Фамильные ценности, или Возврату не подлежит

Олег Рой

Фамильные ценности, или Возврату не подлежит

Памяти моего сына Женечки

посвящается

© Резепкин О., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Не подлежат возврату или обмену…

…Изделия из драгоценных металлов, с драгоценными камнями, из драгоценных металлов со вставками из полудрагоценных и синтетических камней, ограненные драгоценные камни.

(Перечень утвержден Постановлением Правительства Российской Федерации от 19.01.1998 № 55 (ред. от 27.01.2009))

– Скоро все будет в шоколаде! – Лана гибко потянулась всем своим соблазнительно пышным телом, вздохнула мечтательно, скосила глаза – фу. Темное дерево старинного гардероба ни черта не отражало! Так, смутные тени какие-то. Вот сколько раз упрашивала хотя бы в спальне нормальную мебель поставить – да хоть бы итальянскую! Чтобы зеркала, а вокруг белое и золотое, как у каких-нибудь французских королей, Людовиков, что ли, все блестит, сверкает, искрится – красота! Не то что эта рухлядь унылая, как будто со свалки приволокли, ей-богу! Типа антиквариат! Раз антиквариат, ему место в музее, среди таких же унылых экспонатов – скукотень! А придурок ни в какую! Сам такой же нудный, как этот гардероб! То ли дело – Дэн! Как глянет – прямо фейерверк внутри зажигается! И бабочки, бабочки, бабочки порхают! А красавец какой! Ну, прямо как на журнальных картинках, честное слово!

Господи, какое счастье ей подвалило! А будет еще лучше, будет вообще все сказочно прекрасно! Это же совершенно ясно. Не то что эти туманные тени в глубине темного дерева. Наверное, все-таки не стоило дома свидания устраивать, мало ли что, середина дня… Ай, ладно! Придурок уверен, что купил Лану со всеми потрохами, что она на него только что не молится. Уж так уверен, так уверен – где ему о чем-то догадаться! И в голову не придет!

Дэн лениво закинул руку за голову, и от его движения шелковая простыня стремительно поехала куда-то вниз, на пол, открывая смуглую гладкую кожу, длинные мышцы, поджарый живот, и сыто, как опустошивший миску сливок кот, прищурился:

– Ты уверена?

Еще бы! Уж Лана лично потрудилась над тем, чтобы все вышло как нужно. Если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сама.

Света ощущала триумф, который хотелось отпраздновать. Именно поэтому она и позвала Дэна прямо сюда, в свое гнездышко. Так хотелось рассказать Дэнчику о том, что дело с браслетом улажено и теперь все в шоколаде, или даже лучше – в бриллиантах… Но язычок все-таки прикусила. Ну как бы прикусила. Она, конечно, ничего бы от Дэна не скрыла. Но пока нельзя. Не потому, что не доверяет – ни в коем случае! Вы с ума, что ли, сошли, кому и верить-то, если не ему? Такая любовь раз в жизни случается, и то не у всех, только в кино показывают. Вон сколько раз он говорил, что хорошо бы свалить куда-нибудь подальше от всех насущных проблем – куда-нибудь в тихий уголок возле теплого моря. И Лана будет выходить из ласковых волн, озаренных лунным серебром, как богиня – нагая и прекрасная! Ну красиво же, действительно как в кино!

Но лучше пока ничего не говорить, чтоб не сглазить. А главное – Лана сейчас кто? Ну красивая, круче всякой телезвезды, ну любит Дэн ее – так что дух захватывает. Но…

Она нырнула в шелковое озеро постели, прижалась к длинному, гладкому, обжигающе прохладному телу… Богиня, надо же!

Но этого же мало!

