Скорпионья сага. Cамка cкорпиона

Что я чувствовал? Муку. Потерю себя. Обретение через опустошение. Мы опять с нею вместе. Но вместе ли наши души? Сольются ли хоть когда-нибудь, как наши тела? Никогда! Никогда она не вернется ко мне без остатка. Никогда я не стану ее до конца. Между нами не будет искренности, беззащитной, теплой правдивости, ее место займет искушенность, броня, холодная правда, имя которой – цинизм. Мы содрогнулись и рухнули.

– Видишь, налаживается… – Она томно раскинулась, увлажненная, с поволокой в глазах.

– Да. Это просто. – Я потянулся за сигаретами. – Только все, что нас ожидает впредь – ложь.

На следующий день покинул лабораторию, едва ушел Соломоныч. На другой – нашел дело в «Террариуме» и опять улизнул. На третий был ученый совет, и я вновь подло скрылся.

Я осознанно начал избегать Аду.

Чувствовал в этом искусственность, но понимал: так надо. В течение дня наши взгляды пересекались, и в ее глазах я читал беспокойный вопрос, похожий на боль. Иногда она заговаривала со мной, но неявно, намеками. Я делал все, чтобы не оказаться наедине. Сердце тянулось, рвалось к ней. Я много курил. Не представлял, как сказать, сообщить, поставить в известность. Ведь я ее предал и, день за днем, продолжал предавать. Не хотел, но так вышло, и значит, это мой выбор. Впервые задумался: служебный роман просто начать, легко длить, но практически невозможно его оборвать.

Мне показалось, она догадалась, все поняла. Не преследовала. Отдалилась. Держалась, будто ничего страшного. Прекрасное самообладание взрослой женщины. Кандидата наук, старшего научного сотрудника, ученого в юбке. Ведущего экспериментальную работу под началом завлаба. Который, между прочим, по слухам – ее любовник. Притом что она замужем, опять-таки, между прочим. А сколько у нее таких, прочих, было? Что для нее вообще значит любовь? Неужели, не более чем приятный опыт? Неужели, и я для нее, так, скорпиончик? И неужели, слова, что она так жгуче шептала в самозабвении наших объятий – всего лишь слова?

Требовалось объясниться.

Отчетливо помню тот день. Черно-белый. Как фотография в старом альбоме. Декабрь, выпал снег, растаяло, подморозило. Все обесцветилось. Я шел на работу. Грудь сжимала тоска.

Не знал, как начать. Но твердо решил: сегодня. Дальше отмалчиваться невозможно. Без нее мне не жизнь, но и с ней мне не быть. Вычеркнуть человека сверх моих сил. Она взрослая, опытная, должна все понять. Поговорим, а там видно будет. В зоопарке дорожки обледенели. Пару раз поскользнулся. Немного опаздывал, но нарочно шел длинным путем. На голых деревьях кое-где задержались осенние листья, грустные, жалкие, одинокие, как мои стылые мысли. Небо давило свинцом.

Войдя в лабораторию, я как-то особенно бодро разделся, с энергичной такой подвижностью энтузиаста, будто соскучился по работе после долгой отлучки…

И тут увидел глаза Соломоныча – алые. И лицо – белое.

Казалось, он неважно себя чувствует. Я раскрыл было рот – справиться о здоровье, но тут вдруг заметил, что у всех окружающих такие же нездоровые, непонятные мне, пугающие… Соломоныч выдавил:

– Ада в больнице.

Я похолодел. Почему-то мгновенно понял, что не какой-нибудь там банальный аппендицит. Автокатастрофа, сообщил кто-то рядом. И кто-то еще, и еще, заговорили, рассыпаясь в подробностях, а я глох и слеп. Нынче ночью. Ехала с мужем. Он был за рулем. Пьяный, не пьяный, неизвестно, да теперь и неважно. Он у нее гонщик, пошел на обгон. Скользкая дорога, «камаз», лобовая. По прикидке гаишников суммарная скорость порядка двухсот.

