Полная версия
Лопухи и лебеда
Андрей Смирнов
Лопухи и лебеда: киноповести и эссе
Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко
В книге использованы фотографии из личного архива автора, кроме отмеченных особо.
Обложка:
на 1-й стороне – фото из архива Андрея Смирнова;
на 4-й стороне – фото © Микола Гнисюк.
Я хочу рассказать вам…
Как назвать книжку? Отчет? Что я – бухгалтер? А в сущности – отчет. Или, выражаясь развернуто и по-советски, – отчет о проделанной работе. А куда деться от своей советской закалки – от тупого пионерского детства (как мне нравилось отдавать салют! рапортовать старшей пионервожатой!), комсомольской юности, страстной и фальшивой (во ВГИКе обличил на собрании сокурсника по ничтожному поводу, тут же вызвали в партком и предложили в стукачи), ото всего, что обозначилось в 90-е годы мускулистым термином “совок”, – в нем и презрение к самому себе, в нем и покаяние, к себе безжалостное.
Я – совок? Оскорбительно. Да я ненавижу все, к чему приложим эпитет “советский”, мне только что стукнуло семьдесят пять (страшно произнести, мой отец умер в шестьдесят от скоротечного рака легких), но пока еще хорошо помню и очередь за мясом (когда я, простояв полчаса, приближался к прилавку, звонил из автомата, и жена бежала с двумя маленькими детьми, потому что не давали в одни руки мяса больше килограмма, из коего добрая половина уходила в помойку), и ОВИР (Отдел виз и регистраций, кто не помнит), где дяденька, сверкнув золотым зубом, сообщал деревянным голосом, что поездка за рубеж не состоится как нецелесообразная (а мне уже было под сорок, а выпустили в первый раз уже при Горбачеве, в сорок семь). Да, я – старый совок, приходится признать, плоть от плоти режима, на который пришлась большая часть жизни, и, к сожалению, ничего великого, кроме великих жертв, не вижу в истории страны под диким для русского уха названием “СССР”. Так что книжка эта – отчет о проделанной за пятьдесят лет работе, о том, как совковый кинорежиссер переучивался на совкового писателя.
Первый звонок прозвучал весной 68-го года из уст покойного Владимира Евтихиановича Баскакова, в ту пору – заместителя министра культуры, ведавшего кинематографом. Баскаков был фронтовик, писавший прозу, окончивший знаменитый ИФЛИ, человек культурный, чем резко отличался от нашего начальства начиная с министров, и потому слегка презираемый в среде партийных чинов. Потом, через годы и до его последних дней, нас с ним будут связывать отношения – не скажу дружеские, слишком велика была разница в возрасте, – отношения взаимной симпатии. А пока – 68-й год, мне двадцать семь лет, я сижу на обсуждении своей первой самостоятельно снятой короткометражки “Ангел” (до этого мы вдвоем с Борисом Яшиным сняли полнометражную картину “Пядь земли” и две коротких). Я еще не знаю, что “Ангела” положат на полку, а через двадцать лет выяснится, что негатив картины, то есть подлинник, то ли уничтожен, то ли потерян. Я еще надеюсь, что мое кино кто-нибудь увидит (все-таки “рукописи не горят”, и “Ангела” сегодня можно найти в интернете). По окончании обсуждения, для меня катастрофического, замминистра велит мне задержаться. Оставшись наедине, Баскаков доходчиво объясняет, что моя короткометражка содержит неудавшуюся идеологическую диверсию и поклеп на русский народ. Я уже стою у двери, собираюсь выйти, когда он заканчивает той самой фразой: “Мы тебе поможем сменить профессию…”
Трудней всего было приучиться молча сидеть в одиночестве. Режиссер – это профессиональный болтун. Он молчит только в короткие мгновения между командами “Мотор!” и “Стоп!” – пока снимается кадр. Все остальное время он говорит или, в лучшем случае, слушает, весь рабочий день он непрерывно общается с актерами, с оператором, со всей многочисленной съемочной группой, пытаясь достучаться до каждого, растолковать свой гениальный замысел. А тут – на тебе! – лист бумаги, ручка, сиди и смотри в точку часами. Меня так и подмывало вскочить, поймать знакомого и в горячке изложить ему, что я собираюсь написать. А Генри Мур, гениальный скульптор, говорит: “Рассказывая о своем проекте, вы тратите энергию, которая понадобится вам для его создания”. Я прочел – и заткнулся. Заставил себя писать каждый божий день хоть страничку, хоть две. С годами образовались тысячи страниц дневников, мне даже предложили их издать, но я поленился.
