза и во все глаза пялился на столь невиданное явление: кот медленно переходит дорогу, лениво так, будто нехотя. Не бежит стрелой, пугливо оглядываясь, не прыгает, а идет себе, словно вразвалочку. Нахал! Иван нажал на гудок – машина рявкнула, но черный котяра лишь повернул голову и, как показалось Ивану, презрительно посмотрел на него зеленовато-синим глазом. Затем вытянулся, оскалился и, проделав эту небольшую зарядку, неспешно продолжил свой путь.

«Может, он наелся от пуза так, что еле ноги волочит? Или пообщался с кошкой и обессилел? Или налакался где валерьянки? Кот – хулиган! Наелся, напился, наебался…»