МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

О, как бы я хотел иметь такую картонку с орлом! Чтобы вот так же, небрежным жестом вытащить ее из кармана и пихнуть всякому в рожу: «Нате, зырьте, усритесь от зависти! Я все могу! Я всесилен! Я бог!» Как часто в своих мечтах я воображал себя генералом МВД или ФСБ, подтянутым и с тяжелым, стальным взглядом. Грезился мне черный, как этот «Ауди», членовоз, но только, конечно, гораздо солиднее, скажем, «Мерседес» представительской модели, и я внутри этого «Мерседеса». Дальше моя фантазия не простиралась, и я не мог себе представить ничего, кроме квадратных спин охранника и водителя впереди и синих отблесков мигалки в витринах Остоженки, по которой я с шиком проезжал бы, направляясь из своего учреждения. Воображал я и само здание, монументальное, с колоннами, где при входе отдает честь младший офицер-часовой, где у меня был бы кабинет размером с половину футбольного поля, а в кабинете, на стене, портрет Всевышнего, которому я стал бы служить, подвизгивая всякий раз, когда доведется с восторгом выговаривать высочайшую фамилию. Ах, как бы я этого хотел! Но… Этого никогда не будет. Никто и никогда не предложит мне стать генералом, не выдаст ароматный кусок картона с орлом и печатями. Рожей не вышел я. На лбу моем стоит клеймо откатчика, и поставлено оно настолько основательно, что ничто не в состоянии вытравить его, сделать неприметным, словно клеймо на плече миледи Винтер – жены унылого Атоса, которую трахнул, а потом все равно казнил мушкетер-госслужащий Боярский (зачеркнуто), д’ Артаньян.

Вот она – тяга к системе. Находясь внутри любой из систем, с жадностью мечтаешь о свободе, желания твои не простираются дальше обладания миллионом-другим в твердой валюте. А что там должно быть дальше – совершенно не представляется, есть лишь какой-то заманчивый туман оттенка заварного крема. Стоит же все это получить, как туман рассеивается, и оказывается, что он скрывал пустоту. Фантазии на то, как бы с толком использовать долгожданную свободу, не хватает, и возникает непреодолимое желание вновь оказаться внутри системы, причем, конечно же, более серьезной и значимой, чем та, из которой прежде освободился…

– Марк! Эй, Марк! – Оказывается, Гера звал меня, но я его сразу не услышал. Когда я очнулся, отдышался после вихря мыслей, то, видимо, на моем лице все было написано, и Гера без труда прочитал этот несложный внутренний монолог: – У тебя блатная истерика? Впечатлен моей ксивой?

Я в ответ честно кивнул: «Впечатлен, к чему скрывать». Гера насупился, убрал картонку в карман и угрюмо пробормотал:

– Знаешь, счастья это положение не приносит никакого. От меня вторая жена ушла. Уехала с каким-то англичанишкой и забрала с собой нашего сына. Вот дерьмо! – Он ударил по рулю, и машина пошла чуть в сторону, но он спохватился и выровнял ее. – Хочешь, я расскажу тебе, как я живу? – И, не дожидаясь моего согласия, продолжил: – Двух моих детей от Машки воспитывает какой-то мудак-летчик с одной извилиной в голове, и той от фуражки. Они его называют папой, а меня не хотят видеть совершенно. Небось ходят с ним в зоопарк, блядь, в кинотеатры на всякие там мультики-хуюльтики, он им покупает мороженое, поебывает Машку, и у них полная семейная идиллия. Живут где-то, я даже и не знаю теперь, где именно. Дача у них есть, небось в каком-нибудь Клину! – свирепо выкрикнул он.

– Почему именно в Клину? – зачем-то спросил я.

– Да по фигу где! У них все хорошо, понимаешь?! Бабла нет, но и проблем таких, как у меня, тоже нет! Они счастливы! И Настя… – Мне показалось, что он всхлипнул, – я, мудак, ее бросил ради какой-то прожженной бляди, которая к тому же оказалась шпионкой, еблась напропалую с моим покойным шефом, а потом как ни в чем не бывало приходила в мою постель.

– А шеф-то почему покойный? – с глупым, наверное, видом, вновь задал я вопрос Герману.

– Потому, – злобно ответил он и потянулся за сигаретой.

– Так с ней и живешь?

– С кем? – не понял он.

– Ну, с этой… С прожженной.

– Нет, – он задохнулся дымом, закашлялся, – она пропала без вести.

