Всех скорбящих Радость (сборник)

– Поздравляю, Роман! – сказал очень довольный Дмитрий Алексеевич. – Конечно, мы будем держать тебя под контролем, но можешь поверить моему опыту – ты победил болезнь.

«Любовь наша ее победила…» – подумал Роман, но вслух сказать такое постеснялся.

– Итак, ты на днях покинешь институт и вернешься к музыке, – сказал профессор. – Желаю тебе больших успехов в будущем!

– Дмитрий Алексеевич, а я уже давно передумал: я не хочу становиться музыкантом.

– Кем же ты хочешь стать?

– Я стану врачом-онкологом. Буду лечить детей.

– Ну что ж, учись и становись. А когда закончишь медицинский институт, приходи ко мне – я с радостью возьму тебя в ученики.

Прошли годы. Роман Семенович Осин теперь известный хирург-онколог и работает в клинике профессора Привалова. Он женат, у него четверо детей, старшую дочь зовут Юлей. Профессора Осина по утрам можно видеть в часовне святого целителя Пантелеимона, недавно построенной в больничном саду: он всегда молится перед тем, как идти в операционную. Больные дети его обожают.

160 сортов аспарагуса

Рассказ вдовы

Когда стало ясно, что мой муж уходит, я больше всего стала думать уже о его душе. То есть, конечно, я продолжала делать все возможное и невозможное, чтобы помочь ему вылечиться, надеялась на чудо, но меня очень тревожило, что будет с его душой в Вечности. Готов ли он, не слишком ли обременен грехами, не ожидает ли его что-то страшное – ТАМ?

У нас был чудный духовный отец, меня он понимал и поддерживал, а мужа каждое воскресенье приезжал причащать за час до службы. Володя причащался, а потом мы с отцом Николаем ехали в храм. Муж мой очень сурово постился и вообще за последние месяцы сделал такой духовный скачок, что все дивились. Люди приходили к нему не только чтобы навестить, но чтобы поговорить о своих собственных духовных проблемах. Возле него как-то встретились нечаянно два застарелых многолетних врага – и тут же помирились. И кончину Господь дал ему православную: причастился Володя и умер через 20 минут после причастия. Отец Николай только успел от больницы до дома доехать, как я уже позвонила и сообщила о смерти его духовного сына, и пришлось нашему батюшке возвращаться в больницу первую панихиду служить.

Хотите верьте, хотите нет, но первое время мой Володя мне постоянно знаки подавал. Сижу, например, и горюю, что никогда больше не услышу его голос. Потом приходит ко мне мысль заняться разборкой «стенки», чтобы отвлечься. Разбираю, вытираю пыль и вдруг вижу коробку с Володиными магнитофонными кассетами. Он был большой любитель и знаток джаза, а я – нет. Кому-нибудь надо отдать, думаю. Но тут мне вдруг пришло в голову послушать кого-то из его любимых музыкантов, и я взяла коробку и села на диван. Сижу, роюсь в кассетах, выбираю и вдруг вижу странную надпись на одной из них: «Воспоминания об Андрее Тарковском». А муж мой был кинооператор и одно время работал в группе Тарковского. Я схватила кассету, вставила в магнитофон, включила – и услышала голос Володи! Я размножила кассету с его голосом и раздала копии его родным и друзьям.

Примерно то же было с фотографией. Как-то принялась я горевать, что мы не догадались сделать его последние фотографии – не хотели его огорчать. А у него такое дивное лицо стало перед смертью, никогда он таким красивым не был! Но вот не догадались… Сокрушаюсь я, сокрушаюсь, а потом думаю: «Хватит горевать! Надо за дело браться!» А дел было много – надо было все бумаги разобрать, привести в порядок. Машину свою он нашему монастырю завещал, и я взялась за папку с машинными бумагами – и вдруг там нахожу фотографию, пришпиленную к листочку, на котором написано: «Сделать новые права». А это у него было недолгое улучшение где-то за два месяца до смерти, и он тогда заметил, что у него права кончаются. Я-то понимала, что это – пустое, но он пошел и сфотографировался. На фотографии было его новое, духовно преображенное лицо. Я ее увеличила, сделала большой портрет.

