Прямой эфир (сборник)

Артём Бочаров

Прямой эфир

© Грифон, 2011

© Бочаров А., составитель, 2011

© Е. Абросимова, Б. Дзгоев, оформление, 2011

* * *

Друзьям

Правильная фамилия

Игорь Калмыков

Фамилия моя Калмыков.

Едем на машине с семьёй через Калмыкию. Попили в Элисте калмыцкого чаю с бараньим жиром, сфотографировались на фоне местных достопримечательностей.

Выезжаю из города. Над перекрёстком висит светофор, горит зелёный. Еду. И вдруг – сразу загорается красный, безо всяких там жёлтых или мигающих зелёных сигналов!

А за перекрёстком гаишник-калмык стоит, смотрит. У меня – магаданский номер, 49-й регион. Гость Элисты откровенно нарушает правила, непорядок! Довольный гаишник машет палкой. Останавливаюсь, выхожу.

Он мне:

– Ваши документы и пройдите в нашу машину!

Невесёлый, плетусь за гаишником. Тот неожиданно останавливается, поворачивается ко мне, отдаёт права:

– К вам нет вопросов!

И немногословно так, но доходчиво объясняет:

– С такой фамилией у нас можно ездить!

Я, конечно, благодарю служивого, забираю документы, иду, счастливый, к своему бусику. И тут:

– Одну минуточку!

Не прокатило, думаю, передумал!

Нет, не передумал, заботится человек обо мне:

– Переднее правое колесо подкачайте, а то совсем пустое оно у вас.

– Ага, – бодро отвечаю я и сажусь в машину.

Там вся семья сидит в напряжении, следит за событиями. Я им подмигнул – мол, всё нормально! – и в окно, по-свойски уже, спрашиваю у гаишника:

– А где здесь дорога на Ставрополь?

Он рассказывает подробно, показывает: поезжай, мол, сюда, повернёшь туда… Потом выходит на дорогу, останавливает весь транспорт, что движется на зелёный свет, а мне показывает жезлом своим полосатым – путь свободен!

Ну, я и поехал на красный.

Через пару минут жена окончательно пришла в себя, и задумчиво так говорит:

– А не переехать ли нам жить в Калмыкию?

Чистюля

Ирина Беликова

За большим окном красивого автобуса, бегущего по Садовому кольцу, проносилось летнее солнечное утро 67-го года. Там, за окном, москвичи и гости столицы в светлых одеждах, никуда не торопясь, фланировали по тротуарам улицы Чайковского. В преддверии наступающего зноя они предупредительно освежались мороженым и шипучкой в автоматах «Газированная вода». Всего за одну копейку аппарат выдавал полный стакан прохладной минеральной воды. За три копейки – с сиропом.

Но не о газировке и даже не о мороженом думала сейчас трёхлетняя Ариша, сидя рядом со своей бабушкой Полей на мягком диванчике в том самом красивом автобусе, что катил по Садовому. Открыв рот, она во все глаза смотрела на стоящего рядом высокого негра. Тогда это было вполне себе политкорректное слово – негр. В то время в стране пролетарского интернационализма никто и подумать не мог, что самого обычного представителя негроидной расы нужно называть как-то иначе, мудрёнее. Каким-нибудь там афро-американцем, например, или афро-европейцем.

Аришка видела чёрного человека первый раз в своей недолгой пока жизни и теперь пыталась постичь природу такого необычного цвета кожи.

Оказалось, интерес был взаимный. В свою очередь иностранцу приглянулась симпатичная голубоглазая девочка с белокурыми кудряшками, падающими на плечики. Он присел на корточки, взял ребёнка за левую руку, и, белозубо улыбаясь, напел Арише простенькую песенку, наверное, что-то из своего далёкого африканского детства. Глаза и рот у девочки открылись ещё шире. Мужчина сделал «козу-бозу», потрепал Аришкуза плечо, пожал на прощание правую руку и шагнул к двери – на площади Маяковского ему надо было выходить.

Девчушка проводила необычного дядю взглядом, а потом, опустив кудрявую голову, стала внимательно рассматривать свои ладошки, которые только что побывали в чёрных руках незнакомца. Видимо, что-то её там смутило, потому что Ариша вдруг стала энергично вытирать обе ладошки о платьице, словно хотела убрать с них невидимую грязь. Проведёт пару-тройку раз сверху вниз, посмотрит сначала на руки, потом на дядю, и опять за своё.

