Клинки кардинала

– Имя получателя вам о чем-нибудь говорит?

– Аглая Мишон? Увы, нет. Впрочем, я не удивлюсь, если и тут вы оказались правы, монсеньор: эта Мишон либо может быть доверенным лицом де Шеврез, либо сама герцогиня называет себя так в тайной переписке.

– Возможно, сын мой, возможно, – задумчиво проговорил кардинал. – А что вы скажете об отправителе?

О, об отправителе барон мог бы сказать с полной уверенностью! Хотя снаружи значилось имя одной из фрейлин, само письмо все еще хранило отпечаток эмоций Анны Австрийской, и де Бреку ни мгновения не сомневался, что текст внутри написан рукой королевы. Однако показывать свою осведомленность перед кардиналом он счел излишним и потому изобразил удивление:

– С этой особой я не знаком, монсеньор.

– Вы вскрывали письмо, читали его? – пристально глядя в глаза де Бреку, строгим голосом спросил Ришелье.

– Нет, монсеньор, – честно ответил барон.

– Как же вы можете быть уверены, что это то самое письмо?!

– Поверьте, монсеньор, это именно оно, – смиренно склонив голову, произнес барон.

– Никаких сомнений?

– Никаких.

– Что ж, Бреку, я доволен. Вы решили эту задачу. Ступайте; вам, верно, следует отдохнуть. Но пока я бы попросил вас не уезжать из Парижа – вы еще можете мне понадобиться в самое ближайшее время.

– Вы знаете, как меня найти, монсеньор.

LAMIA DICIT[6]

Возможно, правильнее было бы покинуть библиотеку незамедлительно. Тем не менее я позволил себе задержаться на несколько мгновений, дабы по возможности узнать настоящий ответ на загадку. Раз поручение выполнено – ничто не мешает Ришелье позвать отца Жозефа (который, разумеется, и сейчас был поблизости – укрылся на время моего визита в комнатушке за потайной дверцей) и обсудить с ним то, над чем я вынужден ломать голову. Клянусь Тьмой, ласкающей меня: я не стал бы подслушивать, если бы речь пошла о каких-то посторонних вещах! И дело вовсе не в том, что я не поверил в причины, названные мне его высокопреосвященством, отнюдь. Дело в важности того, о чем он, возможно, умолчал.

Хотя, положа руку на сердце, я не исключал бы в этом деле и личных причин, заставляющих Ришелье быть излишне подозрительным и предвзятым. Мари де Роган, жену герцога де Шеврез, кардинал невзлюбил еще в те времена, когда в своем первом браке она была супругой де Люиня, фаворита Людовика XIII, самого главного и коварного противника епископа Люсонского. Де Люинь скончался в 1621 году, что позволило Люсону вернуться в Лувр и довольно быстро занять освободившееся возле короля место в качестве советника (вскоре после этого его возвели в сан кардинала). Всего через четыре месяца после смерти влиятельного мужа неунывающая вдова благополучно сочеталась браком с принцем Клодом Лотарингским, приобретя таким образом титул герцогини де Шеврез. Сей титул позволял ей остаться при дворе, более того – продолжить близкое общение с королевой Анной, что по вполне понятным причинам не нравилось Ришелье. Сам-то он наверняка бы предпочел, чтобы вдова его злейшего врага навсегда исчезла с горизонта и не была постоянным напоминанием о днях противостояния с де Люинем в Королевском Совете и об унизительной ссылке в Авиньон.

Как ни странно, Людовик XIII, который первое время недолюбливал ставленника королевы-матери, в своем отношении к герцогине был с ним полностью солидарен. Правда, на то у него была своя причина. Несколько лет назад его супруге Анне наконец-то удалось забеременеть. У Людовика, как и у всего двора, будто гора с плеч свалилась. Но однажды две подруги, две белокурые красавицы – одна скромная и тихая, другая легкомысленная и взбалмошная – так разрезвились, бегая друг за другом по залам Лувра, что это привело к самой настоящей трагедии: Анна поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала. Упала неудачно, ничком, сильно при этом ударившись. Два дня она пролежала в постели, а на третий день случился выкидыш. Король, предпочитавший охоту и общество фаворитов обязанностям государя и мужа, король, уже успокоившийся по части выполнения супружеского долга и вычеркнувший спальню жены из списка мест, необходимых для посещения, – да, король пришел в ярость, не без оснований обвинив мадам де Шеврез (вернее, тогда еще вдову де Люинь) в произошедшем. Он и раньше с настороженностью относился к окружению своей супруги, теперь же пользовался любым подходящим поводом, чтобы удалить ближайшую подругу Анны из столицы, так что значительную часть жизни в статусе герцогини де Шеврез Мари была вынуждена проводить в нескольких лье от Парижа, в замке Дампьер, принадлежащем принцу Клоду Лотарингскому. Однако влияние подруги на королеву от этого ничуть не ослабло и не сулило ничего хорошего. Ришелье переживал и злился.

