Самые знаменитые расследования Шерлока Холмса

Наш посетитель уже рухнул в кресло. Лицо у него исказилось, на лбу выступили капельки испарины.

– Это… это неподсудно, – прохрипел он.

– Весьма опасаюсь, что нет, но, говоря между нами, Уиндибенк, мне еще не приходилось сталкиваться с таким жестоким своекорыстным и бессердечным обманом и с таким подлейшим. Теперь позвольте вкратце изложить ход событий и поправьте меня, если я в чем-либо ошибусь.

Уиндибенк скорчился в кресле, уронив голову на грудь, как человек, стертый в порошок. Холмс поставил ногу на угол камина, прислонился спиной к стене, и, сунув руки в карманы, заговорил, обращаясь словно бы не столько к нам, сколько к самому себе:

– Мужчина женится на женщине намного его старше ради ее денег, – начал он, – и получает возможность распоряжаться деньгами ее дочери, пока та живет с ними. Суммой весьма значительной для людей их положения, потеря которой составила бы чувствительную разницу. И стоило приложить усилия, чтобы этого не произошло. Дочь – добрая, покладистая, но также привязчивая и способная увлечься. А потому было очевидно, что при своей личной привлекательности вкупе с небольшим ежегодным доходом она вряд ли надолго останется незамужней. Но ее брак, разумеется, означал утрату ста фунтов в год. И что же предпринимает ее отчим для предотвращения этого? Он прибегает к очевидным мерам: препятствует ей выходить из дома и мешает бывать в обществе молодых людей, близких ей по возрасту. Но вскоре убеждается, что этого недостаточно. Ее терпение истощается, она настаивает на своих правах и наконец выражает непреклонное желание отправиться на некий бал. И что же предпринимает ее хитрый отчим? У него возникает идея, делающая больше чести его голове, нежели сердцу. С одобрения и при пособничестве жены он изменяет свою внешность, прячет эти буравящие глазки за стеклами темных очков, маскирует лицо усами, парой пышных бакенбард, превращает этот звучный голос во вкрадчивый шепоток, и, вдвойне подстрахованный близорукостью девушки, он является в роли мистера Хосмера Ангела и держит всех возможных ухажеров на расстоянии, ухаживая за ней сам.

– Поначалу это была просто шутка, – простонал наш посетитель. – Нам и в голову не приходило, что она так увлечется.

– Не исключено. Но, как бы то ни было, барышня бесспорно увлеклась, и, не сомневаясь, что ее отчим отбыл во Францию, она ни на мгновение не заподозрила даже возможности предательского обмана. Ей льстило внимание этого джентльмена, и эффект усугубляли щедрые выражения одобрения и восхищения со стороны ее матери. Затем мистер Ангел начал наносить визиты, поскольку стало ясно, что затею, чтобы она дала реальные результаты, следует довести до елико возможного предела. Последовали встречи и помолвка, которая наконец-то гарантировала, что девушка не перенесет свою привязанность на кого-нибудь другого. Разумеется, поддерживать обман намного дольше не представлялось возможным. Притворные поездки во Францию были сопряжены с многочисленными трудностями. Стало очевидным, что хитрость нужно завершить с таким драматизмом, чтобы мистер Хосмер Ангел неизгладимо запечатлелся в сердце барышни и еще долго мешал ей почувствовать интерес к какому-нибудь другому ухажеру. Отсюда клятвы в верности, исторгнутые на Евангелии, и отсюда же намеки на нечто зловещее, что могло разразиться в утро свадьбы. Джеймс Уиндибенк хотел, чтобы мисс Сазерленд оказалась настолько прочно связанной с Хосмером Ангелом и была бы настолько не уверена в его судьбе, что по меньшей мере в течение десяти лет не посмотрела бы на другого мужчину. Он доставляет ее до церковных дверей, а затем, поскольку дальнейшее продолжение невозможно, благополучно исчезает с помощью испытанного трюка, войдя в одну дверцу экипажа и выскочив из другой. Полагаю, события развивались именно так, мистер Уиндибенк?

Пока Холмс говорил, наш посетитель вновь частично обрел самоуверенность и теперь поднялся из кресла с презрительно-холодной усмешкой на бледном лице.