Что с ней?.. В реанимации. Врачи говорят, состояние критическое… В какой больнице?.. Они делают все возможное… Номер больницы!.. Да не надо, ничем ты там не поможешь… Номер! Поеду, сказал!..

Скользкие, невозможно скользкие эти дорожки, бардак, куда смотрит администрация, глазеют, животные, на что тут смотреть, сидели бы по углам, так нет же, шастают, посетители, будний день, очень много людей, не протолкнуться, в метро, не задохнуться бы, душно, медленно, долго, невыносимо, ходят черт знает как, эти автобусы, сколько можно, пешком быстрее, лучше бегом, обдувает, морозит, вот уже здесь, белые корпуса, черные окна, белые стены, черные вороны, белые халаты, черные мушки, белые молнии, черные, черные, черные круги перед моими глазами…

Неужели, это?

Вот эти склянки, трубки, дыхательный аппарат. И этот страшный, восковой муляж со шлангами во рту, словно раздутый изнутри, в багрово-фиолетовых по сальной бледности потеках.

И табличка в изголовье. Фамилия, имя.

Это – Ада?!

Меня поддержали за локти. Довели до двери. Сказали крепиться. Теперь понимаю, почему не хотели впускать? Да, да, доктор, вы меня извините, все понял. Кто я ей? Кем прихожусь? Близким? Насколько? Нет, нет. Просто знакомый. Просто коллега.

Через два дня она умерла.

Когда сообщили, ничто во мне не шелохнулось. Никаких эмоций. Бесчувственность, хоть режь. Только горло сдавило, невозможно стало слюну проглотить. И что-то со зрением: все размывалось, текло. Больше – ничего.

И еще, помню, в голове повисла одинокая мысль. Она поразила меня оскорбительной неуместностью, цинизмом, кощунством. Но более всего поразила неоспоримостью правды: «Нет человека – нет проблемы».

На похороны не пошел.

10

В ту зиму мне приснился странный сон.

Будто стою на Т-образном перекрестке лабиринта. Спиной к стене, лицом назад, откуда я недавно вышел. А в обоих концах поперечного коридора витают смутные голоса. Я кручу головой, пытаясь увидеть источники голосов. Но вижу лишь сумрак теряющейся перспективы. Мне становится жутко. Я отчетливо слышу их перекличку. Но главная жуть – они обсуждают меня.

Голос справа: «Этот человек, безусловно, виновен».

Голос слева: «Он не свободен, и значит, не волен в поступках».

Справа: «У человека всегда существует выбор».

Слева: «Нельзя быть уверенным, что выбор делает он, а не делают за него».

Я хочу что-то произнести. Ничего не выходит. Мои губы немы. Я весь онемевший, бесплотный, бездейственный, меня словно нет. Но раз меня нет, как я могу находиться в этой кошмарной реальности? И может ли быть реальностью голос того, кто незрим?

Справа: «Гнет обстоятельств не отменяет личной ответственности».

Слева: «Главная ответственность любого существа – сохранить самое себя».

«Давайте не будем заниматься вульгарным зооморфизмом».

«Но и не будем забывать первичность законов природы».

«Инстинкты не могут быть выше морали».

«Но мораль не может быть выше нравственности, важнейшего человеческого инстинкта, который и отличает личность от особи, а мораль как раз-то придумана, чтобы личность насильственно подавить».

«Мораль существует для интеграции личности в общество. Без строгой морали общество рушится, наступает хаос, и когда это случается, личность исчезает как таковая, а на первый план выходит особь, животный инстинкт».

«Так не эта ли катастрофа произошла с нашим обществом: от перестройки к распаду, от гласности к аморальности, от демократии к вседозволенности, от свободы предпринимательства к инфляции нравственных ценностей? И не эти ли обстоятельства определили судьбу нашего подсудимого?»

Тут я содрогнулся: меня судят? За что? В чем обвиняют? Какое имеет ко мне отношение это раздвоенное призрачное многословие?