Вот если все сложится, она ж прям реальная богиня будет! Ну или волшебница, например. Что-то в этом роде. Все очень просто, надо только немного подождать, потерпеть. В кино перед влюбленными всегда возникают какие-то ужасные препятствия – иначе какая ж это особенная любовь? А потом они вдвоем на палубе роскошной яхты пьют шампанское, и он тихо-тихо шепчет: «Ты – мое чудо, без тебя ничего этого бы не было, ты подарила мне целый мир!» А яхта плывет…

Может быть, она тогда и имя сменит? Или не стоит? Имя она себе придумала очень даже ничего. Лана. Почти как Лорен или Ванда. Да и без почти. А уж по сравнению с той слащаво-пошлой банальностью, которой ее наградила оставшаяся где-то в далеком прошлом мамуля, так и вообще. Тем более она же будет не просто Лана, – она искоса взглянула на смуглый профиль на фоне подушки, – а Лана Май… Да, достаточно. Переезжая в цивилизованные страны, многие же «обрубают» свои фамилии. И Дэн наверняка так сделает. И будет она… Лана Май. Мр-р. Очень красиво.

Лана повернулась, чтобы разглядеть висящие над резным навершием гардероба часы – не пора ли им собираться – и не закончила движения…

Горло перехватило так, что нельзя было больше сделать ни одного вдоха. Или это сам воздух вдруг стал непригодным для дыхания? Стал холодным, колючим, как ледяная крошка, которая остается после прогрохотавшего по замерзшей луже грузовика. Острые осколки весело искрятся, переливаются, сверкают ярким, режущим, бриллиантовым блеском – но дышать ими нельзя, они царапают горло, впиваются, застревают, их не протолкнуть дальше, туда, где обезумевшие, горящие легкие кричат в ужасе: воздуха! Воздуха! Только бы вдохнуть…

Глава 1

Память сердца

Прошлое живо, пока

Не умер последний из тех,

В чьей памяти живо оно.

Вергилий

Снег не падал – парил в стеклянном заоконном пространстве. Небо за ним клубилось бледно-оранжевое, розоватое, персиковое.

Как будто не дымный мрачноватый мегаполис внизу, а сказочный замок.

Она чуть прихмурилась, вглядываясь в серебряные снежные искры. Да, правильно. Серебряные. Серебряная звездчатая сетка-паутинка на розовом родоните. Впрочем, нет, родонит грубоват. И не орлец. И чароит не подойдет. Быть может, лунный камень – адуляр? Тоже нет, слишком «холодный», почти голубой. Вот розовый опал, пожалуй, будет хорош или розовый гранат – родолит. И среди сердоликов наверняка нужный оттенок найдется. Серьги? Ожерелье? Брошь? Да, брошь – хорошо. И браслет. И, может быть, диадема. Никакой симметрии, разумеется. Для ВИП-варианта можно в серебряную паутинку еще мелких-мелких бриллиантиков добавить, буквально бриллиантовой крошки.

Она словно видела перед собой текучие зыбкие линии и цвета будущих драгоценностей. Можно не зарисовывать. Она не забудет.

Кто сказал, что старость – это склероз? И тем более, кто сказал, что семьдесят с хвостиком – это старость? Смешные люди.

Ну да, разумеется, в семьдесят все не так легко, как в двадцать.

Все гораздо легче. Вот ведь штука какая.

И – нет, пожалуй, бриллиантовая крошка окажется лишней. Перебор. Чересчур резко, почти вульгарно. А если кто-то из «особо важных» решит, что сердолики в серебре – слишком дешево… ну и леший с ними!

День ото дня она все яснее понимала справедливость дедовского завета: не дороговизной самоцветов определяется истинная ценность произведения ювелирного искусства. Одно из самых красивых яиц Фаберже – «Ландыши», эмаль и жемчуг – без увенчивающей его бриллиантово-рубиновой короны выглядело бы куда изящнее и пронзительнее.