Но это все присказки, а рассказать-то я хотела вот что. Через несколько месяцев мы с моим братом и старинной моей подругой поехали в большое паломничество по монастырям. Это было в 1996-м году. Побывали мы в Сергиевом Посаде, в Ниловой и Оптиной пустынях, в Шамординской обители, в Борисоглебском и Пафнутьево-Боровском монастырях, а закончили Псково-Печорской Лаврой и поездкой к отцу Николаю Гурьянову на остров Залита. Дивное было паломничество! И везде, во всех монастырях, во всех храмах, я подавала за мужа годовые поминания, делала от его имени пожертвования (все монастыри тогда еще стояли в лесах) и много денег раздала бедным старушкам с просьбой молиться «за раба Божия Владимира». Не помню уж точно, сколько денег я тогда раздала, но много.

И вот я вернулась из паломничества домой. Сходила на кладбище, конечно, поплакала. Ночевать потом пошла к сыну с невесткой, они недалеко от кладбища жили, а назавтра мы должны были с моими внучками идти на службу в храм. Меня уложили у них в комнате на раскладушке: и вот под утро сквозь сон слышу, как кто-то осторожно садится у меня в ногах на раскладушку. Кто-то из девочек проснулся и боится меня сразу разбудить, думаю я, и открываю глаза… И в ногах вижу сидящего моего Володю! Не очень ясно вижу фигуру в какой-то ослепительно белой одежде, но лицо вижу очень хорошо. И лицо это сияет и полно невыразимой любви. «Володька!» – шепчу я радостно, а он кладет мне руку на руку и говорит: «Тихо! Закрой глаза! – И я послушно глаза закрываю. – Я пришел поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала». Я спрашиваю: «А ты где, Володя?» – «Я там, куда ты и хотела меня отправить». «В Раю?» – «Да». «А как там, Володечка? Расскажи!» – «Хорошо, очень хорошо. Но рассказывать нельзя. Закрой глаза и спи». – «Ну, пожалуйста! Хоть чуть-чуть!» Он тихонько засмеялся и говорит: «Там одних аспарагусов сто шестьдесят сортов! А теперь – спи!» Пожал мне руку и исчез, а я мгновенно уснула. Просыпаюсь через какое-то время и чувствую, что моя рука лежит на том же месте и она теплая-теплая, как будто муж только что снял с нее свою руку…

Тут требуется некоторое пояснение. Дело в том, что я очень люблю растения, цветы и много о них знаю, а Володя мой в этом отношении был чудовищный профан. Для него все растения делились на две группы: те, которые ему нравились, все назывались одним словом – «петунья», а те, что не нравились, – «спорынья». Увидит новый цветок и говорит: «Опять какую-то спорынью в дом притащила!» Или наоборот: «О, какая славная петунья!» А тут вдруг – «аспарагусы». Очень это меня удивило.

Обрадованная, я растормошила девочек, велела им одеваться и ехать в храм без меня, а сама вскочила на велосипед и помчалась в цветочный магазин, купила самый роскошный букет, какой там нашелся, и отвезла на Володину могилку. Кладбище, на котором он лежит, кстати, возле самого нашего храма Святых Новомучеников и Исповедников российских, а его могилка – прямо напротив входа в храм.

После службы я иду к отцу Николаю, рассказываю ему свое виденье и спрашиваю, как к этому относиться. «А что вы чувствовали?» – спрашивает отец Николай. «Огромную и тихую любовь его ко мне, свет и покой». Он подумал и говорит: «Любовь и покой? Вот и принимайте спокойно». Но у меня еще одно сомненье было: «А как же аспарагусы, отец Николай? Он же в этом ни бум-бум при жизни был!» Отец Николай засмеялся и говорит: «А Там все быстро учатся!»