Бабушка Полина Григорьевна растерялась, покраснела и, опустив глаза, тихо извинилась перед негром за внучку. А тот рассмеялся, сказал, что ничего, мол, это же – ребёнок, подмигнул Аришке и вышел из красивого автобуса с большими окнами.

Москву накрывала жара.

Боевая ничья

Дмитрий Чернусь

Это было время, когда в дефиците были… шахматы. Да-да, те самые – Е2–Е4 которые. Купить их было нереально, в спортмагах были шашки, домино, эспандеры, клюшки для русского хоккея, сатиновые трусы, лыжные ботинки, а вот шахмат не было. Да и откуда им было взяться, когда из каждой фортки неслось-рычалось: «Я кричал: “Вы что там, обалдели?! Уронили шахматный престиж!..”».

А я шахматы не то что любил, я бредил ими. В предпубертатном таллинском детстве в пионерлагере «Двигатель» в сеансе одновременной игры я упустил победу над самим Паулем Кересом, имея две крайние пешки против голого короля. Но, наивно полагая, что в шахматах, как и в шашках, клозет – победа, поставил гроссмейстеру пат.

Пару лет назад на студии «Правда-продакшн» я обыграл какой-то супер-дупер-компьютер, с которым никто даже ничейку сгонять не мог (спросите у Миши Гобалаева, бас-гитариста «Мегаполиса»),

Я не знаю теории, но если мне без потерь удаётся выползти из дебюта, играю, как в кино революционер Камо в картишки.

А в Москве 1974 года я чертил на столе (оказавшемся антикварным) доску, вырезал из бумаги фигуры и разбирал партии Корчного с Карповым. Кто не болел за Корчного против Карпова, пусть плюнут мне в лицо! Вся лично мне известная страна болела именно за него.

Но, впрочем, песня не о том, а о любви… К шахматам, конечно!

Мой тогдашний отчим Виноградов Дмитрий Александрович, поэт-переводчик, бонвиван и светский лев, называемый в непростонародии Митечка, в шахматы играл посредственно. Я давал ему ладью…

Да, у нас ведь появились шахматы! Какие-то старинно-навороченные подарил нам Митечкин друг, у которого Митечка по совместительству увёл мою маму, художник-реставратор (официально) и антикварный делец Богословский.

И вот сидим мы с Митечкой на Луговой, это посёлок дачный по Дмитровскому шоссе. Ждём маму, в шахматишки режемся. Я уже отыграл свою ладью и будёновской лавой нёсся на чахлые Митечкины бастионы. Вдруг бравурно просигналила машина у ворот (я такую ещё не скоро увижу на просторах столицы – Land Rover тех лет), и, дыша духами и туманами, впорхнула моя ослепляюще красивая мама в обрамлении статного красавца Бори, хозяина вышеозначенного транспортного средства, и его дамы сердца. Митечка положил своего короля баиньки и ехидно так прошипел:

– Ты дяде Боре сыграть предложи…

Из машины досталась берёзковская коробка с заморским выпивоном-закуроном и номенклатурной жратвой. Дело в том, что Митечка, будучи сыном Ольги Ивинской, которой её гражданский муж Пастернак завещал валютные вклады, имел пухлые книжицы чеков серии D, курил сигареты Pinacle, пил джин Beefeeter. А ещё Митечка блуждал по матримониальной жизни в трёх женских соснах, коими были актрисы Катя Васильева и Таня Лаврова, ну а третья, как вы, друзья, понимаете, была моя дивная, неповторимая, непревзойдимая мама – Чернусь Стелла Петровна, простая советская барменша из непростой советской шашлычной «Антисоветская».

Мне позволили выпить джина с тоником. Ну не «Солнцедар» же с поселковыми охламонами пить мальчику из приличной семьи!

Митечка заговорщицки подмигивает, предложи, мол, дяденьке сыграть!.. А дяденька тот на кого-то поразительно похож, вот только на кого – не упомню.

Ну, в общем, я и предложил. Дядя Боря посмотрел на меня так, будто я предложил ему разлучить меня с ректальной невинностью – презрительно-хищно.