– Может быть, так, а может быть, и не так, мистер Холмс, – сказал он. – Но раз вы такой умник, вам должно достать ума понять, что теперь закон нарушаете вы, а не я. С самого начала я не совершал ничего подсудного, но, пока вы оставляете эту дверь запертой, вас можно привлечь к ответственности за физическое нападение и противоправное удержание.

– Закон, как вы указали, вас коснуться не может, – сказал Холмс, отпирая и распахивая дверь, – однако еще не было человека, который настолько заслуживал бы кары. Будь у мисс Сазерленд брат или друг, он отделал бы вас хлыстом. Черт возьми! – продолжал он, багровея при виде злорадной усмешки на лице Уиндибенка. – Хотя это не входит в мои обязанности по отношению к моей клиентке, но охотничий хлыст – вот он, и, пожалуй, я доставлю себе удовольствие…

Он стремительно шагнул к хлысту, но не успел его схватить, как с лестницы донесся торопливый топот, хлопнула тяжелая входная дверь, и мы увидели в окно, что мистер Джеймс Уиндибенк удирает по тротуару со всей доступной ему быстротой.

– Ну и хладнокровный же подлец, – сказал Холмс со смехом, вновь опускаясь в кресло. – Этот субъект будет усугублять преступление за преступлением, пока не совершит нечто настолько уж черное, что угодит на виселицу. Дело это в некоторых отношениях было не лишено интереса.

– Мне не вполне ясны все звенья ваших рассуждений, – сказал я.

– Разумеется, с самого начала было очевидно, что этот мистер Хосмер Ангел должен был иметь весомейшую цель для своего столь своеобразного поведения. Не менее очевидным было и то, что единственным, насколько мы могли судить, кому случившееся шло на пользу, был отчим. Далее, тот факт, что они никогда не соприкасались, и то, что один появлялся всегда, когда второй отсутствовал, наводил на определенный вывод, как и темные очки, и шепчущий голос. Иными словами, два намека на переодевание, да еще вкупе с пышными бакенбардами! Мои подозрения подтвердила его словно бы необъяснимая манера печатать свои подписи, указывавшая, что его почерк хорошо ей знаком и она может узнать его и по малому образчику. Как видите, эти факты, дополняемые множеством второстепенных, – все указывали на одно-единственное истолкование.

– А как вы их удостоверили?

– Выявив искомого субъекта, найти подтверждение было просто. Я знал, в какой фирме он служит. Взяв напечатанное его описание, я изъял все вероятные элементы переодевания – бакенбарды, усы, очки, голос – и отправил его в фирму с просьбой сообщить мне, соответствует ли это описание внешности кого-либо из их коммивояжеров. Особенности шрифта пишущей машинки я уже выявил и отправил ему на адрес фирмы письмо с просьбой посетить меня тут. Как я и ожидал, ответ его был напечатан на машинке, и шрифт содержал те же самые тривиальные, но характерные дефекты. С той же почтой пришел ответ «Уэстхауса и Маркбенса» с Фенчерч-стрит с сообщением, что описание это полностью отвечает внешности их служащего Джеймса Уиндибенка. Voila tout[6].

– А мисс Сазерленд?

– Если я скажу ей, она мне не поверит. Возможно, вы помните древнее персидское присловие: «Смертельная опасность грозит тому, кто похитит у тигрицы ее тигренка, как и тому, кто выведет женщину из ее заблуждения». В здравом смысле Хафиз не уступал Горацию, как и в знании путей света.

Приключение пяти апельсиновых зернышек

Когда я просматриваю мои пометки и записи о расследованиях, которые Шерлок Холмс вел между тысяча восемьсот восемьдесят вторым и девяностым годом, то оказываюсь перед выбором из такого количества дел, содержащих любопытнейшие и редчайшие черты, что не так-то легко решить, на каких остановиться, а какие отложить. Впрочем, некоторые уже получили известность благодаря газетам, а другие не представили случая моему другу применить свои особые таланты, иллюстрацией которых предназначены служить эти записки. Некоторые к тому же не поддались его аналитическому дару и, как рассказы, представили бы собой одни начала без концов; другие же были раскрыты лишь частично, и объяснения опираются более на предположения и догадки, чем на неопровержимые логические выводы, столь ему дорогие. Однако среди этих последних дел есть одно настолько поразительное в своих подробностях и столь неординарное по результатам, что я поддался соблазну изложить его, вопреки тому факту, что некоторые связанные с ним моменты так и не были и, скорее всего, так и не будут полностью раскрыты.