В конце 79-го года я снял свой последний кадр и твердо решил с режиссурой завязать. Мне было тридцать восемь, надоела вечная толкотня с цензурой, в которой я неизменно оказывался в проигрыше. Ни один из моих четырех фильмов (в том числе и относительно успешный “Белорусский вокзал”) не дошел до зрителя таким, как я задумывал.
Но когда советская цензура приказала долго жить, я заволновался. Неужели я так и помру, не оставив ни одного фильма, сделанного без чужой указки? Мысль эта не давала мне спать. Однажды в декабре 87-го года, среди ночи, я вылез из постели, чтобы записать: “Кино о Тамбовском восстании!” Наутро сел думать. С одной стороны, материал богатый, огнедышащий, в котором сходится все – история России, страны крестьянской, революция и Гражданская война, восстание деревни против большевиков, подавленное с чудовищной жестокостью, единственный в истории случай применения отравляющих газов в войне с собственным народом. С другой – как же подниму я эту махину, городской житель, не проживший в деревне и месяца?
Прошло больше десятка лет, пока появился на свет сценарий. Я не жалею о потраченном времени. Ходил по тамбовской земле, где лучший в мире чернозем, расспрашивал по деревням бабушек, которые ничего не помнят – два поколения запуганных родителей молчали, боялись рассказать детям о том, что здесь творилось. Вслушивался в тамбовский говор, пытался понять, чем он отличается от орловского или воронежского. Сидел в архивах, читал документы, ездил в Борисоглебск к историку Владимиру Самошкину, который стал моим главным консультантом и другом, но, к несчастью, не дожил до премьеры картины. Эти годы многому меня научили. Я много узнал о стране под названием Россия.
В июле 2008 года мы сняли первые кадры фильма “Жила-была одна баба”.
Я опять кричал “Мотор!”. Перерыв составил 29 лет…
Всё это время я снимался в кино как артист, преподавал, ставил спектакли на театре, в горбачевские времена три года был чиновником, а главным образом, писал – сценарии, пьесы, статьи. С плодами моих трудов вас познакомит эта книга. Я расскажу вам несколько историй.
Осень
– …О чем думаешь?
– Не знаю… Ни о чем.
– Все-таки о чем-нибудь ты думаешь?
– Интересно, о чем я должна думать, когда целуюсь?
– Замерзла?
– Перестань зевать, ради бога! Стоишь с женщиной и зеваешь.
– Виноват. Между прочим, еще шести нету.
– А я совсем спать не могу. На всех чертей, наверное, похожа…
– Ты ослепительна.
– Не надо… И куда нас несет?.. Ну, не надо, пожалуйста.
– Спят все.
– А проводница? Приедем сейчас… Озеро какое-то бесконечное… Смотри – церквушка.
– Это погост. Кладбище видишь? Значит – погост.
– Ненавижу, когда ты таким тоном разговариваешь.
– Каким?
– Вот таким. Менторским. Поучающим.
– Все равно ты в меня влюблена как кошка.
– Вот дурак.
– Э, молодежь, приехали! – Проводница отправилась в тамбур.
– Торопись, он стоит три минуты. Слыхала? Молодежь – это мы.
– Подожди. Поцелуй меня.
Подплыл каменный обшарпанный вокзал с цифрами “1912”, выложенными по фронтону, и фигурой Меркурия. Перрон оказался мал. Сиротливый хвост из двух вагонов остался на открытом пространстве.