С тех пор больше мне никаких знаков не было. Да ведь и не надо!

Место обитания – склеп

Рассказ судьи

Шел бракоразводный процесс. Все время, пока говорил истец, подавший на развод супруг, я слушал его внимательно, но смотрел на ответчицу: кого-то она мне напоминала, эта мрачная женщина в черном платье и черной кружевной шали на коротко, как у боксера, остриженной голове. Она сидела между двумя женщинами, видимо родственницами или подругами. Одна была пожилая, другая на вид гораздо моложе ответчицы, и обе они демонстрировали полное и безоговорочное осуждение истца: поджимали губы, скорбно покачивали головой и переглядывались с понимающим и негодующим видом.

Истец производил впечатление интеллигентного, робкого и крайне загнанного человека. Может быть, еще и потому, что он плохо видел, и глаза его за толстыми стеклами очков казались огромными и беспомощными. Ответчица, казалось, никак не реагировала на слова теперь уже почти бывшего мужа, отвечавшего на обычные вопросы бракоразводного процесса: когда и где был заключен брак, имеются ли дети и спорное имущество… Результат судебного разбирательства, казалось, был предрешен уже тогда, когда на вопрос о прекращении супружеских отношений истец заявил, что они были прекращены два года назад по инициативе ответчицы. Бывшая супруга на это никак не отреагировала: сидела неподвижно, опустив глаза и сжимая в руках маленькую черную сумочку. На вопрос адвоката истца, подтверждает ли она, что между нею и истцом уже два года нет супружеских отношений, она поначалу просто кивнула и только после замечания судьи ответила равнодушно, чуть хрипловатым голосом:

– Да, подтверждаю…

На вопрос, по какой причине это произошло, истец ответил:

– Два года назад в ДТП погибла наша семнадцатилетняя дочь Маша. В тот день Машенька торопилась на последний приемный экзамен в университет. Она боялась опоздать и взяла у матери денег на такси, а меня попросила вызвать машину по телефону. Ушла Маша. А через пятнадцать минут мы услышали в раскрытое окно завывания милицейской машины и скорой помощи. Тут же к нам позвонила соседка, вошла и сказала, что совсем недалеко от нашего дома, буквально через несколько кварталов, в такси врезался потерявший управление грузовик. Мы оба тут же подумали о Маше и помчались на место происшествия; и подоспели мы как раз к тому моменту, когда девочку нашу, лежавшую на носилках и накрытую с головой чем-то вроде черной клеенки, уже грузили в специальную машину. Мы узнали ее по белой туфельке, торчавшей из-под страшной клеенки. Сотрудник ГАИ держал в руках Машину окровавленную сумочку и листал ее документы… – Тут голос его задрожал. Он закрыл глаза, сглотнул, взял себя в руки и продолжил уже спокойно: – Вот с этой трагедии между нами и прекратились нормальные супружеские отношения.

– Ответчица, вы подтверждаете слова истца? – спросил я.

Она опять хотела ограничиться кивком, но затем вспомнила мое замечание и вдруг ответила страстно и напористо:

– Подтверждаю! Это мы виноваты в смерти нашей единственной дочери! Я дала ей деньги на такси, а он – он САМ вызвал по телефону эту проклятую машину. Мы САМИ ее убили!

Все, в общем-то, сразу стало ясно: неизжитое горе… Я подумал, что, возможно, семью еще может спасти хороший психотерапевт, а не судья. Я тут же решил, что суд надо будет отложить и посоветовать истцу попробовать полечить свою супругу. Но пока что процесс следовало продолжать, и я задал следующий вопрос:

– Я понимаю, что первое время вы оба находились в шоке и потому не могло быть речи о супружеских отношениях. Но потом вы, истец, пытались их возобновить?

– Да, пытался и не раз. Я думал, что это может помочь нам обоим пережить наше горе.