Как вот этот абажур, семейная реликвия. Бронзовый, чеканный, но такой кружевной, такой ажурный, словно плетеный или хотя бы кованый. Но ковкая бронза – это уже что-то из древней истории, сегодня бронзу не куют. Да и сто лет назад тоже… Сердолики в окошечках прихотливого, потемневшего от времени узора взблескивали веселыми разноцветными огоньками – должно быть, сто лет назад, когда лампа под абажуром была керосиновой, они переливались не так ярко. Простенькие ведь камушки, а какая красота! Как елочная гирлянда среди черных октябрьских ветвей. Серебро было бы ажурнее и светлее, но… Будь абажур серебряным, он, пожалуй, не казался бы столь красивым. Да и вряд ли серебряный абажур дожил бы до сегодня. Три революции, две войны, ну и прочие жизненные повороты. Да что там – абажур, уму непостижимо, как дом-то удалось отстоять.

Ничего, подмигнул огоньками абажур, вы справились. И ты – справилась. И дальше справишься, чего бояться?

Кэт, так же хитро подмигивая, называет ее Королевой Самоцветов. Хотя какая она королева? Вот разве что царевна…

Счастливая Царевна – так она, всегда любившая не только игру камней, но и игру слов, переводила свое имя. Царевна – потому что Васильевна. Василий – обрусевшее греческое «басилевс» – в переводе означает «царь». Ну а Васильевна получается Царевна, правильно? И если кто-то там думает, что царевна – это непременно что-то такое юное, пусть себе думает. Царевна – она и в семьдесят царевна. Тем более что… ну какая, ей-богу, разница, какие там цифры в паспорте нарисованы? Внутри-то, в душе, так и бурлят… ну не семнадцать, конечно, а… пожалуй, двадцать семь, двадцать восемь. Приблизительно. Когда уже не тычешься в жизнь полуслепым кутенком, а – понимаешь. Понимаешь все, что видишь. И – радуешься, радуешься этому всему. Каждому дню, каждому часу, каждому мгновению. Это и есть счастье.

Да, она счастливая.

Счастливая – потому что Аркадия. А что? Очень может быть. В конце концов, древнегреческая Аркадия на протяжении десятков веков служила символом некоего пасторального, идиллического покоя и безмятежного счастья. Вряд ли реальная пелопонесская провинция и впрямь была таким уж райским уголком, но символ-то существует! Если уж проживание в Аркадии считалось гарантией счастливой жизни, то и имя должно ведь что-то такое приносить, правда?

Ну да, очень может быть наоборот, и она все это себе придумала, ну и что? Ей нравилось так думать – и о своем имени, и о себе.

Счастливая Царевна.

Аркадия Васильевна.

Аркадия Вторая, если уж совсем точно.

Вторая – это же не обязательно хуже, чем первая. Кто, кроме историков, помнит русскую императрицу Екатерину Первую? Подумаешь, жена Петра Первого! Мелочь, в общем. А вот Екатерина Вторая – это да, это фигура. Просто за здорово живешь прозвание Великая никому не дают. А ведь – вторая.

Она привычно погладила браслет, как всегда, подивившись безукоризненному изяществу его линий и отметив: это он приносит счастье, не только имя.

Браслет и, быть может, еще дом.

Аркадия Васильевна нахмурилась, прислушиваясь: ходит, что ли, кто-то наверху? Татьяна? Впрочем, Татьяну, даже когда ее радикулит терзает, или когда Миша заезжает мать навестить, отсюда не услышишь. Перекрытия тут, говорил прораб ремонтников, ого-го какие, до второго пришествия простоят. Ну и звукоизоляция – тоже.

Показалось. Или, как говорят дети, оно само.

Аркадия Васильевна улыбнулась.