Я вжал голову в плечи. Рядом с этим щуплым и неистовым перцем я сам себе казался ничтожным, отставшим от жизни нытиком.

– А чего ты сам за рулем-то? Тебе же поди шофер полагается?

– Был шофер. – Гера сделал подряд несколько затяжек, на два пальца опустил стекло и выбросил окурок. – Помер от какой-то заразы. Нового я пока не подобрал. Шофер – это же чуть ли не член семьи, тут повнимательней с выбором надо, – пояснил он.

– Странно, что вокруг тебя все мрут, – мысленно расставаясь с искушением обладать всемогущим удостоверением, заметил я, – а скажи, что тебе до Брасье-то? Не все ли тебе равно, что с ним случилось?

Он повернул ко мне голову, и я, вопреки всем ожиданиям, увидел на его лице выражение растерянности и тоски. Впрочем, на смену ему быстро вернулась прежняя угрюмая тяжесть:

– А тебе не все равно? Что ж ты так быстро подорвался-то? Даже на аэропорт забил, а?!

– Черт его знает, – пожал я плечами, – все же мы были знакомы, вместе тусовались, пили, зажигали и здесь и там. Он был неплохим товарищем, даром что француз. Нетипично для француза быть нормальным человеком. А Жан-Жак однажды спас меня от увольнения.

– Каким образом?

– Вступился за меня перед начальством, когда я еще в «Восьмом океане» батрачил. Дал мне правильную характеристику, и меня долгое время не трогали, а я ведь только потом узнал, что это он меня отмазал. И еще до этого он однажды предупредил меня о подставе. Представляешь! О подставе со стороны его же земляков-французов. Брасье был порядочным человеком, Гера, не то что те двое ублюдков.

– Да уж, – размышляя о чем-то, пробормотал Кленовский, – у меня похожая ситуация была…

– Ну, что еще?.. Я бывал у них дома, держал на руках его дочку, с Танькой был знаком. Мы с ней часто за жизнь разговаривали. Она была умной и славной бабой. Не могу поверить… Короче, я думаю, что, наверное, это даже для двух таких циничных скотов, как мы с тобой, будет по-человечески поехать туда и попытаться выяснить, что случилось. А выяснив, попытаться отомстить.

– Ты, значит, Марк, по-человечески хочешь поступить? – без иронии спросил Кленовский и, получив от меня утвердительный кивок, ответил: – Вот и я тоже. Хочу попробовать научиться поступать по-человечески. К тому же мне и по должности положено в такие дела вмешиваться. Здесь межнациональным конфликтом пахнет, информационной оглаской. А это как раз по моей части. Видишь, как все совпало.

– Вот и приехали, – сказал он двумя минутами позже, – вроде здесь. Ну точно. – Машина въехала во двор старого шестиэтажного дома, и мы увидели, что возле одного из подъездов собралась целая толпа. Там же стояли несколько карет «Скорой» и многочисленные милицейские машины. Гера втиснул свой «Ауди» в промежуток между мусорным контейнером и какой-то монументальной развалюхой без колес, мы вышли и, не разговаривая, быстро двинулись к людям и машинам, скопившимся, вне всякого сомнения, по той же причине, что привела сюда и нас.

5

Лица праздных зевак отражают всегда нехитрый калейдоскоп эмоций. В нем лишь любопытство, притворное сочувствие, затаенная ухмылка, а в глазах искорки настоящего счастья а-ля «как хорошо, что это не со мной случилось». Возбуждение толпы чувствуешь особенно, когда проходишь сквозь нее и находишься в людском поле из запахов и чувств. Собственные ощущения многократно усиливаются, обостряются, весь вдруг превращаешься в один большой рецептор, готовый уловить малейшее изменение среды вокруг.

Сновали в этой толпе несколько деловитых борзописцев со своими диктофонами и камерами, искали сенсаций. Лица этих господ всегда «в формате», они имеют выражение морды гончей собаки, которая почуяла свежий след. Немного в стороне покуривали у своих камер на треногах телеоператоры в кепках с логотипами «НТВ», «РТР» и так далее. Они давно настроили дула своих гиперболоидов на дверь подъезда и ожидали, когда им можно будет начать «ловить в кадр». Кто-то, надутый словно индюк, давал интервью «НТВ». Похож на генерала в штатском.