Год восемьдесят девятый знаменовался для нас длинной серией дел большего или меньшего интереса, записями которых я располагаю. Среди заголовков, относящихся к этим двенадцати месяцам, я нахожу отчет о «Приключении Парадола Чэмбера из Общества попрошаек-любителей», содержавшего роскошный клуб в подвале мебельного склада; о фактах, связанных с исчезновением английского барка «Софи Андерсон»; о примечательных приключениях Грайса Пейтерсона на острове Уффа и, наконец, дело об отравлении в Кэмберуэлле. В последнем, как, возможно, еще не забыто, Шерлок Холмс сумел, заведя карманные часы покойника, установить, что заведены они были два часа назад и что, следовательно, умерший лег спать в этот промежуток времени – дедукция, сыгравшая важнейшую роль в раскрытии преступления. Все вышеупомянутые дела я, возможно, опишу когда-нибудь в будущем, но ни одно из них не предлагает чего-либо сравнимого с той поразительной цепью обстоятельств, для изложения которой я взялся за перо сейчас.

Приближался конец сентября, и равноденственные штормы бушевали с необычной силой. Ветер завывал весь день, дождь хлестал в окна, и даже тут, в сердце великого, сотворенного человеческими руками Лондона, мы были вынуждены на мгновение отвлечься от обыденной жизни и признать присутствие великих стихийных сил, которые рычат на род людской сквозь решетку его цивилизации, будто неукрощенные звери в клетке. С приближением вечера буря усилилась, грохоча все громче, а ветер в трубе плакал и рыдал, будто ребенок. Шерлок Холмс по одну сторону камина сумрачно составлял перекрестный индекс своих записей о преступлениях, а по другую сторону я с головой ушел в прекрасный морской рассказ Кларка Рассела, и мне уже чудилось, будто вой урагана снаружи сливается с текстом, а плеск дождя растягивался в длинное бурление морских волн. Моя жена гостила у своей тетки, и на несколько дней я вновь стал обитателем квартиры на Бейкер-стрит.

– Мне кажется, – сказал я, подняв глаза на Шерлока Холмса, – в дверь позвонили. Кто может прийти в такой час? Кто-нибудь из ваших друзей?

– Кроме вас, у меня их нет, – ответил он. – И я предпочитаю обходиться без гостей.

– Значит, клиент?

– Если так, то по очень серьезному делу. Ничто иное не заставило бы человека выйти из дома в такую погоду и в такое время. Но, полагаю, просто приятельница квартирной хозяйки.

Однако Шерлок Холмс ошибся в своем предположении, так как в коридоре послышались шаги и раздался стук в дверь. Он вытянул длинную руку и повернул лампу так, что ее лучи падали не на него, а в сторону свободного стула, на котором предстояло сидеть пришедшему.

– Войдите! – сказал он.

Вошел молодой человек лет двадцати двух, не больше, с ухоженной внешностью и элегантно одетый, с некоторой утонченностью и деликатностью в манере держаться. Зонт, с которого текла вода, и длинный блестящий непромокаемый плащ напоминали о непогоде, которая его не остановила. В сиянии лампы он тревожно огляделся, и я увидел, что лицо у него бледное, а веки набрякли, точно у человека, снедаемого страшной тревогой.

– Я должен извиниться перед вами, – сказал он, поднося к глазам пенсне в золотой оправе. – Надеюсь, я ничему не помешаю. Боюсь, я внес в вашу уютную комнату следы бури и ливня.

– Дайте мне ваш плащ и зонтик, – сказал Холмс. – Повешенные на этом крючке, они скоро высохнут. Вы приехали, как вижу, с юго-запада.

– Совершенно верно, из Хоршема.

– Смесь глины с мелом, которую я вижу на носках ваших ботинок, сомнений не оставляет.

– Я пришел попросить совета.

– Его получить не трудно.

– И помощь.

– С этим бывает потруднее.

– Я слышал о вас, мистер Холмс. Слышал от майора Прендергаста, как вы спасли его, когда в Танкервильском клубе вспыхнул скандал.

– А, да. Его ложно обвинили в шулерстве.

– Он сказал, что вы способны разгадать что угодно.

– Он преувеличил.

– Что вы никогда и никем не были побиты.

– Я был побит четыре раза – три раза мужчинами и один раз женщиной.

– Но это же малость в сравнении с вашими успехами.