– Видите ли, мой юношеский друг, – сказал мне дядя Боря. – Я в шахматы играю только на деньги, и очень большие!

– Десятка! – выпалил я неосторожно.

Этой самой десятке я только вчера приделал ноги из кармана Митечкиных Super Rifle. Митечка и ухом не повёл, у него этих денег было, как у дурака – махорки!

– Ну что ж, сумма немалая, – ощупав фигуры, произнёс дядя Боря. – Приступим!

Я всегда проигрываю абсолютно все жеребьёвки.

Дядя Боря пошёл Е2–Е4. Я не нашёл ничего остроумнее, как процитировать Высоцкого:

– Сделал ход с Е2 на Е4, точно как с Таймановым. Так-так… – и поставил коня на С6.

– Скорее это было со мной, в Рейкьявике. Я хоть и бывший, но всё же чемпион мира! – сказал дядя Боря, теперь уже точно Спасский, выставив вторую пешку на D4.

Я вернул коня на место и предложил ничью, которая и была принята без аннексий и контрибуций на втором ходу.

А Митечка потом долго ехидничал – Сирота (это прозвище у меня было такое) играет только по червонцу и только с самим Спасским.

Two One

Владимир Петрович Пресняков

Мой сын большой мастер розыгрыша.

Дело было на Канарах. В гостинице, в которой мы остановились, Вовкин директор Людмила звонит сыну в номер с ресепшен. А Вовка ей и говорит:

– Представляешь, мы только сняли клип, а его уже здесь показывают!..

– Как?! – удивилась Люда.

– А вот так, – отвечает ей Вовка. – Попроси, чтобы тебе там включили двадцать первый канал.

Люда – к портье, как может объясняет, что ей нужно. Показывая на большой телевизор в холле, она быстро вспомнила школьный английский:

– Channel Two One, please!

He сразу, конечно, но работники гостиницы поняли, что даме вдруг срочно понадобился двадцать первый канал. Как можно деликатнее, при помощи жестов и того же английского, они попытались объяснить сеньоре, что она может подняться к себе в номер и смотреть там по телевизору всё, что ей угодно.

– Я не успею! – расшумелась русская сеньора. – Мне нужно немедленно!..

За стойкой ресепшен – непонимание момента.

– Там показывают такое важное для меня! Воспитанные испанцы мягко, но настойчиво предлагают пройти в свой номер.

– Two one!.. – показывает Люда на пальцах – два и один – непонятливым работникам отеля.

– Увы, – крутят те в ответ головами. – Нет!

– Вы бездушные! – осознав, что всё равно уже опоздала, констатировала Люда и ушла, обиженная.

В номере включает телевизор, настраивает на двадцать первый канал, а там – вовсю резвятся немцы:

– Уф-ф! Я, я! Дас ист фантастиш!

В общем, двадцать первый оказался порноканалом. Потом Люда три дня с Вовкой не разговаривала, а все портье как-то задумчиво смотрели ей вслед.

Незваный гость

Анатолий Миловидов

Было это на реке Хивач, что в Магаданской области, году этак в 88-м.

Наш геологический отряд, состоящий из шести человек, располагался непосредственно на берегу вышеназванной реки. Неподалеку от нас, метрах в пятидесяти, разбили свой лагерь геофизики. Их было много, и обосновались они намного основательнее, чем мы: у геофизиков были баня и столовая, чему мы очень завидовали, особенно бане.

В один из вечеров после трудового маршрутного дня я и мой сосед по палатке Ромка уже начинали смотреть первые сны, как вдруг прогремел один выстрел, за ним – другой, а потом раздалась канонада, сравнимая с праздничным салютом.

«Весёлый народ – геофизики! Ни с того ни с сего перепились и устроили салют из всех орудий», – подумали вслух мы с Ромкой и попытались уснуть снова.

Не тут-то было!

Разрывая антикомариный полог, в палатку влетел начальник геофизиков – бородатый мужик в очках. Надо заметить, что практически все геофизики были в очках, видимо, это важнейший аксессуар профессии.

– Мужики, ружьё есть?! – взволнованно спросил бородач.

– Есть, – я показал на карабин, лежащий в проходе между спальниками.

– Да нет, мне двенадцатый калибр нужен!

Мы с Ромкой тут же пристали к ночному визитёру с расспросами. И вот какую картину нарисовал нам главный геофизик.