Я не ошибся. Гера твердым шагом направился именно к этому индюку. Тот, словно затылком почуяв приближение Кленовского, прервался на полуслове и резко повернул голову. Я увидел красное лицо, нос, похожий на перезрелую грушу, маленькие глазки, узкогубый рот и крепкий подбородок боксера.

– Так, все, – скомандовал этот человек оператору, – вырубай камеру. Начальство приехало. Здравия желаю, Герман Викторович!

Я был поражен такой реакцией на появление моего приятеля. А он, как ни в чем не бывало, пожал индюку его широченную лапищу, приветливо кивнул борзописцам, которые уже столпились вокруг, словно по команде. По всей видимости, они отлично знали, кто приехал, и, как я ни старался держаться поодаль, некоторые из журналистов принялись довольно бесцеремонно разглядывать меня.

– Так, пресса свободна! – каким-то не своим голосом, потянув последнюю «а», на гомосятинский манер скомандовал Герман. И стайка журналистов мигом разлетелась. Ну, чисто воробьи! – Марк, вот познакомься, заместитель начальника московского ГУВД генерал-майор Коваленко Иван Иванович, – представил Герман человека, которого я мысленно сравнил с индюком. Ничего себе! Генерал-майор! Высокого полета птица! Ну, раз уж заместитель начальника ГУВД желает Гере здравия, то Гера не просто схватил бога за бороду, а бог разрешил ему сидеть рядом с собой. Чувство жгучей зависти захлестнуло меня, и я, отвечая на приветствие Коваленко, едва был в силах пошевелить языком и пробормотал что-то невнятное.

– Так что там? – Гера кивнул в сторону дома. – И Коваленко принялся докладывать четким, чуть приглушенным голосом:

– Троих замучили. Пытали, издевались и убили. Квартиру подожгли, но тяги не было, поэтому выгорело мало. Труп хозяина сильно обгорел. Девочку искололи предположительно ножами. Женщину нашли в ванной. По всей видимости, задушена. Подъезд оцеплен, в квартире работают криминалисты, трупы еще не вывозили. Хотите взглянуть, Герман Викторович?

– Хотим, – Герман поманил меня за собой, – ты идешь?

– Да, да, – я торопливо зашагал следом.

Миновав милицейский кордон, мы поднялись на второй этаж, в подъезде стоял запах гари и ремонта – весьма тошнотворное сочетание. У дверей квартиры Брасье гарь вытеснила все остальные запахи. Мы вошли внутрь. Картина поначалу не представилась мне страшной: просторный холл с добротным ремонтом, на полу довольно чисто, никаких следов разгрома. В холле находилось двое санитаров, носилки они прислонили к стене, один из них расправлял в руках черный мешок на «молнии». Из двери ванной вышел какой-то человек с очень спокойным лицом и в больших очках, сказал санитарам, что он закончил и они могут приступать.

– Подождите! – приказал Коваленко. – Сейчас мы посмотрим, и тогда заберете.

В ванной лежала совершенно голая женщина с синим, страшным лицом. Глаза ее были выпучены, рот искривлен, язык вывалился наружу, и я особенно поразился тому, что он совершенно черный.

– Таня, – совершенно без эмоций, механически произнес Герман, – боже мой! Почему она… такая? – обратился он к Коваленко.

– Так я же и говорю, что задушили ее, – нервно ответил тот.

– Марк, ты говорил, что хорошо знал Таню? Это жена Брасье, наша с Марком подруга, – пояснил Гера для Коваленко, и тот послушно наклонил голову.

– Конечно, – я кивнул, – я знал, что он ухаживал за Таней, ведь я Таню и до их свадьбы хорошо знал. Она же из наших, в смысле, из алкогольной тусовки, а я оттуда почти всех помню. Я его последний раз видел года полтора назад. И его, и всю семью. Девчушка тогда была совсем крошечная, спала в коляске, а Танечка выглядела очень счастливой, просто сияла. Она красивая женщина, и вкус у нее, что и говорить, был отменный.