– Супруга не пошла вам навстречу?

– Нет. Она возмущенно отвергала все мои попытки.

Ответчица и сейчас подняла на мужа глаза и глядела на него именно с возмущением и укором. Почему-то с осуждением на истца уставились и обе ее подруги или родственницы: похоже, они полностью ее поддерживали в этом вопросе, хотя, казалось бы, им-то что за дело?

– Простите, но вы спали вместе, в одной постели? – спросил я.

– Да, спали. Целый год после смерти дочери и еще немного… Два месяца, если говорить точно. Все это время жена ни о чем, кроме гибели Маши, не могла и не хотела говорить. Мы никуда не выходили из дома, не бывали ни в кино, ни в театре, сами не ходили в гости и никого не приглашали к себе. Жена даже телевизор не разрешала включать. Комнату дочери она превратила в музей ее памяти: оставила там все так, как было при жизни Машеньки, только пыль иногда вытирала. Она увеличила все Машины фотографии и развесила по стенам ее портреты. Каждое утро начиналось с того, что она молча подымалась с постели и шла в комнату дочери. И днем часто туда уходила плакать, а иногда и ночью… Я все надеялся, что это пройдет, что в конце концов жена придет в себя и все наладится. Я ждал, что ей станет легче после годовщины. Не стало…

При этих словах ответчица горько усмехнулась. Соседка слева погладила ее по руке, а соседка справа громко фыркнула.

– Ничего не изменилось и через год?

– Через год и два месяца изменилось. Я перешел спать в гостиную, на диван…

Ну что ж, его можно было понять. Но я задал еще один вопрос, и как сразу же выяснилось, роковой:

– А что послужило поводом к тому, что вы стали спать отдельно от супруги? У вас был перед этим какой-то серьезный разговор на тему супружеских отношений?

– Нет, разговора такого не было. Другое было…

– Что именно?

Истец глубоко, громко вздохнул и нерешительно поглядел на ответчицу.

– Я решил, что об этом надо сказать. Но это так трудно!

– Это имеет отношение к сегодняшнему процессу?

– Да, имеет.

Ответчица явно знала, в чем дело: теперь она с нескрываемой ненавистью глядела на бывшего мужа, сжимая кулаки, а соседки держали ее за предплечья, будто опасались, что она может броситься на него.

– Расскажите суду, что именно случилось через год и два месяца после смерти вашей дочери?

Он вздохнул еще раз и начал:

– Вы видите, я ношу очки. Без них я слеп, как крот. Однажды утром, проснувшись, я не обнаружил их на тумбочке возле кровати. Я лежал один, жена уже встала и ушла, как обычно, в комнату Маши. Я пошарил у себя под подушкой и ничего не нашел. Тогда я почему-то полез под подушку жены – машинально, спросонья, – и там моя рука наткнулась на что-то твердое. Я приподнял ее подушку – и под нею увидел окровавленную сумочку Маши в пластиковом пакете. Оказывается, она год и два месяца лежала рядом с моей головой, а я спал и ничего не знал.

– Это потому, что ты такой бесчувственный! – закричала ответчица. – Ты никогда не любил нашу дочь! Ты посмел выбросить самую дорогую память о ней, ее последние кровиночки! А мне ты лгал, что не видел ее! Изверг, дважды дочереубийца!

Слава Богу, соседки крепко держали ответчицу, иначе скандал был бы еще больше. Я призвал всех к порядку. Но на этот раз меня не послушал истец.

– Ниночка, я, конечно же, не выбрасывал Машину сумочку! Я унес ее на работу и спрятал там. Я надеялся, что, когда ты придешь в себя, мы пойдем на могилку Маши и вместе зароем сумочку. Или сожжем ее в лесу…

Ответчица задохнулась от ярости.

– Сжечь последнюю память о дочери?! Ты ей не отец, ты ее предал! Отдай мне Машину сумочку, сейчас же отдай!