– Господи, я же замучаюсь со своей юбкой…
Он спустился на насыпь, поставил чемодан и сумку, растопырил руки. Женщина задержалась на мгновение на высокой подножке и, негромко охнув, прыгнула.
– С приездом! Какой сегодня день, Саня? Суббота?
– Не знаю, ей-богу, так все перепуталось…
– Воскресенье! – крикнула им вслед проводница.
День первыйШофер косился на нее в зеркальце.
Мотора он не выключал, “дворники”, скрипя тягуче, сгоняли со стекла редкие капли.
Шоколадный, с желтыми подпалинами петух слонялся по двору, ворча. За деревней над темным ельником показалась из-за туч чистая бледная полоска.
Шофер сопел. Жидкие кустики волос вздрагивали на розовой проплешине.
Саша глянула в зеркальце со злобой – он усмехнулся.
Тут Илья затопал по ступенькам.
– Порядок, – сказал он и стал расплачиваться.
Девочка лет четырех и хозяин вышли на крыльцо и смотрели, как они идут.
– Телевизор у хозяев, приемник у нас. Живут – дай бог… Окно прямо на озеро. Что ты, Саша?
– Ничего.
Они остановились.
– Что-нибудь не так?
– Не обращай внимания. – Она постаралась улыбнуться и взяла его под руку. – Укачало немножко.
С виду хозяин был моложе тридцати, русоволосый голубоглазый парень, слегка отяжелевший.
– Знакомьтесь, – сказал Илья. – Это моя жена. Ее зовут Саша.
В комнате слабо пахло пылью.
– Кровать новая, хорошая, вставать не захочете… – У Дуси, хозяйки, плавный голосок и такие же, как у мужа, светлые глаза. – Прошлый год купили на Троицу. Отдыхайте, сколько понравится.
– И не на Троицу, а на майские. Сто тридцать рублей отдали под самый праздник…
Хозяин в вязаных носках и девочка стояли в дверях. Девочка дичилась, смотрела исподлобья, а глаза плутоватые, без боязни.
– Одеялку берите, еще и другую дам. Эдуард, приволоки теть-Катину, зеленую, что в сундуке. А то – перину хотите?
– Хватит, куда!
– Дак студено ночью, не в Крыму, чай. Перина нешуточная, косточки-то погреть, ну? Заморозите жену…
Она засмеялась и лукаво и застенчиво. У нее недоставало бокового зуба, улыбка выходила щербатая, как у подростка.
– Стряпать – на дворе, печка. Растопить умеете? А то мне покличьте. Умываться вон за дверью, покажи, Эдуард. Магазин хороший, а коли повкусней чего, селедочки или колбаски, в Буяново прогуляетесь. Вина белого – в Буянове опять. Молочка, конечно, кушайте, сколько захотите…
Илья присел к девочке:
– Меня Илья зовут. А тебя как?
– Чего стихла, ну? Скажи, как зовут, спрашивают тебя…
– Она, наверное, забыла.
– Знает она, вот девка. – Хозяин принес одеяло. – Таня ее звать…
Дуся опять засмеялась:
– Она у нас смутная. То – спасу нет, а то как зверенок, стоит, не гукнет… Пожалуйста, спите на здоровье, утомились небось? Вы с Петрозаводска будете?
– Мы из Ленинграда. – Илья сел на кровать и достал бумажник. – Значит, рубль с человека, два рубля день, шесть дней – это будет двенадцать. Правильно, Дуся? И молоко. Почем у вас молоко?
– Тридцать копеек.
– Литр в день нам хватит? Саша, ты слышишь?
– Я не знаю.
– А кто знает? Ладно… Дуся, вот пятнадцать рублей, там разберемся.
– Мне не спешно, вы глядите, как вам сподручней. Ну, давайте… Дак коли надо чего, скажите, не стыдитесь…
Хозяева вышли и притворили за собой двери.