Я его понимал.

Давным-давно, когда четырнадцатилетнюю испанскую инфанту Анну доставили в Париж для венчания с юным Людовиком, епископ Люсонский проникся к ней искренним сочувствием и симпатией. Пусть такие браки и были в порядке вещей, однако милая и скромная девочка, оказавшаяся вдали от дома и родных, вызывала чисто человеческую жалость со стороны моего родственника. Став ее духовным наставником, Арман по многу часов проводил с ней в богословских беседах, учил ее правильному произношению, разъяснял тонкости французского этикета, историю и значение тех или иных светских традиций. В те времена я не был у него на службе и по вполне понятным причинам не поддерживал никаких отношений с внучатым племянником, но пару раз я видел их вместе, и следует признать, что настолько взаимной дружеской привязанности я не встречал среди людей ни до, ни после. Подобная привязанность может существовать между родственниками или любовниками, но Анна и Арман не были ни теми, ни другими.

Что-то произошло за те несколько лет, пока епископ Люсонского диоцеза отсутствовал при дворе. Возможно, Анна всерьез приняла лживые обвинения, из-за которых ее наставник был приговорен к ссылке. А может быть, ее напугало то, что в двух войнах подряд Люсон выступил на стороне Марии Медичи, а значит – против короля и королевы. И пусть впоследствии лишь благодаря искусным действиям Армана мать и сын помирились – в душе юной Анны Австрийской Ришелье мог так и остаться предателем. Иначе я не знаю, чем объяснить все те козни, которые испанка начала строить вместе с подружкой-герцогиней моему внучатому племяннику.

Апофеозом гнусности со стороны де Шеврез стало предложение разыграть кардинала. Однажды молодая королева вслух начала вспоминать времена, когда они с Арманом были близки, а затем ее мнимая ностальгия распространилась и на родину. «Ах, герцог, если бы вы знали, как я скучаю по дому! – горестно восклицала она в присутствии ничего не подозревающего кардинала. – Скучаю по милому брату Филиппу, по испанскому солнцу и по сарабанде… Ах, если бы кто-нибудь захотел сделать мне приятное и станцевать сарабанду!» Ришелье хмурился, кусал губы, но в итоге решился исполнить желание своей бывшей воспитанницы – в надежде, что этот жест вернет ее дружеское расположение. Вечером он явился в ее покои в расшитом болеро с пышным испанским воротником и в зеленых шароварах. Не знаю, хороша ли была сарабанда в его исполнении, но мне нетрудно представить стыд и ужас кардинала, когда из отгороженного ширмой угла комнаты послышался многоголосый хохот – там в предвкушении потехи укрылись несколько придворных дам и кавалеров под предводительством герцогини де Шеврез.

Эта история, известная мне со слов очевидца, лишь подпитывала мои нынешние сомнения: действительно ли Ришелье заботят добродетели Анны и непристойность ее возможной любовной интриги? Действительно ли он хочет уберечь королевскую чету от подозрений и толков? Действительно ли видит в этой ситуации политическую опасность? Или он на основе информации, содержащейся в письме, собирается затеять какую-то свою интригу и таким образом отыграться на высокородных обидчицах, выставивших его на всеобщее посмешище? Стоит ли задуманное им предприятие (а я не сомневался, что Ришелье уже замыслил нечто, потому и попросил меня не удаляться из Парижа), стоит ли его месть того риска, на который он готов будет обречь меня и мой отряд?