Может, и само. Дом был старый и иногда вздыхал. Не от плохого самочувствия, ни в коем случае, здоровью особнячка могли позавидовать многие новостройки, – скорее, просто от воспоминаний. Она тоже вздохнула – глубоко, длинно, сладко. Потянулась, сильно прогнув спину. Усмехнулась, покачала головой, вспоминая квохтанье врача, которого по-свойски – все-таки сын старинной подруги, практически на глазах вырос – называла Вадиком. Аркадию Васильевну ужасно веселили его ахи и охи:

– Голубушка моя, ведь возраст же! Нужно себя поберечь, не напрягаться, режим соблюдать, резких движений не допускать, гимнастику – только щадящую, а то далеко ли до беды.

Про щадящую гимнастику было особенно смешно. Кто бы говорил! Вадик в свои неполные сорок обладал уже изрядным брюшком и даже на второй этаж, к Татьяне, поднимался с придыханиями. Аркадия же в свои «за семьдесят» на третий, чердачный этаж, не сбив дыхания, взлетает, а на Вадиковы намеки – мол, недурно бы особнячок лифтом оборудовать, вы же, голубушка, вполне обеспечены, чтобы должный уровень комфорта себе создать – только головой качает да фыркает. Нет уж. Навидалась. Едва начнешь себя щадить, комфортом окружать и все такое – а попросту говоря, потакать собственной лени, – тут же в старуху дряблую и превратишься. А то и похуже. Вон как мать Вадика. Рыжая Ритка, которая во времена их общей молодости слыла одной из самых отвязных авантюристок, второй год лежит, разбитая инсультом, даже говорит с трудом. Все потому, что после пятидесяти рукой на себя махнула: подумаешь, дескать, двадцать лишних кило, ну тридцать, ну сорок, возраст же, что ж, и тортиком себя не побаловать? Вот и добаловалась. Аркадия Васильевна навещала бывшую подругу редко – очень уж тяжело чувствовать собственное бессилие, все кажется, что ты в чем-то виновата, может, была бы в увещеваниях понастойчивее, и трагедии такой не случилось бы. И сколько ни убеждай себя, что твоей вины тут нет – но помочь-то уже невозможно, тяжело ужасно.

Да хоть и без трагедий – ведь стыдоба, как на некоторых поглядишь. На большинство, если уж честно.

Старики. Настоящие старики.

Даже те, кто еще хорохорится…

Вон Коленька Горностаев, что давеча третий раз уже звонил, напоминал – мол, юбилей грядет, не забудь старого друга. Друга, как же! Даже смешно.

Ах, какой у них был роман! Весь московский бомонд, затаив дыхание, наблюдал за разворачивающимися вживую «мексиканскими страстями». Нынешние, кстати, мексиканские сериалы и прочие «мыльные оперы» в подметки их тогдашним безумствам не годятся. Толпы поклонниц после каждого спектакля забрасывали байронического красавца роскошными букетами, а он швырял цветы в директорскую ложу, откуда, по его протекции и настояниям, глядела на сцену она, Аркадия. Коленьке ужасно нравилось ее имя: моя Аркадия, твердил он, закатывая глаза и даже как бы слегка задыхаясь, точно на сцене очередное чувствительное объяснение разыгрывал, моя Аркадия, мое счастливое прибежище. Когда директорская ложа бывала занята каким-нибудь особо почетным гостем, Аркадию усаживали в первом ряду, и швыряние цветов к ногам прелестницы становилось еще более эффектным. Прелестница же принимала «вещественные знаки невещественных отношений» как должное, с поистине королевской невозмутимостью. Куда только, бывало, девалась та невозмутимость, когда они швыряли друг в друга посуду ресторана ВТО, а то и «Метрополя», скандаля так, что от яростных криков звенели хрустальные подвески дорогущих люстр, а бесстрастные, как английские лорды, официанты даже менялись в лице! Как страстно они мирились – уже не публично, а… да, как правило, вот прямо здесь, в этом особнячке, не всегда даже успевая добраться до спальни.

Друг, надо же такое сказать, усмехнулась саркастически Аркадия Васильевна.