Саша в плаще стояла у окна.
– Иди сюда, – сказал Илья.
За окном виднелось озеро, прикрытое стеной дождя, и вода в озере кипела.
– Я не гордый, и сам подойду.
Они обнялись.
– Хозяева не понравились?
– Очень милые хозяева.
– А что?
Она пожала плечом.
– Ты бледная. Приляг, ты не спала толком. Откроем окно и спи. Смотри, какой дождь.
– Не хочу.
Он вынул сигареты, закурил.
– Не надо, Саш. Плюнь. Ведь это же не просто так. Это только так выглядит.
– Все равно.
– Черт, пепельницу надо попросить…
– Может, они в доме не курят.
– Курят, я видел – Эдик курил… Ну, хорошо. И что же мы будем делать?
– Илюша, мне не семнадцать лет, мне тридцать скоро. И все уже не так легко дается. Постарайся меня понять.
В глазах Саши заблестели слезы.
– Я понимаю.
Он прошелся по комнате, стряхнул пепел в горшок с фуксией. Отворил окно, постоял, вдыхая холодный, пахнущий озерной сыростью воздух.
– Только, пожалуйста, я тебя очень прошу, не называй меня женой.
– Ты моя жена.
– Ты даже не замечаешь, когда говоришь “моя жена” про Ларису. У тебя две жены сразу?
Илья коротко взглянул на нее, выбросил сигарету, присел на подоконник.
Саша подошла и положила ладонь ему на шею.
– Не сердись на меня. Я злая. Но я тебя люблю.
– Э, а вы что же, Дуся? Не годится!
– Я наливку лучше люблю, белое-то злое вино. Вы на меня не глядите. Груздочек вон цепляйте, я еще доложу.
Девочка ковырялась в тарелке с глазуньей и не сводила глаз с Ильи.
– И сколько же в месяц выходит, если не секрет? – спрашивал он.
– Почему секрет? Тот раз сто четыре вышло. Еще прежний раз – сто двадцать. А бывает, и полторы набежит.
– Ой, он вам наскажет! Полторы? Где ж полторы, ну?
– Чего, чего? Колька Михалев тот раз сколько угреб? Полторы сотни и вышло.
– Дак Михале-ев! Когда ж ты с Михалевым вровень-то получал? Людей не смеши!
– А тебе солить их, деньги? И так хватит. Здоровье, небось, не казенное.
Все засмеялись, а Дуся громче всех.
– Жить, конечно, можно, при машине. – Дуся вздохнула. – Машина-то заработает. В поле пупок драть – там шибко не разгуляешься.
– Куды храбрая какая! Много он тебе заработает, сам-то… Ты с мое на нем отсиди, с темна до темна!
– А вы в поле работаете, Дуся?
– Да дома она, с Татьяной. Языком здорова строчить…
– Ой-ой, выпил – уже себя не сознаешь. Люди незнамо что подумают, ну! Я на ферме работала, покамест в декрет не ушла. Дояркой… а после он на курсах был, опять я работала.
– Дояркой? Нелегкая работка.
– Дак разве она легкая-то бывает, коли работать?.. Что же вы не кушаете ничего? Молчите и не кушаете. Сырку попробуйте.
– Спасибо, я ем.
– Она фигуру бережет.
– Перестань, Илья… Это сыр такой? Я думала – творог.
– Это говорится у нас так – сыр и сыр. Вообще-то оно с творогу, конечно…
– А музыкантам хорошо платят? – спросил Эдик.
– Музыкантам? Ей-богу, не знаю… А что?
– Вы, значит, не музыкант?
– Нет, я врач. Доктор… А Саша – инженер. Разве я похож на музыканта?
– Сказали вроде музыкант…
– Это у нас позапрошлый год музыканты жили. Тоже с Ленинграда. Может, знаете? Как его фамилия-то, Эдуард? Жену еще Лидой звать, черненькая такая? Интересная женщина.
– Чего там интересного? Мослы одни.