Ну что ж, спросить об этом прямо я не мог. Ришелье и так в прошлую нашу встречу был сверх всякой меры любезен, постаравшись объяснить нюансы, которые меня вообще не касались. Дело государственной важности… Проклятье! Именно так; другими делами первый министр, казалось, не занимается вовсе – не спит, не молится, не пишет стихов. Не могу сказать, что последнее меня удручало, и все же я помнил: в детстве Арман делал успехи в стихосложении, у него был легкий слог и чудесная фантазия, присущая болезненным мальчикам. Куда делся тот ребенок? В кого он превратился? И как же хорошо, что он совершенно не помнит своего скучного дядюшку Этьена, гостившего несколько раз в родовом поместье дю Плесси…

Раздался приглушенный скрип – это заговорила свеча отца Жозефа. Видимо, он поднял со стола подсвечник, и огонек заплясал, скрипя и поскуливая. Звук этот, приближаясь, довольно скоро вплелся в тонкий писк масляной лампы в библиотеке – значит, начальник тайной канцелярии должен был вот-вот появиться из потайной комнатки.

Какое-то время назад странности претерпевших изменения чувств забавляли и пугали меня. Если с нечеловеческими возможностями собственного тела я свыкся практически сразу, если с потребностью удовлетворять извечный голод быстро смирился, то новые ощущения беспокоили еще долго. Скажем, громкие звуки отдавались теперь не в ушах, а во всем теле: мелкой дрожью в зубах и ребрах, в лобной кости и фалангах пальцев. Я мог накрепко зажать уши ладонями – и при этом не только ощущать телом эту дрожь, но и распознавать в ней лай собаки и стук копыт, отличать мушкетный выстрел от громового раската.

Со слухом же приключилась другая метаморфоза: я теперь слышал свет. Даже если источник находился в другой комнате, а двери были закрыты, я мог точно определить, например, сколько свечей зажжено. Я мог сказать, горит ли за наглухо занавешенными окнами дома лампа – писк промасленного фитиля ни с чем не спутаешь. Факелы ворчали, костер оглашал округу непрерывным рыком, ярко освещенные залы орали сотнями разных птичьих голосов. Луна пела – нежно, пронзительно, тоскливо. Наибольшее неудобство доставлял неугомонный, гудящий и ревущий котел солнца; его мощный всепроникающий гул был слышен даже за толстыми крепостными стенами. Однажды я вдоволь позабавился, несколько дней просидев в глубоком погребе и на спор угадывая минуту восхода яростного и несносного светила, а также тот миг, когда гас последний солнечный луч. Мне доставляло удовольствие видеть растерянные лица тех, с кем было заключено пари, и их метания в поисках припрятанных в погребе часов или ведущего наружу отверстия. Им было не дано понять: мне не обязательно смотреть на то, что я могу услышать.

Глаза теперь видели в темноте так же хорошо, как раньше днем, и было удивительным и странным вспоминать времена, когда я не знал, куда поставить ногу, опасаясь попасть в сокрытую мраком канаву, споткнуться о корягу, налететь на выставленную из-за угла шпагу ночного грабителя. Ах да! Все время забываю упомянуть – глаза видели прекрасно, даже если не поднимать век.

Когда отец Жозеф наконец-то появился в библиотеке, я вплотную приблизился к ним, не подозревавшим о моем присутствии. Мне не хотелось пропустить ни слова из приглушенного разговора.

– Итак? – спросил капуцин.

Ришелье, успевший распечатать и пробежать взглядом письмо, бессильно уронил руку и с трудом выговорил:

– Она согласилась.

– Дьявол! – воскликнул отец Жозеф и тут же перекрестил свои губы, помянувшие нечистого. – Вот так открыто и однозначно? Никакого шифра и приписок невидимыми чернилами?

– Читайте сами.

Кардинал протянул листок, и начальник его тайной канцелярии жадно впился в текст глазами. Я заглянул ему через плечо.

«Милая сестрица, – было выведено крупным, почти детским почерком (Анна так и не научилась чисто и уверенно писать по-французски), – сгорая от обиды и стыда, я вынуждена признаться, что муж по-прежнему холоден со мной. По всей видимости, дабы исправить эту ситуацию, я все-таки воспользуюсь примером известной Вам банкирши. Ваша Луиза».

Я был весьма озадачен и потому взглянул на короткое послание сквозь Полумрак: нет, никаких тайных символов, никакого скрытого подтекста. Значит, молодая королева, подписавшаяся именем фрейлины, имела в виду именно то, что в итоге написала. Хорошо, допустим, первая фраза – это тот самый ответ, который рассчитывал перехватить Ришелье: раз муж «по-прежнему холоден» – значит ребенка Анна не ждет. Другая фраза менее ясна. Не код, но нечто, понятное и отправителю, и получателю, а заодно и кардиналу с его ближайшим помощником. И раз Арман вынес из послания некое согласие королевы… Согласие на что? Что это за банкирша? Каков ее пример? Она каким-то образом заставила своего холодного мужа воспылать страстью? Или нашла ему замену? Если судить по взволнованным лицам ознакомившихся с содержанием письма, второе гораздо вернее.