– Ей было двадцать девять лет, только недавно исполнилось, – сглотнул Гера и попросил у Коваленко сигарету. Я подумал и попросил тоже…

В гостиной уже другие санитары грузили тяжелый мешок на носилки. Их заставили расстегнуть «молнию»… Лучше бы мы этого не делали. Зрелище было поистине ужасным. Жан-Жак напоминал огромную головню, волос на голове не было, кожа на лице совершенно почернела, и жутко белели на угольном фоне оскаленные зубы…

6

…Жан-Жак Брасье действительно не был ублюдком (а среди французов их предостаточно), вероятней всего, еще и потому, что в его жилах бурлило не менее половины итальянской крови. Так получилось, что из всех народов, населяющих Европу, я более всего не могу терпеть французов, а к итальянцам отношусь с огромной симпатией. Они жулики и раздолбаи, эти итальянцы, и это роднит меня с ними. В конце концов, все самое прекрасное, что есть на земле, начинается в Италии. Первые банки появились в Венеции, а это о чем-то да говорит. Нет, я не националист, не шовинист, не подонок, что оскорбляет нации и народы, разделяя их по тем же признакам, по которым их разделял упырь с косой челкой и усиками, по вине которого немцы превратились в вечно виноватых перед всеми тихонь. С таким же успехом можно было бы обвинить в «национализме» Булгакова за те слова, что вложил он в уста Воланда. Помните его коротенький монолог о «вопросах крови»? Прав, прав был автор! Кровь, наследственность, гены – вот что отличает всех нас, и так заведено с первого дня сотворения мира и закреплено вавилонской перепалкой, когда все вдруг перестали друг друга понимать и разбрелись кто куда, не достроив башню и разворовав стройматериалы.

Любить или не любить – исключительное право каждого. Вот и я имею право говорить о том, что мне не нравятся французы, при этом совершенно не объясняя это примитивными расовыми теориями. Все гораздо проще. От французов в моей жизни произошло много всякого дерьма. Мой начальник, француз по фамилии Блондо, который невзлюбил меня лишь за то, что я католик, а он протестант, был двурушной тварью, которая улыбалась в глаза и гадила за глаза так, что потом приходилось долго обтекать и отмываться от того, чего не было на самом деле. Еще парочка французов, представителей фирм-поставщиков, во время моей легендарной откатно-закупочной деятельности были сраными стукачами и стучали мне на всех и всем на меня потому, что я считал их вина плохими (так оно и было на самом деле), а потом и вовсе придумали жестко подставить меня. Фамилия одного, как сейчас помню, была Форестье, а другого звали Жерар. Фамилия Жерара навеки моей памятью утрачена. Эти двое были из разных компаний, но вели себя удивительно схожим образом. Приходя на переговоры, они елейно улыбались, рассказывали грязные сплетни о коллегах-закупщиках из других сетей, и если речь шла о коллеге-девушке, то мне поневоле приходилось выслушивать подробности обо всех ее романах, а если о мужике, то здесь начинался просто водопад сплетен, достойных сельской завалинки, на которой предпочитают проводить время бабы-кумушки, грызущие семечки и перемывающие косточки всем и вся. А еще французы очень любят поправлять во время переговоров носки, тем самым ни в грош не ставя собеседника, и носят рубашки с обтерханными воротничками. Брррр!

Брасье был полной противоположностью тем своим соотечественникам, по которым я составил впечатление о целом народе. Да, именно так! Когда ты выезжаешь из своего города в другой, то ты представляешь свой город. Именно по тебе люди, которые не были в твоем городе, станут судить о нем. И уже от тебя зависит, что подумают они, глядя на тебя и твое поведение. Когда же ты попадаешь в другую страну, то здесь этот принцип становится абсолютным! Именно поэтому, когда железный занавес рухнул и орды пацыков с барсетками и в золотых ошейниках стали тусоваться на Ривьере и на прочих мировых курортах, барагозя так, что только дым стоял, за Россией и за русскими немедленно закрепилась самая дурная слава. Оказываясь за границей, я вообще никому не говорю, что я из России. Скажешь «я русский», так начинают смотреть, как на кучу дерьма с понтами до небес и с непредсказуемым поведением алкаша.

Жан-Жак умел хранить чужие тайны, и, что самое важное, он действительно умел дружить. Как-то он сказал мне: «Меня здесь принимают за экзотическое животное, за диковинного попугая! А я обыкновенный человек с такими же проблемами, что и у тебя, Марк. Девушки интересуются мною лишь потому, что у меня в кармане паспорт другой страны, где, по их мнению, текут молочно-медовые реки». Однажды, когда я еще работал на большого дядю Вову (владельца империи магазинов, а ныне еще и политика, который предлагает кастрировать педофилов), Брасье позвонил и, волнуясь, постоянно сбиваясь с русского на французский и чрезвычайно от этого сердясь и «мердя» через слово, предложил встретиться «где-нибудь бухнуть».