Неожиданно грянул еще один голос. Он донесся оттуда, откуда я вышел, и куда с испугом смотрел. Там был яркий, слепящий свет.

«Прошу вас не отвлекаться! В составе преступления мы разбираем только два слова… Только два, действительно важных… Любовь… и Смерть».

Тот сон я помню. Не слово в слово, но его образ. В нем сконцентрировалась жизнь, остановившаяся в мертвой точке декабря. Минул январь, потек февраль. Не отпускало. Все время боль. Опустошенность и смертельная усталость.

Все мои мысли оставались скованными Адой. Которой больше нет. Я понимал, нас разлучила независимая от меня причина, рок. Но понимание не заглушало отвратительного чувства, что ее гибель все же как-то связана со мной. Я осознал простую вещь. Словно очнулся ото сна, в котором раньше жил, и вдруг раскрыл глаза. Очнулся потрясенный – той очевидностью, которая всегда присутствовала рядом, и на которую я обратил внимание так запоздало: нельзя шутить с любовью.

Мое существование превратилось тихий ад. Зима казалась навсегда. Холодный мир, покрытый снегом, виделся пустыней, где всякую возможность жизни уничтожил страшный взрыв. Я был один. Энергия иссякла. Слезы так и не излились. Жизнь не хотелось, не отыскивалось смысла.

Лучше бы я умер.

Скорпионы обладают поразительной живучестью. Они способны выдержать самые экстремальные условия. Когда в пустыне Сахара проводилось испытание французской атомной бомбы, вблизи эпицентра с радиацией 134 000 рентген выжили одни скорпионы!

Для большинства скорпионов комфортная температура 20°-37°С. Критический верхний предел – около 40°С. У некоторых пустынников летальный порог достигает 47°С при экспозиции 25 часов и относительной влажности всего 10 %! При температуре ниже 10°С скорпионы впадают в спячку. Однако это не мешает им выживать даже при заморозках. Не исключено, что в процессе естественной эволюции они приспособятся жить и на севере.

Организм скорпиона почти не теряет воду. Поэтому скорпион практически никогда не пьет. Необходимую для него жидкость он получает из съеденной пищи, тщательно переваривая и высасывая из нее все соки. Питается скорпион только живой добычей. При этом обходится минимальным ее количеством. Потребив одного мотылька, он может «поститься» по 6–7 месяцев, а в отсутствие пищи способен голодать до двух лет!

Разгадка его аскетизма – в обмене веществ. 70 % съеденной пищи идет на пополнение тканей тела. Для сравнения: человек усваивает всего 5 %. Кроме того, надолго впадая в анабиоз, скорпион экономит энергию. Неудивительно, что живут скорпионы значительно дольше, чем любые насекомые, многие птицы и млекопитающие.

Природа одарила скорпиона такой жизнестойкостью, что его не так просто убить.

Опять я начал почитывать книгу Лебовиса. Странное какое-то имя – Лебовис. Впрочем, не более странное, чем занятие, без громких слов ставшее делом всей моей жизни.

Я наконец-то приступил к диссертации. Она явилась для меня единственной зацепкой, формальным смыслом продолжать существовать, после того как смысл жизни был утрачен. Конечно, эта привнесенная искусственность не заменяла невозвратимой трепетной естественности, пульсирующей радости, которая и отличает жизнь подлинную от подделки. Не заменяла, но постепенно подменяла. Когда ты занимаешься искусственным, естественное теряет актуальность. Бледнеет радость, но одновременно меркнет скорбь; уходит эйфория, но тупеет, глохнет боль. Я понял, что искусство – это бегство, попытка выжить, когда жизнь невыносима.

Я понял: настоящее искусство – преодоление мучительности естества.