Двое – Арман дю Плесси и Франсуа дю Трамбле, прирожденные воины, волей Провидения переодетые в сутаны, – в упор смотрели друг на друга и молчали. Шум крови в их венах и сосудах был сейчас даже громче, чем дыхание, громче, чем разговор свечи с лампой.

– Королева-регентша – это Испания в Париже, – прервав затянувшуюся паузу, выдавил Ришелье.

– Не забегайте вперед, мой друг, – покачал головой капуцин. – Она согласилась на словах, но хватит ли ей решимости? Она – дочь и сестра самых католических из королей. Она воспитана соответствующим образом.

Я окончательно перестал понимать что-либо. Хотя, пожалуй, с последней фразой был согласен: говорили, что при испанском дворе царит фанатичная строгость во всем. Даже маленьким детям в своих покоях не разрешалось бегать, играть и смеяться. Чинность, благопристойность и подавление любых эмоций, кроме восторга во время молитвы. Нынешний король Испании и Португалии Филипп IV Габсбург, родной брат французской королевы, принимал посетителей, глядя перед собой в одну точку, не шевелясь, не поворачивая головы и, казалось, вообще не дыша, и только губы его двигались, когда он отвечал на просьбы и отдавал распоряжения. Представить, что его сестра, воспитанная в той же самой строгости, вдруг позволит себе грех прелюбодеяния, – немыслимо! И все-таки растерянность и даже некоторый страх собеседников явно показывали мне, что речь в письме идет именно об этом. Кардинал не просто угадал – он словно предвидел подобный поворот!

Как же такое возможно?! Неужели наша королева настолько подвержена влиянию сладострастной и взбалмошной де Шеврез? Если историю с сарабандой еще можно было назвать пусть злой, но все же детской выходкой, то теперь невинными шалостями и не пахло.

Но что же это за банкирша? И почему эти строки заставили Ришелье заговорить про Испанию в Париже?

– Уже поздно, мой дорогой дю Трамбле, – устало вымолвил кардинал. – Нам требуется отдых, пусть даже кратковременный, чтобы завтра мы с новыми силами вернулись в эту битву.

Капуцин почтительно склонил голову и направился к выходу из библиотеки, однако в дверях обернулся к Ришелье и спросил:

– Как ваше высокопреосвященство собирается поступить с этим письмом? Тайком вернуть его на место? Или монсеньор прикажет мне составить другой текст, противоположный по смыслу, написать его почерком Анны, а затем перехватить гонца и совершить обратную подмену?

– Ни то, ни другое, друг мой, – задумчиво ответил Ришелье. – Даже если та пустышка, которую утром повезут в Дампьер вместо настоящего письма, разозлит получателя, ответным шагом может стать только повторный вопрос Анне. Герцогине де Шеврез придется поручить доставку письма проверенному человеку, коего еще следует найти и подготовить. А это – время, и оно будет играть на нашей стороне.

Отец Жозеф еще раз поклонился и вышел.

Теперь мне тоже нечего было здесь делать, и потому я поспешил удалиться.

Уже находясь в предутреннем весеннем небе, я ощутил выплеск Силы – где-то позади открылся Светлый портал. С высоты не было понятно, где именно – на Королевской площади или чуть поодаль. Возможно, к Марион Делорм захаживают не только знатные вельможи из числа людей? А может быть, один из особняков принадлежит Иному, который нечасто там появляется или слишком хорошо маскируется?

Или просто Пресветлый коннетабль решил внезапно проверить, как несет свою службу на темных улочках парижский Ночной Дозор.

* * *

Церковный колокол давно уже пробил три раза, и тем не менее мэтр Мишель, хозяин гостиницы «Лилия и крест», находился сейчас не в своей постели под пуховым одеялом, а внизу, в пустом трапезном зале. Он был заранее предупрежден о позднем визите одного странного завсегдатая. Тощий бледный господин из благородных время от времени заказывал то каплуна, то зайца, то молочного поросенка, то барашка. Однако хозяину можно было не беспокоиться о готовке жаркого: вся тушка, щедро оплаченная, оставалась у него и шла следующим вечером на ужин постояльцам «Лилии и креста». Господину же требовалась лишь кровь, теплая кровь только что убитого животного. Он рассказывал, что язычники из-за моря, откуда испанцы, по слухам, привозили много золота, верят, будто, выпивая теплые соки зверя, ты обретаешь самые лучшие его качества: просыпаешься с рассветом, сразу же становясь бодрым, петляешь среди деревьев так, что ни один враг не сумеет прицелиться в тебя из аркебузы, и так далее, и тому подобное. Чудные они, эти язычники! Что может быть лучше для укрепления сил и духа, чем хороший кусок прожаренного мяса и бутылочка доброго вина?