– Я срочно должен тебя усмотреть, поелику тебя ожидает беда, – витиевато выразился он в конце концов.

И действительно, если бы не предупреждение Брасье о готовившемся против меня заговоре, о подставе со стороны этих самых Форестье и Жерара, его же соотечественников, то я бы хапнул от них взятку в десять тысяч долларов и тут же был бы с позором уволен, а мое место занял бы нужный тем двум французикам пащенок по фамилии Гуляко – нечистоплотный кусок говна с угревой сыпью возле рта, напоминающей эспаньолку. Кстати, и Гера знавал этого «Гуляку», а при упоминании его фамилии начинал чуть ли не блевать.

– Марк, я случайно узнал, они со мной поделились. Знаешь, все французы в Москве посещают клуб «Франкофон» и тесно друг с другом общаются, – тихим голосом сообщил Брасье, – не наделай глупостей. О тебе многие говорят всякие неприятные вещи. Я не претендую, чтобы ты относился к моей компании как-то по-особенному после этого разговора, я просто не хочу, чтобы с тобой произошло все это… весь этот скандал… Ведь мы друзья, не так ли? Друзья должны друг другу помогать.

– Да, Жано, – так я называл его на манер того, как называли в свое время декабриста Пущина – «большой Жано», – мы друзья.

Тогда я придумал лихую «комбину». Дождавшись, пока Форестье передаст мне конверт с деньгами прямо в переговорной, я доверительно шепнул им обоим, что должен отлучиться на минутку, убрать денежки, а сам вернулся с начальником службы безопасности (ныне депутат от КПРФ) и, указывая на двух разом побледневших ублюдков, спокойно произнес:

– Вот сидят двое, которых надо немедленно арестовать за попытку подкупа.

Ограничились тогда прекращением работы с компаниями как Форестье, так и Жерара, а мне только того и надо было. Брасье работал тогда в «Вильям Питтерс» (там же, кстати сказать, работал когда-то и Сережа Минаев), и я с чистой совестью помигал этому «Питтерсу» зеленым семафором. Так Брасье спас меня от позора и действительно страшных, далеко идущих неприятностей. Нет, такое не забывается. С тех пор мы с ним по-настоящему крепко сдружились, и теперь я хочу вернуть ему дружеский долг, хотя бы посмертно…

7

…Я почувствовал тошноту, Геру вывернуло прямо на пол, Коваленко был человеком закаленным и на все реагировал гораздо спокойнее. С сочувствием поглядев на наши белые от ужаса лица, он спросил:

– Вы как? А то, может, вам на девочку не стоит смотреть?

– Нет, стоит, – твердо ответил я, – чего уж там. Пришли, так пусть нам все покажут.

– Да, конечно, – пробормотал Гера, – надо посмотреть. Какой ужас! С ума сойти можно! Это моя крестница. Где она? Марк, можешь за мной понаблюдать? А то мне кажется, что я сейчас могу в обморок упасть.

Я взял его за рукав:

– Так нормально?

– Нормально, спасибо тебе.

Мы вошли в детскую. Здесь еще никого не было, кроме малышки, которая была до подбородка накрыта стеганым, с мишками и тигрятами, покрывалом и, не мигая, смотрела в потолок. Казалось, что с ней все было в порядке и она жива. Казалось, что увидела на потолке что-то очень интересное, сказочное, в удивлении открыла рот и показался сахарный молочный зубик. Девочка была похожа на симпатичного зайчонка из старого рисованного мультфильма, в котором злодеи мешали Деду Морозу проехать на праздник. У тех, нарисованных, ничего не вышло, добро победило, и все остались при своих, а вот у этих, настоящих, у тех, кто устроил эту безжалостную, бесчеловечную бойню, получилось все от начала до конца. Никто не уцелел, и зайчонок все смотрел в потолок своими огромными, прекрасными глазами. Я понял, что плачу, когда почувствовал на губах соль.

– Это я ее накрыл, – сокрушенно вздохнул Коваленко, – не было сил смотреть. На теле ни одного живого места. Мне сперва доложили, что это ножом ее, а потом нашли возле кровати стамеску.

– Кто это сделал? – прохрипел Гера. – У кого рука поднялась? Это же не люди, это звери.

Мы вышли на улицу. Толпа этих непуганых идиотов расступалась перед нами, не было сил смотреть на их мещанские тупые хари. Травки пришли пощипать, бараны?! Медом вам здесь намазано? Повод посудачить?!