Сегодня он лёг спать пораньше, но ближе к полуночи его разбудил сосед по палатке, который громко копошился в ящике с инструментами. Не открывая глаз, начальник сначала по-доброму посоветовал Серёге прекратить безобразие, но тот будто и не слышал своего руководителя! Тогда начальник выругался, надел очки и развернулся было для серьёзного разговора, но вместо соседа Серёги увидел перед собой мишку – большого бурого медведя.

Дальше всё происходило, как в ускоренном немом кино, – не проронив ни звука, начальник геофизиков выхватил нож из лежащих рядом ножен, разрезал стенку палатки и быстро скрылся на четвереньках в темноте.

Чтобы поднять народ на «священную войну», времени ушло немного.

И вот неорганизованная толпа бородатых геофизиков в очках с карабинами осторожно подкрадывается к злополучной палатке, но, увы, хозяина тайги там уже не было. Решили прочесать территорию лагеря и вскоре обнаружили огромный мохнатый зад, торчащий из столовой. Передняя часть медведя, по всей видимости, активно уничтожала продуктовые запасы. Не сговариваясь, и весьма смело – с безопасного расстояния – народ открыл огонь по «врагу». Боеприпасов было изведено много, но в косолапого так и не попали. А если и попали, то легко, так как в изрешечённой столовой хладного трупа не обнаружили. Дальнейшие поиски тоже ни к чему не привели – мишка счёл за лучшее удалиться.

Честно говоря, после такого рассказа на душе стало как-то беспокойно – медведь-подранок, это не шутка!

Утром наш начальник отряда высказал геофизикам всё, что он о них думает, и, взяв с собой техника, отправился на поиски подранка.

Геофизики тоже организовали истребительный отряд, который выглядел весьма колоритно: по высохшему руслу реки несётся вездеход ГАЗ-47 без тента, по четырём углам которого стоят четыре обросших мужика в очках и с карабинами наперевес.

Как можно ловить подранка на вездеходе, не знаю, но им это почти удалось. Через несколько километров у вездехода вылетел палец из трака, и механизированная погоня приостановилась. Один из «коммандос», воспользовавшись остановкой, пошёл в кусты по нужде. Только он расположился удобно, как прямо перед собой увидел медвежью голову… Мужик, видимо, в юности занимался спортом, потому что без подготовки так быстро ломиться через кусты просто невозможно. К тому же бывший спортсмен ещё придерживал штаны на бегу и орал благим матом.

По кустам был открыт ураганный огонь.

Больше мы не видели косолапого. Наверное, он обиделся – ему хотелось общества, а люди, встречаясь с ним, сильно шумели, непристойно ругались и палили из ружей почём зря!

В общем, ушёл он от нас…

Злые мы.

Обратная сторона медали

Олег Коротков

В финале футбольного турнира Спартакиады вузов гражданской авиации наша команда Кировоградского высшего лётного училища выиграла у киевлян 2:1. Матч получился тяжёлым. В столице Украины умеют играть в футбол – от «Динамо» до дворовых команд. В том числе и в Киевском институте инженеров гражданской авиации.

Положа руку на сердце – нам повезло.

Один мяч мы забили из офсайда, но боковой арбитр положение «вне игры» не зафиксировал – просто не успел прибежать от центральной линии. И главный рефери явно благоволил нам – не назначил стопроцентный пенальти за грубый снос в нашей штрафной нападающего команды КИИ ГА.

Как бы там ни было, мы – чемпионы!

Радовались, правда, чемпионы недолго – теперь надо было о сессии думать! Когда все нормальные люди её сдавали, мы пахали на тренировках, готовились честь КВЛУ ГА защищать.

Пристегнул я на лацкан пиджака значок победителя Спартакиады, глянул в зеркало – герой! – и пошёл сдавать «Пилотажно-навигационные приборы».

Настроение было приподнятое. Предмет я знал, да ещё и ректор накануне заверил на торжественном приёме: чемпионам нечего бояться, педагоги будут лояльны к ним. К нам, то есть.

Вышел я со своим билетом к комиссии, а на меня Клебанович – экзаменатор наш главный – с хитрым таким прищуром смотрит.

– Что, – говорит, – чемпион?

И на значок мой кивает.

Я ногу чуть вперёд выставил, голову гордо поднял:

– Да, – отвечаю. – Было дело!