– Хорошо, Нина, я тебе ее отдам… Что уж теперь! – И тут истец открыл свой портфель и достал из него небольшой пакет в коричневой бумаге, оклеенный скотчем. Ответчица встала и протянула к нему руки.

– Подождите, истец! – Я возвысил голос. – Будьте добры, положите вещественное доказательство на стол секретаря. – Никаким вещественным доказательством для бракоразводного процесса сумочка, конечно, не была, но я понимал, что ее нужно убрать как можно дальше от бедной ответчицы.

Истец послушно отнес сумочку к секретарю и положил на край стола.

– Верните мне Машину сумочку! – закричала бедная женщина и рванулась к столу. – Отдайте, отдайте мне мое сокровище, мою память о дочери, изверги!

Сообразительный наш секретарь мгновенно оценил ситуацию: он взял пакет и быстро вышел с ним в соседнюю комнату.

Ответчица завыла в голос. Это было страшно.

– Ответчица, – негромко сказал я, – если вы не прекратите кричать, я вынужден буду прервать заседание суда и вызвать для вас медицинскую помощь, чтобы вам помогли прийти в себя. – Я рассчитывал, что ни она сама, ни успокаивающие ее подруги не обратят внимания на мои слова и это даст повод действительно вызвать бригаду скорой помощи, а в остальном я полагался на истца: он объяснит врачам ситуацию и бедной женщине будет оказана квалифицированная медицинская помощь. Но дело оказалось гораздо хуже, чем я предполагал. Услыхав про врачей, ответчица резко оборвала свой жуткий вой, села на место и уставилась на меня напряженным взглядом – она мгновенно взяла себя в руки! К сожалению, это говорило о серьезности ее положения гораздо больше, чем если бы она продолжала кричать, начала кататься по полу или даже бросилась на истца. Мне жаль было и ее, и ее кроткого терпеливого мужа. А вот соседок ее, кто бы они ни были, на чьих лицах было теперь написано просто-таки наслаждение происходящим, – вот этих я бы… Ну хотя бы удалил из зала заседаний. Но, к сожалению, даже такой возможности у меня не имелось, формального повода не было…

И все-таки я сумел отложить слушание дела на месяц и, когда все разошлись, задержал истца и посоветовал ему при первой же возможности передать лечение жены в руки врачей.

– Потерпите еще немного, – сказал я ему, – и попробуйте ее уговорить обратиться к врачам. Или найдите знакомого врача-психотерапевта. В общем, врача – любой ценой. – Последние слова я добавил скороговоркой и совсем тихо, чтобы меня не услышал секретарь.

– Конечно, конечно! – сказал он, рассеянно протирая свои толстые очки. – Надо потерпеть. Только вот сумочку она мне теперь уже не простит. Я ведь тогда на все ее расспросы отвечал, что ничего не знаю. «Может, ты сама в беспамятстве ее куда-нибудь спрятала?» А теперь, когда она знает, что сумочка все время была у меня, – нет, она мне этого не простит!

– Еще вопрос: ваша жена и вы – верующие люди?

– Я – да. Иначе как бы я все это выдержал два года, без Божьей-то помощи, как вы думаете? А вот жена была верующей, но после смерти Машеньки, страшно сказать, но она возненавидела Бога. Ну знаете, как это бывает в таких случаях: «Почему Бог взял именно нашего ребенка? Почему столько негодяев живет и здравствует, а наша чистая, добрая девочка погибла? Как Бог посмел допустить такую несправедливость?» У нее появилась ненависть ко всем живым и обида на Бога. Полгода она ходила по судам и прокурорам, требуя, чтобы водителю грузовика дали более суровое наказание. А парня осудили, слава Богу, условно. Его вина была лишь в том, что он не проверил колеса, выезжая из гаража, а в одной шине была «грыжа». Парень после того ДТП сильно переживал, у нас просил прощенья, письма писал… А Нина, несмотря на это, готова была его прямо убить. Мы ведь очень любили Машеньку, так любили, что даже не хотели иметь других детей. Она была нашей гордостью, смыслом и центром нашей семьи… Я говорил жене, что мы ради Машеньки должны простить бедного водителя, ведь он так раскаивается, а ее это приводило в ярость. Но я сам сходил к нему и сказал, что я его прощаю. А он тоже верующий оказался и обещал молиться за упокой Машеньки всю свою оставшуюся жизнь. Меня это не примирило со смертью Маши, конечно, нет, но как-то… успокоило. Знаете, после смерти нашей дочери я нашел в вере утешение, а Нина, наоборот, потеряла веру полностью. Странно, правда?