– А знаете, у нас Танечка ушком хворает. Может, поглядите?
– Это вам к ушнику надо. Бледненькая она у вас… А посмотреть мне нетрудно, давайте посмотрим.
– Илья, как тебе не стыдно, ты же выпил! Ребенка собираешься смотреть!..
– Дуся, обещаю – завтра утром устраиваем осмотр.
– Дак не пожар, чего там… А у вас детки есть?
– Нет, Дуся. К сожалению, нету. Но будут, надеюсь. А, Сань?
– Илюша, ты напился.
– Клевета, ни в одном глазу… Мы, Дуся, если правду сказать, еще и недели не женаты.
– О-ой!
– А знаем друг друга сто лет. Мне десять было, а ей семь, когда нас познакомили. И женихом меня дразнили. И, как видите, накаркали.
– Что же долго собирались-то?
– Это вы у нее спросите, у Саши. Собрались было, лет десять назад, а она хвостом вильнула. А теперь вот все сначала…
– Судьба, выходит… – сказала Дуся и пригладила дочери челку, упавшую на лоб. – Интересно…
– Уж куда! Выпить у нас не осталось?
– В Буяново можно сгонять, – сказал Эдик.
– А долго туда?
– Навострился! Сиди, дождик вон…
– Илюша, честное слово, тебе хватит!
– Где дождик, где? Прошел давно. В полчаса обернемся. У меня “Ява”.
– Саня, ну чего ты нахохлилась? У нас ведь, можно сказать, медовый месяц! Неделя, верней. Отметить надо. Правда, Дуся?
– Да ну тебя, Илья! Куда вы по мокрой дороге! Еще разобьетесь!
– Все будет в порядке, не волнуйся. А, Эдик? Бог пьяных бережет и влюбленных. А мы – и то и другое! Тут проселок, машин мало. Девочки, ждите нас с гостинцами!
– А ты куда? – крикнула Дуся, но девочка сползла со стула и побежала вслед за отцом.
Женщины остались одни.
Дуся вздохнула и стала собирать тарелки со стола.
Саша смотрела в окно.
– Давайте я посуду помою, – сказала она.
Мотоцикл не хотел заводиться.
Илья, засунув руки в карманы, вертел головой по сторонам. Дышал полной грудью.
– Воздух у вас тут – прямо жрать его хочется!
– Да… – отозвался Эдик. – А запчастей днем с огнем не сыщешь.
– Вот разбогатею, – сказал Илья, – куплю дом в деревне и буду в земле копаться.
За забором хихикнула девочка.
– Чего смеешься, Танюха? Сомневаешься?
– Не заводится, змей, – сказал Эдик. – Подпихнешь? Тут под гору, авось возьмет.
Он протянул Илье шлем, сам надел другой.
– Ты мне напиши на бумажке, чего тебе нужно, какие запчасти, – сказал Илья. – Я в Ленинграде поищу.
– Свечами бы разжиться. Мне один обещал, москвич, да забыл, видать… – Эдик забрался в седло. – Ну, понеслась!
Илья налег на мотоцикл.
– Который ни приедет городской – одна песня: желаю в деревню, и все тут. – Эдик усмехнулся. – А я говорю: ну и ехай себе в деревню, кто тебе мешает? А то ж не едете. Видать, не так уж и худо в городе-то…
Ожил, затарахтел мотор.
– Взяла!
Илья перевел дух и полез на заднее сиденье.
– Только это… – прищурился Эдик. – Денег у меня…
– Денег нет? Неважно, у меня есть.
– Ну, держись крепче, доктор!
Эдик тронул плавно и сразу набрал ход. Грязь полетела из-под колес.
Илья пронзительно засвистел.
Во дворе Дуся толкнулась в загородку, за которой месили черную слякоть два подсвинка, залила варево в корыто. Курам подсыпала жменю проса.
На крыльцо вышла Саша, вытерла о передник руки и стояла, глядя на улицу.