– Вообще-то есть версия, – заговорил Коваленко, когда мы отошли от скопления зевак на приличное расстояние, – в квартире этажом выше двое узбеков делали ремонт. А теперь они пропали, и никто их со вчерашнего дня не видел. Все совпадает, и стамеска – улика почти неопровержимая. Я-то уверен, что это их рук дело, уже ищут хозяев квартиры, они должны знать, кто у них работал. Наверняка у них и копии паспортов тех двух гастарбайтеров имеются. Сейчас все быстро пойдет, я думаю.

– Вы думаете?! – Герман сразу начал с довольно высокой ноты. – А вы не думайте! Тут надо действовать, понимаете вы?! Действовать! Молниеносно! Все вокзалы перекрыть, все аэропорты, хозяев этих гребаных в кандалы и на допрос! Пусть отвечают за то, что наняли не пойми кого!

Глаза Коваленко подернулись адреналиновой пеленой ненависти. Даже странно, как такой, по всему видать, опытный сотрудник так неважнецки, так откровенно реагирует на вопли какого-то… Хотя это для меня, который вне их системы, Кленовский «какой-то», а для генерала этот выскочка – невольный авторитет. Именно так, «невольными авторитетами» я всегда называл тех, кто волею судеб стоит выше нас, дан нам в руководители, причем в руководители, которых никто не уважает. Авторитета заслуженного такие люди не имеют, но так как находятся на некоторое количество ступеней выше, а значит, угодили туда вследствие каких-то особых обстоятельств, то свой авторитет они нам навязывают против нашей воли. Невольных авторитетов ненавидят, боятся, пресмыкаются перед ними, и таков абсолютный процент отношений между лицом подчиненным и лицом вышестоящим, особенно когда подчиненному хорошо за пятьдесят и погоны вросли в плечи, а начальнику едва за тридцать и он упивается своим положением на служебной лестнице.

– Герман Викторович, – голос Коваленко стал еще глуше, в нем проскальзывали хриплые нотки и время от времени слышался сабельный звон, – мы предпринимаем все необходимые меры, следствие идет полным ходом, и вы напрасно считаете, что вправе вот так, таким тоном мне указывать, что делать. Я в милиции тридцать лет, я…

– Вы вот что, давайте-ка все вот это вы оставьте сейчас же. Я прекрасно знаю, как работает ваше ведомство и как оно на самом деле может работать. Вам необходимо постоянно долбить клювом в темя.

Я был сражен! Гера, что называется, «чморил» генерала, «чморил» по полной! Я видел, как у того сжимались кулаки и на лбу выступила крупная сетка вен, а Гера все нагнетал атмосферу!

– Вы должны понять, что это дело находится на контроле в Администрации Президента! Это факт! Здесь явный национальный подтекст, это не просто уголовное преступление, это преступление, последствия которого могут перерасти черт знает во что! Мне вам объяснять, чем может обернуться этот случай, если придать ему соответствующую информационную огласку? Вам знаком Петр Сеченов?

Коваленко испуганно ответил:

– Так точно.

– Хотите, чтобы он стал вашим куратором? Он может. На правах старшего брата, так сказать. Вот я ему сейчас позвоню, – Гера достал телефон, но Коваленко униженно стал просить его Сеченову не звонить:

– Герман Викторович, мы все сделаем, я вам даю свое слово. Каждый день буду лично вам докладывать о ходе расследования.

Герман помедлил, убрал телефон и согласно кивнул:

– Хорошо. Договорились. Поймите, этот француз был моим, – он мельком глянул в мою сторону, – нашим другом. Я был у него на свадьбе свидетелем. Я крестный его дочери. Мне самому не безразлично, как все пойдет. Главное, что следует помнить, чтобы концы всегда были в воде, понимаете? (Коваленко в ответ сделал умное лицо).

Гера иссяк. Он опустил свои и без того узкие плечи, ссутулился, подал генералу вялую ладонь и вспомнил о моем существовании:

– Поехали ко мне, что ли? Помянем?

Я впал в легкое замешательство. Пить я не хотел, ведь мой роман с алкоголем закончился несколько лет назад. Но шестым чувством я ощущал, что отказаться сейчас от этого приглашения означает потерять что-то невероятно важное, что само плыло в руки. Ведь недаром мы встретились в той пробке! Не бывает таких совпадений. Эта встреча может начать новый цикл в моей жизни.