– Да нет, такое случается. И все-таки, я думаю, что по-настоящему помочь вашей жене могут только врач и священник – вместе.

Мы попрощались у дверей моего кабинета.

* * *

Я ехал домой, усталый и выжатый как лимон. И, проезжая в автобусе мимо Александро-Невской Лавры, мимо кладбища и глядя на кресты и верхушки склепов, поднимающиеся над оградой, я вдруг вспомнил, кого мне напомнила ответчица!

Это было много лет назад, задолго до «перестройки». Поступил сигнал с одного из старинных петербургских, тогда еще ленинградских, кладбищ: управляющий сообщал, что на кладбище обосновались бомжи, ночами они жгут костерки в склепах, на которых варят себе «чифирь» – распространенный в среде уголовников крепкий напиток из чая – и готовят пищу, а в качестве топлива используют деревянные кресты и оградки. Это был не только непорядок, это было крайне опасно: на кладбище мог возникнуть пожар и перекинуться в город. Я тогда еще учился на юридическом и как раз проходил следовательскую практику в районном отделении милиции, вот мне и пришлось участвовать в организованной на кладбищенских бомжей облаве. Мы действительно обнаружили в склепах и доставили в райотдел несколько компаний бомжей. Но один обитаемый склеп мы бы пропустили, если бы позади нас, когда мы уже прошли мимо, не раздался скрип осторожно приотворяемой двери склепа. Мы рванули к нему, и дверь тотчас же плотно затворилась. Изнутри ее держал засов или замок. Пришлось нам эту дверь взламывать. Мы вошли внутрь и поначалу никого не обнаружили, но зато увидели в углу ворох тряпья и рядом дощатый ящик, а на нем бутылку с какой-то мутной жидкостью, половинку черного хлеба и вскрытую банку консервов: возле банки лежали консервный нож и ложка. А на чугунных завитках решетки небольшого оконца в ряд висели ситцевые торбы с каким-то барахлом. Но самое удивительное – в углу склепа фонарь высветил цинковое ведро, полное цветов.

– Благоустроенная квартирка! И где же ее хозяин? Уж не внизу ли, где гробы стоят? – посмеиваясь, спросил мой старший напарник. – Ну-ка, спустись вон в ту дыру!

Под одной стеной и впрямь в полу зияло чернотой квадратное отверстие.

– Может, лучше заставим подняться хозяина наверх? – предложил я. Честно говоря, мне совсем не улыбалось спускаться вниз.

– Верно. – Напарник подошел к краю дыры, наклонился, посветил фонариком и крикнул: – А ну, выходи давай! Все равно тебя, считай, уже взяли!

На краю дыры появились две грязные руки, а потом и лицо существа неопределенного возраста и пола, изможденное и с какими-то страшными, прямо-таки горящими глазами под низко повязанным черным платком: потом уж я сообразил, что это свет фонаря их такими высветил в темноте. Но в ночном склепе, на фоне черной дыры, уходящей в нижнее помещение, где, может быть, стояли разграбленные гробы с останками покойников (мы туда так и не заглянули, так что не знаю, что там было, чего не было), глаза эти были ужасны. И точно такие же горящие безумным блеском глаза я видел во время сегодняшнего бракоразводного процесса на лице ответчицы. Глаза обитательницы кладбищенского склепа.