– Да чего ты маешься! – улыбнулась Дуся. – Приедут целые, ничего им не будет… Они небось в чайной засели, черти.
– В какой чайной?
– А в Буянове. Воскресенье же.
Дорога была пуста. Изредка вздрагивала вода в озере и доносился негромкий всплеск – играла рыба.
Саша лежала, уткнувшись в подушку. В дверь постучали.
– Впрямь чтой-то долго, – сказала Дуся. – Дождь, как на грех. Говорила дьяволу… Или подрались? Твой-то как? Смирный?
Дуся постояла и вышла.
Вскоре послышался топот, смех и сердитый Дусин голос. В комнату ворвался Илья, грязный, промокший, с бутылками в руках.
– Старушка, ты погляди, чего мы раздобыли!
– Господи, живой! Чего мне только в голову не лезло!
– Это же вобла! Погляди какая! Я такой сроду не видел! Целая акула! И пива привезли…
– Илюша, ну разве можно так? Мы что, пьянствовать приехали? Бросил меня одну, в чужом доме… Я чуть с ума не сошла.
– Да все нормально, чего ты суетишься? Ну, в чайной погрелись немного, переждать хотели… И тут же назад.
Саша посмотрела на воблу, которой размахивал Илья, и разрыдалась.
– Что с тобой? Сашенька, что ты? Не надо, милая, успокойся! Случилось чего-нибудь?
Ночью Илья разговаривал во сне.
Саша поднялась на локте, встряхнула его. Илья пожевал губами и успокоился.
В окне виднелся край луны. Иногда он скрывался за облаком, и по стене плыли медленные тени.
Саша долго смотрела на побледневшее, чужое лицо Ильи.
День второй
Илья проснулся хмурый и сел, озираясь. Не найдя Саши, он вскочил с кровати и выбежал за дверь. На кухне никого не было. Саша, чумазая, на корточках хлопотала у плиты посреди двора.
Она подкладывала щепы, ворошила, но огонь плохо ее слушался. Заметив Илью в окне, она невольно выпрямилась и поправила платок, оставляя на лбу полоску сажи.
Сковородка поминутно соскальзывала с плиты, осевшей одним боком, и Саша, чертыхаясь, водворяла ее на место. Она налила в жестянку керосину из полиэтиленовой канистры, плеснула в топку.
Илья стоял у окна. Высоко в неярком голубом небе висело осеннее солнце. Скворец прыгал в траве у крыльца, склевывал и быстро, тревожно оглядывался.
Завтракали под березой, за дощатым колченогим столом. Они накинулись на еду, будто не ели неделю.
Саше хотелось побыть вдвоем, но подошла девочка и стояла, глядя на них.
Илья запивал молоком глазунью и мычал блаженно.
– Куда торопишься? Гонятся за тобой?
Он выбрал метелку зеленого лука покрепче, ткнул в соль и спросил:
– Лук есть будешь?
– Буду, буду, – усмехнулась Саша.
Дуся, вернувшись из магазина, зашумела на девочку:
– Ишь устроилась, ну! Людям дай покушать…
– Не мешает она, – сказал Илья.
Таня заплакала, но мать все же утащила ее.
– А кроме яичницы ты что-нибудь готовишь? – ехидно спросил Илья.
– Женись – узнаешь, – ответила Саша.
Вскоре Дуся уже мыла крыльцо и бегала к плите присмотреть за варевом.
Илья и Саша сидели за столом, сонные, разомлевшие от еды, от солнца и воздуха. Илья курил. Саша поглядывала на сигареты с завистью, но при Дусе курить стеснялась.
В лесу они изредка перебрасывались двумя словами, а больше – молчали. Принюхивались, глазели по сторонам.
Лес стоял полуголый, светлый, редко слышался птичий голос. У Саши подмерзали ступни в резиновых сапожках. Земля под палым листом остывала.