Однако мэтр Мишель предпочитал помалкивать об этом посетителе и не обсуждать его предпочтения в еде ни с кем, включая самого господина. Разумная предосторожность еще никогда никому не вредила, а у хозяина гостиницы был большой опыт по части того, о чем следует молчать, чтобы себе же не сделать хуже.

Он успел поспать после того, как отужинавшие гости разбрелись по комнатам, но к назначенному часу, не снимая ночного колпака, спустился из своей спальни вниз и теперь дремал за столом, положив голову на руки. Но стоило только скрипнуть входной двери, как он тут же подхватился и, кланяясь, засеменил к щедрому господину. Тот задумчиво кивнул и скинул на услужливо подставленные руки тяжелый плащ, а сам прошел на привычное место, за стол в углу. Привычным же движением он повесил снятую шляпу на шпингалет ближайшего окна, дабы снаружи никто не смог случайно увидеть, что за человек сидит в «Лилии и кресте» в столь поздний час (или, если хотите, в столь ранний) и, самое главное, что он пьет.

Мэтр Мишель скрылся в чулане рядом с дверью в кухню; сперва оттуда раздалось беспокойное куриное квохтанье, а следом за ним – тупой удар топора и звук льющейся в кувшин тонкой пульсирующей струйки. Потом последовал второй удар, и напоследок – третий. Ноздри де Бреку (а это, разумеется, был он) раздулись. Через несколько мгновений хозяин поставил перед ночным гостем полный кувшин, заботливо прикрытый полотенцем. Кивнув, барон достал из кармана пару монет, кинул их на стол и движением заостренной бородки отправил мэтра Мишеля с глаз долой.

Он успел сделать два больших и медленных глотка, два раза сосательный мешок на горле набух и опал, но уже третий глоток был прерван шумом возле входа, а затем в «Лилию и крест» вошла уже знакомая нам троица. Первым появился крайне недовольный юноша в охотничьем костюме. Сердито сбросив с плеча увесистый тюк, он сказал де Бреку:

– Мне нужен слуга!

– У тебя уже есть один, – внимательно глядя на вошедших, возразил барон.

– Я помню! – взвился юноша. – А вот ты, кажется, забыл, что он сейчас, как и все остальные слуги, прохлаждается в поместье, в твоем фамильном замке! Черт бы побрал эту секретность, заставляющую нас путешествовать без сопровождения! Так что я повторяю: мне нужен слуга, здесь и сейчас, чтобы таскать все эти вещи!

– Но когда мы вернемся, – снова возразил барон, – что ты станешь делать со вторым?

– Сожрет! – коротко ответил вместо юноши Малыш и весело рассмеялся над собственной незатейливой шуткой.

Юноша попытался испепелить его взглядом глубоко посаженных черных глаз, но Малыш, не обращая на него внимания, уже нагнулся, чтобы скинуть с плеч другой баул. Он и Лёлю – оба на сей раз были уже не в одних только плащах, а в недорогих, но добротно пошитых камзолах и одинаковых штанах из буйволовой кожи. У всех троих на перевязях висели шпаги.

– Что случилось, Лёлю? – обратился де Бреку к самому старшему. – Почему вы оказались здесь?

– Тебя ищут. Ищут так хорошо, что раскрыли наше временное убежище.

– Была драка?

– Нет, обошлось. Но далее оставаться в убежище смысла не было. К тому же я решил, что тебе может понадобиться наша помощь.

– Ночной Дозор?

– Оба Дозора.

Барон задумался. Вот как! Никаких серьезных нарушений Договора за ним не числилось, его вообще целый месяц не было в Париже, и значит – все дело в том, ради чего он посетил салон мадам Рамбуйе.

– Что у тебя здесь? – неотрывно глядя на кувшин и при этом брезгливо морщась, спросил юноша. – Куриная кровь?