Как выяснилось потом, тетка, избравшая себе местом обитания склеп, сделала это не случайно, но и не совсем по своей воле. На вопрос оперативного дежурного, что за нужда загнала ее в склеп, она дерзко ответила: «Жизнь заставила!» Мне досталось допрашивать бомжа, оказавшегося бывшим интеллигентом. Его история уместилась в трех словах: начал пить и спился, жена выгнала из дому. Я предложил ему чаю и сигарету, а он в благодарность рассказал мне историю обитательницы склепа. Оказалось, она прежде была медицинской сестрой и работала в онкологическом центре. Детей у нее не было, но зато был любимый муж. Жили они с ним долго и счастливо и так любили друг друга, что надеялись когда-нибудь умереть в один день. Но вдруг у ее мужа обнаружили рак. Она устроила его в центр, где работала сама, и ухаживала за ним самоотверженно, буквально не отходя от него. Несмотря на это, болезнь прогрессировала и через полгода он умер. Горе ее было огромно. Она стала ходить на его могилу каждый день. Умер он ранней весной, и она целые дни проводила на кладбище: сидела на скамеечке внутри оградки, разговаривала с фотографией мужа. Священник из кладбищенской церкви очень ее жалел. Он кормил ее в трапезной, утешал как мог, объяснял ей, что души усопших не живут под могильной плитой, а находятся у Господа. Он уверял ее, что покойному не нужны разговоры, тем более на кладбище, а нужна молитва. Но бедняга слушала и не понимала: она была и не крещеная, и не верующая. Вскоре она бросила работу, а когда настало лето, стала оставаться на кладбище ночевать: с вечера пряталась от сторожей, а ночью спала на скамейке прямо в оградке. А когда подошла осень и наступили холода – нашла взломанный грабителями склеп и перебралась туда. Познакомилась с бабками, ворующими цветы с могил для продажи, и тоже превратилась в «синюху» – так зовут промышляющих кладбищенскими цветами женщин. Пока она жила в склепе, шло время, и соседи заявили сначала о ее исчезновении, а потом выписали ее из квартиры и заняли ее комнату. Так склеп стал ее единственным местом обитания.

Отвезли несчастную в спецприемник-распределитель, и что с нею стало потом, мне неизвестно. Надеюсь, что тюрьма ее спасла, но кто знает, кто знает…

* * *

А вот история с родителями погибшей Маши закончилась благополучно. Через месяц на новое судебное заседание истец пришел один. Он выглядел лучше, уже не казался таким измученным и даже улыбнулся, когда благодарил меня:

– Если бы не ваш совет, все так бы и продолжалось. Но в тот самый день, когда мы вернулись из суда, Нина закатила мне страшную истерику – с битьем посуды и швырянием мебели, с совершенно безумными обвинениями и угрозами: видимо, сказалось перенапряжение во время суда. И тут я вспомнил ваши слова и сообразил в какой-то момент, когда она билась в комнате Машеньки, выйти из квартиры, позвонить к соседям и от них вызвать скорую психиатрическую помощь. Потом я вернулся в квартиру, оставив дверь открытой. Явились врач с санитарами, бедную жену мою скрутили, сделали ей какой-то укол и увезли в психиатрическую больницу. Первое время я боялся встречи с ней, разговаривал только с врачами, а неделю назад мне сказали, что мне уже можно прийти к ней на свиданье. Она лежала такая тихая, спокойная. Увидев меня, улыбнулась и взяла меня за руку… и попросила прощенья. Лечащий врач говорит, что есть надежда на полное выздоровление: Ниночка понимает, что она больна, и хочет вылечиться. И наш батюшка ходит к ней, и она, кажется, начинает его слушать. Он тоже уверяет меня, что Нина поправится. Так что я уж заберу назад свое заявление о разводе. Вы не возражаете?