– Да, правда, обычно я добивался успеха.

– Как, уповаю, будет и в моем случае.

– Прошу вас, придвиньтесь поближе к огню и расскажите мне подробности вашего дела.

– Оно крайне необычное.

– Как и все, попадающие ко мне. Я последняя инстанция.

– И все же, сэр, я сомневаюсь, что вам со всем вашим опытом приходилось сталкиваться с более необъяснимой и таинственной цепью событий, чем те, которые обрушились на мою собственную семью.

– Вы пробудили мой интерес, – сказал Холмс. – Прошу, сообщите нам все существенные факты с самого начала, а затем я расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне особенно важными.

Молодой человек придвинул стул ближе к камину и протянул промокшие ноги к пылающему огню.

– Меня зовут, – сказал он, – Джон Оупеншо, но мои личные дела, насколько я понимаю, не имеют никакого отношения к этому жуткому делу. Оно, так сказать, фамильное, а потому, чтобы факты стали вам ясны, мне придется вернуться к тому, с чего все началось.

Вам следует узнать, что у моего деда было два сына – мой дядя Элиас и мой отец Джозеф. У моего отца был заводик в Ковентри, который он расширил в то время, когда велосипеды вошли в широкое употребление. Он запатентовал неуязвимую шину Оупеншо, и дела шли столь успешно, что он смог продать завод с большой выгодой и уйти на покой обладателем солидного состояния.

Мой дядя Элиас в молодости эмигрировал в Америку и стал плантатором во Флориде, где, насколько было известно, весьма преуспевал. В дни войны он сражался в армии Джексона, а затем под командованием Гуда и получил чин полковника. Когда Ли капитулировал, дядя вернулся на свою плантацию, где оставался еще три-четыре года. Примерно в тысяча восемьсот шестьдесят девятом или семидесятом году он вернулся в Европу и купил небольшое поместье в Сассексе вблизи Хоршема. В Штатах он нажил весьма значительное состояние, и причиной его отъезда явилось его отвращение к неграм и неприятие политики республиканцев касательно предоставления им права голоса. Он был холостяком, жестким и вспыльчивым по натуре, сыпал грязными ругательствами в минуты ярости и предпочитал уединенный образ жизни. Сомневаюсь, что за все годы жизни под Хоршемом он хотя бы раз побывал в городе. У него был сад, два-три луга вокруг дома, и там он совершал свои прогулки, хотя часто неделями не выходил из своей комнаты. Он неумеренно пил бренди и был заядлым курильщиком, но избегал общества, не искал дружбы ни с кем, включая родного брата.

Но против меня он ничего не имел и даже привязался ко мне, так как когда он меня впервые увидел, я был мальчишкой двенадцати лет, или около того. Произошло это где-то в семьдесят восьмом году, после того, как он прожил в Англии восемь-девять лет. Он упросил моего отца позволить мне жить у него и по-своему был очень добр ко мне. Когда он был трезв, то любил играть со мной в триктрак или шашки и сделал меня своим посредником в общении со слугами и лавочниками, так что к шестнадцати годам я стал настоящим хозяином его дома. Все ключи хранились у меня, и я мог ходить куда хотел и делать что хотел, лишь бы не тревожить его уединения. Однако имелось особое исключение: один из чердаков всегда под замком, куда он не позволял входить ни мне, ни кому-либо другому. С мальчишеским любопытством я пытался заглянуть туда сквозь замочную скважину, но всякий раз видел только нагромождение старых сундуков и узлов, какие обычно и занимают такие чердаки.

Однажды – это было в марте восемьдесят третьего года – за завтраком на столе возле тарелки полковника было положено письмо с иностранной маркой. Он редко получал письма, так как все его покупки оплачивались наличными, а друзей и близких знакомых у него не было.

– Из Индии, – сказал он, беря конверт. – Штемпель Пондишери! Что бы это могло быть?

Он торопливо вскрыл конверт, и на его тарелку высыпались пять высохших апельсиновых зернышек. Я было засмеялся, но смех застыл у меня на губах, едва я увидел выражение его лица. Нижняя губа отвисла, глаза выпучились, кожа обрела цвет замазки, и он вперял взгляд в конверт, который все еще сжимал дрожащей рукой.

– К.К.К., – вскрикнул он, а затем: – Боже мой, Боже мой, мои грехи настигли меня.

– Что это, дядя? – вскричал я.