– Глотни, – посоветовал де Бреку. – Помогает.

– Когда-нибудь я припомню тебе вчерашнюю субретку! – сверкнув глазами, пообещал юноша, но кувшин взял.

– А для нас найдется тут чего-нибудь? – осведомился Малыш. – Где хозяин? Спит?

– Не стоит его будить. Вон в том чулане должны лежать три-четыре черные курицы, которые при жизни носили эту кровь в себе. Кровь еще не остыла, стало быть, и куры – почти как живые. Вам должно хватить на двоих.

Малыш скептически хмыкнул, но послушно отправился искать обескровленные тушки.

Однако как следует подкрепиться им не удалось – в гостиницу пожаловали новые лица. Впрочем, некоторые из них были знакомы де Бреку: Фюмэ и Бриссара он видел не далее как прошлым вечером, а Эжена Ля Мюрэна – накануне, в окрестностях Фонтенбло. Еще несколько пришедших (часть из них осталась на улице, чтобы следить за дверьми и окнами) также были дозорными разных мастей.

Светлый Фюмэ допустил ошибку, ворвавшись в трапезный зал с обнаженной шпагой в руке. Тоненький юноша-охотник среагировал мгновенно, его клинок молниеносно выскочил из ножен и, описав в воздухе короткую дугу, с лязгом врезался под рукоятку шпаги противника. Эффект был как от удара кувалдой: проделав перед носом Фюмэ сложный кульбит, его собственное оружие взмыло вверх и воткнулось острием в закопченный потолок. Малыш и Лёлю, готовясь к обращению, одинаково набычились и угрожающе заворчали. В ладонях дозорных, сверкая и потрескивая, начали формироваться атакующие заклятия.

– Прекратить! – крикнул Николя Бриссар, который, вероятно, был старшим в дежурном карауле Темных. – Нам только резни тут не хватало! Напоминаю, господа, что мы имеем дело с благородным Иным. – Николя сделал поклон в сторону де Бреку, который невозмутимо потягивал густой бордовый напиток из кувшина. – Уверен, мы сумеем обойтись без крайних мер.

Барон жестом показал своим бойцам, чтобы те не предпринимали пока агрессивных действий и отошли подальше от дозорных.

– Чем обязан, господа? – ровным голосом спросил он.

Взбешенный Фюмэ, с трудом выдернувший свою шпагу из потолочной балки, со злостью прошипел:

– И ты еще спрашиваешь, кровосос?!

– Ну же! – Бриссар успокаивающим жестом выставил руки ладонями вперед. – Не будем ссориться, мэтр Фюмэ! Неужели мы не сможем договориться, не используя взаимных оскорблений?

– Правильно ли я понимаю, мэтр Бриссар, что Дневной Дозор готов забыть о нынешнем временном союзе и вступиться за преступников? – вздернул подбородок Ля Мюрэн.

– Все наши договоренности в силе, милостивый государь. А преступники или нет – это следует для начала выяснить. Месье де Бреку, вы ведь не будете против, если мы зададим вам несколько вопросов?

– Разумеется, сударь, спрашивайте, – ободрил Бриссара барон. – Мне уже и самому любопытно, чем вызван такой переполох среди гвардейцев наших уважаемых коннетаблей! Постойте-ка…

Де Бреку привстал из-за стола и, вытянув шею, посмотрел за спины толпящимся в зале Светлым и Темным. По ступенькам лестницы в дальнем углу трапезной спускался со второго этажа хозяин «Лилии и креста», услышавший шум внизу. Его полуприкрытые и красные от недосыпа глаза вдруг превратились в суповые миски – так сильно удивило его количество людей, собравшихся посреди ночи на первом этаже его гостиницы.

– Тс-с! – сквозь зубы просвистел де Бреку. – Все хорошо!

– Все хорошо, – будто зачарованный повторил мэтр Мишель, останавливаясь и осоловело таращась на тощего бледного завсегдатая.

– Здесь ничего не происходит. Можно идти спать, – подсказал ему барон.

– Здесь ничего не происходит, – согласился хозяин. – Можно идти спать…

– Ну, вот теперь – порядок, задавайте свои вопросы, – удовлетворенно кивнул вампир.

– Мы не так давно уже имели счастье видеться с вами, господин барон, – нараспев протянул Николя Бриссар, взяв тем самым на себя функцию благодушного дознавателя. – Вы ведь помните, сударь, где и при каких обстоятельствах это произошло?