Когда Илья пропадал за деревьями, Саша останавливалась, сдерживая дыхание, и скоро в тишине долетал к ней его тяжелый, размеренный шаг. Свербила его какая-то мысль, не давала отвлечься. Увидев Сашу, он улыбался, лицо его смяг- чалось.
Она нашла старую сыроежку с бурой подсохшей шляпкой. В ельнике, выстланном мертвой хвоей, Саша бежала на каждое пятнышко, но грибов не было.
Она исчезала, появлялась, а он все шагал как заведенный.
Ни о чем его спрашивать Саша не стала.
Вернулись засветло. В доме было натоплено, и Илья открыл окна. Пока чистили зубы, комната остыла.
Саша тихо скулила, когда, голые, они забрались на ледяную простыню.
День третийПроснулись они одновременно.
– Я что-то раскисла… – Голос ее был хрипловат со сна. – Который час?
Илья взял со стула часы и закинул под кровать.
– Ты мой любимый… – шептала, улыбаясь, Саша.
Запах сырого песка проникал в комнату.
В распахнутое окно смотрел пасмурный светлый день, и дождик редко сеялся с прозрачного неба. Листья вразнобой потрескивали под каплями.
– Не сердись на меня, Илюша, – вздохнула она. – Кто ж знал?
Илья засмеялся:
– А может, и разошлись бы, если б тогда поженились…
– Глупости, – сказала она с обидой. – Ничего бы не разошлись. Ты меня любил, а это главное. Господи, какая я дура была, Илюша! – Глаза ее вдруг наполнились слезами. – Ведь ты мне давно нравился, с каких пор! Только я этого не сознавала. А вот что-то такое… – Она запнулась на мгновение. – И торопился ты… – Саша улыбнулась. – Целоваться с тобой мне не хотелось.
– А теперь?
– Да ну тебя! Семнадцать лет было, Илюша, что же ты хочешь? Я себе бог знает чего воображала, а все вдруг кончится Илюшкой, которого я знаю-перезнаю? И больше ничего не будет? Обидно казалось… А когда узнала, что женился, – от злости чуть не повесилась… Всё по-дурацки, всё! И романы какие-то нелепые, и замужество это… Профуфыкала я свою жизнь, милый!
И она сладко, взахлеб заплакала. Илья прижал ее к себе и рассмеялся:
– А ты все такая же плакса, Сашка.
– Угу…
– Ну, не реви… Все-таки встретились. Хорошо хоть в тридцать, а не в семьдесят.
– Мне еще только будет, нечего прибавлять.
– Тем более. Хватит реветь. Погода вон какая…
– Мне так с тобой легко, Илюша, просто… Я с тобой ничего не боюсь, мне ничего не стыдно, абсолютно ничего! Даже жутко… Мне с тобой притворяться не надо, я такая, какая есть.
– Что ж с Олегом – пять лет притворялась?
– Да ну… – Она вздохнула прерывисто и шморгнула носом. – Пусть я плохая, злая, но неужели любить меня не за что? Я-то ведь знаю, что я многих получше, а мне все время внушали, что я просто взбалмошная баба, истеричка, что мне надо какой-то другой стать, как будто я больная… Да я к нему в кровать лишний раз лечь боялась, честное слово! Боялась развратной показаться, это мужу-то! Все за свободу свою держался. Освободила я его, пускай радуется!
Дуся хоть и посмеивалась, но видно было, что помощникам рада.
– И охота корячиться! – говорила она лукаво. – Маникюр загубите…
Саша встряхивала выдернутый куст и ударяла о край корзины так, чтобы все клубни разом свалились внутрь. С ботвы летела в лицо вода, и жирные тяжелые комья отрывались от корней. Парная земля приятно дробилась в ладони.
Дусино ведро звенело беспрерывно: дзинь, дзинь-дзинь. Иногда Саша ловила на себе ее взгляд и усмехалась в ответ.
Девочка грызла капустный лист, переминаясь возле Ильи. Он корчил ей рожи, и Таня смущалась.
С непривычки заныла поясница. Саша выпрямилась передохнуть.