Но вот старый – что да, то да, хоть и бодрится Коленька, и к массажистам ходит, и может быть даже, страшно подумать, к пластическим хирургам, и молоденьких инженю соблазняет, точно доказывает кому-то, что никакой он не старик, а совсем даже наоборот – брав и бодр. Смешно. Инженю-дебютантки и студенточки из его семинара уж точно не из-за этой мифической бравости пачками в его объятия готовы валиться, только дозволь. Мэтр! Мэтр-то он мэтр, но – увы. Ладно бы седина, многим она только значительности придает. Вон как шел Коленьке седой парик, надеваемый для роли Адуева в «Обыкновенной истории»! Но ведь что седина! Отяжелел Коленька, обрюзг, от углов рта недовольные складки повисли, как у пожилого спаниеля. И как бы ни старались виртуозы портновского мастерства, из-под их шедевров животик-то выпирает, уже не спрячешь.

Идти к Горностаеву на юбилей или ну его? Чтоб не расстраиваться, на руины былых героев глядя…

Лелик, которым ее Кэт вечно поддразнивает – вон, говорит, глянь, как ни ткнешься в телевизор, все он, не сегодня завтра вице-премьером станет. Пробросалась, подруга, сейчас была бы за ним, как за каменной стеной, как сыр в масле бы каталась. Ну-ну. Вице-премьером Лелик то ли станет, то ли нет, а вот бочонком сала стал уже давным-давно. Головкой сыра в масле, да-да-да. Он и в молодости-то Аркадии не нравился – мелкая тщеславная душонка, насквозь пропитанная амбициями, – хоть дьяволу продаться, а только бы залезть повыше. Он, кажется, и за Аркадией-то ухаживал не из-за каких-то там чувств, даже не из-за примитивной похоти (женщину ж не обманешь: не хотел он ее ни капельки, ни капелюшечки; он вообще ничего не хотел, кроме близости к власти), а из тяги к престижу: заполучить в любовницы эту независимую красотку было бы более чем лестно. Да и не только в любовницы, он и замуж ее звал, правда, не слишком настойчиво. Аркадия тогда ни на мгновение не задумалась: замуж?! Вот за «это»?!! Это даже и не смешно, это попросту мерзко… Хотя тогда Лелик выглядел более-менее пристойно. А уж теперь-то – фу, даже глядеть тошно.

Вот знаменитый адвокат Рудольф Михайлович до сих пор хорош, один из немногих, на кого и сегодня приятно посмотреть. А уж поговорить – и вовсе! Их роман когда-то начался именно с разговоров: о живописи итальянского Возрождения и юридических казусах в литературных произведениях, о сложностях перевода и техниках манипуляции массовым сознанием, о сплаве Востока и Запада в русском искусстве и философских школах античности. Обо всем. С ним было ужасно, ужасно интересно. И вовсе не из-за его известности. На адвокатскую – да и любую другую – славу Аркадии, по правде говоря, было наплевать. Рудольф Михайлович потом, когда их роман уже более-менее благополучно завершился, сделал себе имя в громком процессе Соколова – проворовавшегося директора Елисеевского гастронома. Спасти одиозного клиента адвокатам тогда не удалось, но рейтинг, как теперь это называют, участвовавших в деле адвокатов взлетел, разумеется, до небес.

Да, вздохнула Аркадия Васильевна, этот роман, в отличие от большинства прочих, имел все шансы завершиться маршем Мендельсона. Ох, мог бы. Если бы не специфически адвокатский цинизм пылкого влюбленного. Пылать-то Рудольф Михайлович вполне пылал, однако попутно – просто на всякий случай, нельзя же складывать все яйца в одну корзину – отвешивал авансы и Кэт.

Нет, Аркадия не обиделась – на что тут обижаться, каким уродился, таким и помрет, черного кобеля не отмоешь добела, что выросло, то выросло. Надо быть полной идиоткой, чтобы надеяться на «женится – переменится». Кем-кем, а уж идиоткой она не была никогда. Но перспективного, быть может, самого перспективного из всех, поклонника быстренько перевела «на скамью запасных». Откуда, если честно, назад, «в игру», никто не возвращается, постепенно переходя в разряд «старых друзей».