– И в каком виде? – интересуется педагог.

– Футбол, – всё ещё горжусь собою я.

– Вот, – обращается Клебанович к своему коллеге, второму экзаменатору. – У наших в финале выиграли!..

Вот так дела!

Кто же знал, что оба, принимающие сегодня у меня зачёт, в своё время учились в Киеве и закончили тамошний институт инженеров ГА?!

А Клебанович тем временем поведал однокашнику и про наш гол из офсайда, и про их пенальти неназначенный не преминул вспомнить…

– В общем, – Клебанович заглянул в мою зачётку. – Как вы, Коротков, не старайтесь, выше тройки я вам поставить не могу!

Развёл руки и улыбнулся неприятно:

– Сами понимаете!..

Я и стараться не стал.

Молча забрал свою зачётку с трояком и пошёл себе восвояси.

Сразу же за дверью снял я значочек свой чемпионский и больше на экзамены его не надевал.

Прямой эфир

Анна Шатилова

22 января 1991 года.

В останкинской студии программы «Время» всё готово к вечернему выпуску.

Буквально за минуту до эфира мне приносят новый текст и сообщают, что этот материал и будет первым.

Пока шла заставка с известной всей стране музыкальной темой «Время, вперёд!», я быстро пробежала глазами по только что принесённой бумаге. Это был текст указа об изъятии из обращения и обмене пятидесяти-  и сторублёвых купюр образца 1961 года.

Отзвучали последние аккорды заставки, и я – в эфире:

– Здравствуйте, товарищи!

Читаю указ, а сама краем глаза замечаю: в студии происходит что-то не то! Операторы за камерами, режиссёр и его ассистенты за стеклом, все энергично жестикулируют, пытаясь донести до меня какую-то информацию.

Оказывается, не работал мой микрофон. То есть телезрители меня видели, но не слышали. Техническая накладка – такое иногда случается в прямом эфире. Увы, никто от этого не застрахован.

Наши технари выход из положения нашли быстро – пустили звук через общий микрофон, который висел надо мной и ловил интершум в студии.

Я вновь поприветствовала многомиллионную аудиторию и начала читать злополучный текст сначала:

– Указ Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва «Об изъятии из обращения и обмене старых купюр и ограничении выдачи денег с вкладов в сберкассах…»

Надо ли говорить, как все мы переживали после эфира – техника подвела в самый ответственный момент! Стране читают указ её Президента, и тут – такое!..

А через два дня я от всей души смеялась над газетной статьёй, в которой на полном серьёзе сообщалось, что Шатилова забыла нажать на кнопку звука, потому что глубоко задумалась. О чём? О том, как же ей самой успеть поменять за отведённые три дня накопленный на сберкнижке личный капитал. И для пущей убедительности даже точная сумма была указана – целых восемь тысяч рублей!

В начале девяностых в нашей стране бульварная пресса начинала поднимать голову.

Утро

Евгений Гинзбург

Проснувшись, я обнаружил, что я мальчик.

Живу в доме, где меня очень любят, где пахнет керосином и жареным луком. Там только что вымытый сырой пол и женщина у керосинки – это моя мама. В керосинке горит огонь, а на ней шипит сковородка. Мама кудрявая, быстрая. На ней халат в цветочек. Бабушка в тазу моет большие багровые помидоры. Я их люблю. Мама жарит яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что люблю яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что не люблю манную кашу и сметану. На бабушке узбекское платье из хан-атласа. Оно очень яркое и переливается на свету. Бабушка совсем седая, но очень хорошенькая, она похожа на куклу, только личико с морщинками.

А папа не участвует в приготовлении яичницы. Он лежит на бабушкиной железной кровати и читает газету. Я люблю запах свежей газеты и папы. Газета пахнет сырой краской, а папа табаком и ещё чем-то очень привлекательным, от чего хочется плакать. На папе широченные пижамные полосатые штаны, и белая майка на худом волосатом торсе. Он тоже, как мама, кудряв. У мамы на щеках кожа нежная, гладкая, а у папы колючая, даже когда он бритый.