– Смерть, – сказал он, встал из-за стола и ушел в свою комнату, оставив меня дрожать от ужаса. Я взял конверт и увидел, что внутри по отогнутому клапану над линией клея красными чернилами трижды нацарапана буква «К». И больше в нем не было ничего, не считая пяти зернышек. Что могло вызвать у него такой смертельный ужас? Я вышел из-за стола. На лестнице я увидел, что он спускается вниз со старым ржавым ключом в одной руке, несомненно от чердака, а в другой держит медную шкатулку, вроде тех, в которых хранят расхожие деньги.

– Пусть делают что хотят, но верх все равно останется за мной! – И он выругался. – Скажи Мэри, чтобы в моей комнате затопили камин, и пошли за Фордхемом, хоршемским нотариусом.

Я выполнил его распоряжения, а когда нотариус приехал, меня позвали в комнату дяди. Огонь в камине пылал, решетку покрывал слой черного пушистого пепла, будто от сожженной бумаги, а медная шкатулка на полу возле была открыта и пуста. Когда я посмотрел на шкатулку, то даже вздрогнул: под крышкой виднелись три «К», такие же, как те, что я видел утром на конверте.

– Я хочу, Джон, – сказал дядя, – чтобы ты засвидетельствовал мое завещание. Я оставляю мое поместье со всеми его плюсами и минусами моему брату, твоему отцу, и со временем оно, без сомнения, перейдет к тебе. Если ты сможешь владеть им мирно и приятно, тем лучше! Если же сочтешь, что нет, то последуй моему совету, мой мальчик, и отдай его своему злейшему врагу. Прости, что я оставляю тебе такое обоюдоострое наследство. Но я не знаю, какой оборот примут события. Будь добр, распишись, где тебе покажет мистер Фордхем.

Я расписался, как мне было указано, и нотариус забрал документ с собой. Как вы легко себе представите, случившееся в своей необычности произвело на меня сильнейшее впечатление, и я обдумывал его и так и эдак, но ничего понять не смог. Меня продолжало преследовать смутное чувство тревоги, вызванной им, хотя она и притупилась, пока неделя проходила за неделей и ничто не нарушало обычного течения наших жизней. Однако я замечал перемену в моем дяде. Он пил гораздо больше и еще упорнее прежнего избегал какого бы то ни было общества. Большую часть времени он проводил в своей комнате, запершись изнутри, хотя иногда выходил, будто в пьяном угаре, выбегал из дома и метался по саду с револьвером в руке, крича, что он никого не боится и ни человеку, ни дьяволу не запереть его, будто овцу в загоне. Но когда припадок ярости угасал, он бешено устремлялся к двери, запирал ее за собой, задвигал засов, как человек, который не в силах долее притворно противостоять ужасу, угнездившемуся в самых корнях его души. В такие моменты даже в холодные дни его лицо влажно блестело, будто он обмакнул его в тазик.

Ну, короче говоря, мистер Холмс, чтобы не испытывать дольше вашего терпения, как-то вечером он вот так выбежал из дома в пьяной ярости и не вернулся. Когда мы вышли на поиски, то нашли его лежащего ничком в тинистой воде прудика в конце сада. Никаких признаков насилия видно не было, глубина прудика не превышала и двух футов, и присяжные, учитывая его всем известную чудаковатость, вынесли вердикт «самоубийство». Только я, зная, как он страшился даже мысли о смерти, никак не мог убедить себя, будто он сам пошел ей навстречу. Но все осталось позади, и мой отец вступил во владение поместьем и примерно четырнадцатью тысячами фунтов, лежавших на его счету в банке.

– Минуточку, – перебил Холмс. – Предвижу, ваш рассказ окажется одним из самых поразительных, какие мне доводилось слышать. Сообщите мне дату получения письма вашим дядей и дату его предполагаемого самоубийства.

– Письмо пришло десятого марта восемьдесят третьего года. Его смерть последовала семь недель спустя в ночь на двадцатое мая.

– Благодарю вас. Прошу, продолжайте.