Кстати, улыбнулась она, дружба-то до сего дня сохранилась – и очень может быть, что это куда лучше, чем неслучившийся брак. Поженились бы, шлялся бы Рудольф налево, она бы страдала, потом и до развода с битьем горшков дошло бы наверняка. А сейчас они встречаются хотя и не слишком часто, но всегда с удовольствием. Он ей на жен своих жалуется – уже третья, кажется? или пятая? – на детей, теперь вот о внуках вздыхать начал:

– Старшая-то моя напрочь в компьютерное приложение превратилась. Знаешь, Арчи, – он до сих пор называл ее этим придуманным когда-то давным-давно именем, – я уж и ума не приложу, как ее от ящика этого оторвать. Не поверишь, целыми днями, как приклеенная, сидит, носа из дому почти не кажет. И ладно бы делом занималась, а то так, обезьяньи радости. Нет, я не против технического прогресса, сам пользуюсь: почта там, поиск всякого нужного, новости законодательства и всего прочего, работа такая, надо руку на пульсе держать. Опять же электронные архивы куда удобнее бумажных: и места не занимают, и систематизировать одно удовольствие, и не чихаешь от них. Но Сонька-то никаким таким делом не занимается, только время убивает – типа с друзьями переписывается. Фоточками котиков меряются – у кого больше плюсиков соберет. Назвать это перепиской – все равно что вазу с гипсовыми яблоками на стол поставить, кушайте, гости дорогие! Родители даже психолога вызывали, а толку? Нет бы взяли ее да в поход какой-нибудь отправили, чтоб реальной жизни понюхала, или по Европам бы прокатили… Да хоть бы и силой! Но нет, они ж заняты ужасно… Ей-богу, лучше бы она по дискотекам, или как там они сегодня называются, бегала. Там, конечно, тоже не подарок, наркота в каждом клубном туалете, мне ли, модному адвокату, не знать?.. Но наркота – все же не обязательный элемент, а потенциальный риск. А так – какая-никакая живая жизнь. Помнишь, как мы…

Аркадия печально улыбнулась, вспомнив не «как мы», а собственного внука. Балька вон тоже часами в своем компьютере висит. То говорит – материалы учебные ищет, как с университета приноровился, так и теперь, в аспирантуре, теми же методами пользуется, то – вроде бы даже и подрабатывает. Ну может быть, может быть. И как приклеенный у монитора все же не сидит, «в свет» вылезает. Хотя как-то все по развлекушечкам. Да, пора, пора его в… как это Рудольф сказал? Пора Бальку в «живую жизнь» возвращать. Фамильное достояние должно попасть в надежные руки. Дверь пещеры Али-Бабы не всякому открыть можно, ох, не всякому. Даже если он внук родной.

Так что да, хорошо, наверное, что Рудольф Михайлович так и не превратился из любовника в мужа. Зато у Аркадии Васильевны есть хороший – надежный, что удивительно при его любовном легкомыслии – друг.

Забавно все-таки, что они с Кэт ни разу не поссорились из-за поклонников. Делить – делили, передавать друг дружке – передавали, иногда и вовсе, запав вдруг на одного и того же, мирно договаривались: ладно, этого бери себе, тебе он больше подойдет. Как будто о платьях речь шла, честное слово!

Так идти к Горностаеву на юбилей или… С Коленькой и впрямь давненько не виделись, но на подобном торжестве с виновником особо-то не пообщаешься. А значит, придется толкаться в наизусть знакомой тусовке, разглядывать наряды и драгоценности, перебрасываться фразами разной степени вежливости. Толстая Вика, супруга кого-то из «культурных руководителей», будет шипеть сквозь зубы: хорошо тебе, ты вон какая стройная, повезло с генетикой, ни килограмма с возрастом не прибавила, а другим никакие диеты не помогают, пухнет тело, как на дрожжах, и все тут, вон, говорят, от плавания хорошо худеют, так вранье все, если уж от природы заложено, то в бассейне хоть утопись, а вес не согнать.