И папа, и мама носят здоровенные очки с толстыми стёклами. Вся эта компания и я, сидящий в это утро на свежевымытом полу, освещены слепящим ярким солнечным лучом, рвущимся через распахнутую на улицу дверь. Луч спускается вниз по пяти ступенькам цементной лестницы и, прихватив меня и бабушкину кровать, на которой лежит папа, упирается в белую потрескавшуюся стену. Он образовывает на ней чёткий слепящий прямоугольник. Свет от стены отражается и растекается по этой длиной и нелепой полуподвальной комнате. Вообще это кухня и ещё столовая. Стоит огромный стол. Он покрыт драной клеёнкой. Но тут и бабушка спит на железной кровати, и я. Есть ещё кладовка за дверью. Там стоит вонючее ведро под крышкой, а над ним – стул с дыркой в сидении. Есть ещё мамина с папой комната. Там кровать, фанерный шкаф и тумбочка с зеркалом. Там окно с широким подоконником.

Я на нём часто сижу и смотрю на улицу. Получается, что смотрю снизу. Это очень интересно. На этой стороне солнца нет. Тут прохладно. И не только ходят люди. Машины ездят и троллейбусы. Когда дождь, то вода из-под колёс добрызгивает до окна. Это здорово! А на окне решётка с толстыми прутьями. На ней можно висеть. Я это делаю. Я был в зоопарке с папой. Там так висела на решётке рыжая линялая обезьяна.

А на стенке, в которую солнце ударило, висит чёрная тарелка. Это радио. Из тарелки слышно, как где-то играет музыка, как громко и малопонятно кричит дядька. А если кто-то не выключит тарелку ночью, то утром в Москве бьют куранты! Очень рано, и бабушка ругается.

Ещё интересная, конечно, керосинка – в ней огонь. Керосин привозит старый узбек в грязном халате. Он привозит жирную бочку на арбе, запряжённой грустным осликом. Узбек кричит страшным голосом:

– Хрсин! Хрсин!..

Все бегут, кто с чем: с бидонами, с банками, с бутылками, а то и с кружками. И пахнет сильно керосином, так сладко пахнет! Я люблю этот запах, но керосин невкусный. Когда у меня болит горло, бабушка берёт вату, наматывает на щепочку, велит мне широко раскрыть рот и мажет там все керосином. Я плачу. Узбек берёт у человека или у ребёнка бутылку, бидон или банку, вставляет в горлышко здоровую медную лейку, открывает жирный кран, и из крана медленно льётся керосин. Жёлтый.

Я ещё маленький, мне ничего не дают делать, бабушка стоит в очереди, а я иду к ослику. Он безразличен и очень грустен. Голову ко мне поворачивает, смотрит, но будто не видит. Иногда я приношу ему кусок сухой лепёшки. Он протягивает за лепёшкой большие жёлтые зубы и прикрывает глаза. У него пушистые ресницы.

Все бросают мелочь в грязную кружку, висящую на гвозде. Узбек снова кричит:

– Хрсин!

Потом молчит и ждёт. Ослик жуёт мою лепёшку. Никто не приходит, и узбек говорит ослику:

– Чу!

И они уходят.

– Шурик, вынеси ведро! – грубо говорит мама и начинает бить ножом яйца.

Папа морщится, складывает газету и идёт в кладовку. Он выносит ведро, как-то оттопыривая руку, чтобы было от него подальше. Я тоже не люблю вонючее ведро. Слава богу, у меня есть мой горшок. Папа несёт ведро наверх, на улицу. И я почему-то не иду, а ползу вверх по холодным еще ступенькам. Мне нравится ползти на четырёх лапах. Я опять вспоминаю линялую обезьяну из зоопарка. Ползу и говорю тихонько:

– У… У-у-у…

Солнце такое яркое, что я даже закрываю глаза. Открываю. Во дворе дворник уже подмёл. Он татарин. Его зовут Ильдар. Он злой и крикливый. Детей гоняет метлой и кричит:

– Иди мамкия, билять!

Но утром он чисто подметает двор и из ведра его весь пробрызгивает. Поэтому ещё будет прохладно и будет пахнуть прибитой водой горячей пылью. Во дворе торчит из земли толстая труба с медным краном. Это наша вода. Вода нашего двора. Вокруг трубы – скользкое цементное кольцо. Оно позеленело от сырости. Утром в лужице плавают красные червячки. В выходные у трубы все собираются и молча льют в вёдра воду. Струя шипит и брызгается.