– Когда мой отец стал хозяином поместья, он по моей просьбе тщательно осмотрел чердак, прежде всегда запертый. Мы нашли там медную шкатулку, хотя ее содержимое и было уничтожено. На внутренней стороне крышки был бумажный ярлык с инициалами К.К.К., а под ними надпись «Письма, документы, квитанции и список». Все это, решили мы, указывало на характер документов, уничтоженных полковником Оупеншо. В остальном ничего сколько-нибудь интересного на чердаке не нашлось, кроме большого количества разбросанных листов бумаги и блокнотов, касавшихся жизни моего дяди в Америке. Некоторые относились ко времени войны и указывали, что он доблестно выполнял свой долг и имел репутацию храброго воина. Другие датировались временем реконструкции Южных Штатов и в основном касались политики, свидетельствуя, что он, видимо, принимал деятельное участие в оппозиции корыстным политиканам, нахлынувшим с Севера.

Ну, в начале восемьдесят четвертого года мой отец поселился в поместье, и все у нас шло как нельзя лучше до января восемьдесят пятого. Четыре дня спустя после Нового года, когда мы сидели вместе за завтраком, мой отец вдруг удивленно вскрикнул. В одной его руке был только что вскрытый конверт, а на ладони другой лежали пять сухих апельсиновых зернышек. Он всегда посмеивался над моей, как он выражался, нелепой историей о полковнике, но теперь, когда то же самое случилось с ним, он выглядел очень удивленным и испуганным.

– Что… что, собственно, это может значить, Джон? – пробормотал он.

Сердце у меня налилось свинцом.

– Это К.К.К., – ответил я.

Он заглянул в конверт.

– Так и есть! – вскричал он. – Вот они, эти самые буквы. Но что значит надпись над ними?

– «Положи бумаги на солнечные часы», – прочел я через его плечо.

– Какие бумаги? Какие солнечные часы? – спросил он.

– Солнечные часы в саду, – сказал я. – Других тут нет, – но бумаги, видимо, те, которые он уничтожил.

– Пф! – сказал отец, собрав все свое мужество. – Мы живем в цивилизованной стране и не должны терпеть подобные шутовские выходки. Откуда оно?

– Из Данди, – ответил я, поглядев на штемпель.

– Нелепая возмутительная шутка, – сказал он. – Какое отношение я имею к солнечным часам и бумагам? Не стану и внимания обращать на подобную чепуху.

– Я бы обязательно заявил в полицию, – сказал я.

– Чтобы меня там высмеяли? Да ни за что на свете.

– Тогда разреши мне.

– Нет! Я тебе запрещаю. Не желаю поднимать шум из-за такого вздора.

Спорить с ним не имело смысла, он был крайне упрям. Однако сердце у меня преисполнилось дурных предчувствий.

На третий день после получения письма мой отец отправился навестить старого друга, майора Фрибоди, коменданта одного из фортов на Портсдаунском холме. Я обрадовался, так как мне казалось, что вне дома он находится в большей безопасности. Однако я ошибался. На второй день его отсутствия я получил телеграмму от майора с просьбой немедленно приехать. Мой отец упал в глубокую меловую яму – местность там ими изобилует – и лежит без чувств с проломленным черепом. Я поспешил к нему, но он скончался, так и не придя в сознание. Видимо, он возвращался из Фейрхема в сумерках, и, поскольку окрестности были ему незнакомы, а яма не огорожена, присяжные без колебания вынесли вердикт «смерть в результате несчастного случая». Как ни тщательно исследовал я каждый факт, связанный с его смертью, я не сумел обнаружить ничего, что могло бы указать на убийство. Ни признаков насилия, ни следов подошв, ни ограбления, ни упоминаний о неизвестных людях, которых видели бы на дороге. И все же мне незачем говорить вам, как твердо я был уверен, что он стал жертвой чьих-то гнусных замыслов.

Вот при таких зловещих обстоятельствах я вступил во владение своим наследством. Вы спросите, почему я не продал поместья? Отвечу: поскольку я не сомневался, что наши беды были связаны с чем-то в жизни моего дяди и что опасность будет равно угрожать мне, в каком бы доме я ни поселился.

Мой бедный отец встретил свою кончину в январе восемьдесят пятого года. И с той поры миновало два года и девять месяцев. Все это время я благополучно жил в Хоршеме и начинал надеяться, что проклятие, тяготевшее над нашим родом, не коснулось его последнего поколения. Однако я утешал себя слишком рано, и вчера утром удар был нанесен в той же самой форме, в какой он сразил моего отца.

Молодой человек вынул из кармана жилета смятый конверт и, повернувшись к столику, вытряс на него пять сухих апельсиновых зернышек.