Диеты ей, видите ли, не помогают. Видала Аркадия, как она пирожные трескает – а после глазки кругленькие, удивленные: я даже чай, говорит, без сахара пью, и все равно толстею, ужас!

Правда, в бассейн Аркадия Васильевна отродясь не ходила. И сейчас не станет. Не любила она бассейны. Не любила, как нынче модно говорить, от слова совсем. На курортах – будь то «бюджетная» Анталья или «элитные» Мальдивы с персональным бассейном (почему-то всегда в форме стоматологического лотка, вроде изогнутой для изящества фасолины) при персональном (ВИП! а как же!) коттедже – купалась только в море. Где упрямая, настоящая, неожиданная – живая! – вода не гладит тебя бессильными ладошками, а властно заявляет свои на тебя права. То в плечо со всего маху толкнет, как расшалившийся щенок – размером со слона, – то с головой накроет, то покачает нежно, успокаивая, убаюкивая, расслабляя, то, внезапно расшалившись, окатит обильными брызгами. Отплевываешься от горькой соленой влаги – и хохочешь от восторга.

Может, слетать на недельку в какое-нибудь Гоа? Где температура и воды, и воздуха круглый год плюс двадцать восемь. Или на Гавайи, к примеру? Вот прямо отложить все намеченное – и слетать, а? Похулиганить. Поучиться стоять на верткой доске, которую качает на своей тяжелой спине самый большой на Земле океан?

Вот только откладывать намеченное – дурная примета. Пути не будет. Так что вот прямо сейчас слетать к соленой воде не выйдет. И почему это около Москвы нет никакого океана? Или хотя бы моря. Только бассейны с их искусственными течениями и мармеладной водой. Ровно в мертвом корыте плещешься. Хотя многим вроде нравится. А у нее вот такой каприз: что бы там ни говорили о пользе бассейнов для поддержания пресловутой формы, не любит она их. Не лю-бит. И никогда не любила.

Зато пешком всегда ходила много. И спортзалом не пренебрегала. И в особнячке, когда ремонт делала, что-то вроде того оборудовала: шведская стенка, три-четыре тренажера, зеркало во всю стену с балетным станком. Ну и сауна рядом, и душ – циркулярный, жестокий, из трех стен сверху донизу струи лупят. Очень, знаете ли, тонизирует.

Так что в чем-то Вика права: ни килограмма Аркадия Васильевна с возрастом не прибавила. Да и не в килограммах самих по себе дело – в подвижности. Ее же до сих пор со спины «девушкой» окликают: подтянутая, стройная, шаг легкий, летящий. Ну, с лицом и шеей, конечно, не так все лучезарно. Когда-то, помнится, о подобном несоответствии говорили: сзади лицей, спереди музей. Впрочем, ей-то самой до «музея» еще далеко. Физические нагрузки в комплекте с контрастным душем очень, знаете ли, неплохо «консервируют». Вбухивать безумные деньги в косметологов, как любимая подруга Кэт, Аркадии всегда казалось… не совсем уместным, что ли. Ухоженность – это да, но чтобы без фанатизма. В конце концов, в их возрасте уже не губками пухленькими да щечками гладенькими внимание привлекают, а обаянием. Оно у Аркадии, может, и не такое сногсшибательно блескучее, как у Кэт, которая вся – фейерверк, растворенный в бокале шампанского, – но вполне, вполне. Очень даже обаятельное обаяние. Толпы поклонников, может, и нету, но двое-трое всегда наготове. И не какие-нибудь замухрышки или, паче чаяния, альфонсы малолетние.