Единственное, чего я недопонимал: о чем же, собственно говоря, моя диссертация? Являясь частью коллективного труда лаборатории, она была кирпичиком в непостижимой для меня стене. Зато я понял кое-что о практике писательства. Писать возможно только при условии, что не маячит женщина, что твои мысли ей не заняты, свободны для иного. Неудивительно, что в ту хмельную осень я не выдавил ни строчки. Прости, моя любовь, но правда жизни беспощадна, она не терпит сантиментов, но требует осознанности: чтобы у меня появился шанс стать ученым, ты должна была из моей жизни исчезнуть.

Однако я ошибся. Как выяснилось вскоре. Писать возможно и при женщине. Более того – для нее. Точнее, за нее. Еще точнее, взять на себя ее работу, поскольку так случилось, что она – твоя жена.

Бедняжка, да. Она существовала. Как ни прискорбно, я был не один. Безжизненное мое внутреннее одиночество отягощалось ее жизненным присутствием. Была весна, когда вдруг обнаружилось, что ее учеба в институте близится к концу. Еще немного, и придется защищать диплом. Ту самую дипломную работу, которую она писать, оказывается, не начинала. По ее версии, минувший год ей дался нелегко. И, между прочим, не без моего порочного содействия. Я, в общем-то, не спорил, грешен, каюсь. Но при чем здесь… С какого перепугу… Нет, я не буду, даже не проси…

Она и не просила – требовала.

Раз я считаюсь мужем, должен ей помочь. Ей, видите ли, трудно. А мне так все равно, о чем писать. По ее мнению. Я, уж как мог, отнекивался, но на любое твердое простое «нет» обрушивался пресс ее как минимум тройного «да».

«ДА-ДА-НЕТ-ДА», именно так это и выглядело, в апреле месяце, в виде развешанной по городу рекламы. Шел референдум о доверии народа к власти. Народу власть подсказывала, как, не ломая голову, заполнить бюллетень, когда народ придет, чтоб проявить гражданскую ответственность, на пункты для голосования, где его ждут стандартные бумажки, и дабы не было мучительных раздумий – не проще ли отдаться воле тех, кто все равно у власти?

Мне наплевать было на всю эту политику, которая успела к тому времени набить оскомину. Лишь легкое подташнивание от примитивности манипуляций, от очевидности едва прикрытого коварства. Но еще больше угнетала невозможность, бессмысленность, недальновидность выпендрежа, упрямства, бутафорского геройства.

Я сдался: вместо собственной науки сел писать ее диплом.

Дипломная работа называлась лаконично – «Яды». Какой простор для мысли, для ассоциаций! Обыденная тема для фармацевтического факультета. Но что-то мне подсказывало: жена облюбовала тему неспроста.

Биолог, фармаколог – если не зацикливаться, то и впрямь без разницы. Я поднял материалы, обработал, сел строчить. Писалось мне легко, ведь жизнь была достаточно отравлена, так что особенно выдумывать и не пришлось – лишь руку протяни.

Пока я этим занимался, отпочковывались мысли. Далекие от темы. Хотя, как знать, как знать… Сперва она отвадила меня от Ады. Теперь от диссертации. Последовательно завладевала мной, ликвидируя сторонний интерес. Для наших отношений у нее нашлись два действенных императива, фактически сводившиеся к одному: «мне надо» и «ты должен».

Моя любовь и мое творчество ей были любопытны лишь в том практическом аспекте, чтобы как-то ей служить. Я не вполне осознавал, к чему все это может привести, но сам процесс порабощения становился очевиден. И главное, сопротивляться невозможно, ведь я законный муж, и, стало быть, она имеет право.

Но разве это – не прямой путь в подкаблучники?

Я наливался раздражением, и мой прижатый бунт вливался в ее текст.

Жизнь продолжалась, удлиняясь в бесконечность. Мое трагическое несогласие в расчет не принималось. Мало того, жизнь навязала мне причину жить, и даже смысл, хотя я точно знал, что смысла нет.

Казалось бы: меня заставили заняться делом, не только мне чужим, но отвратительно ненужным. Однако написание злосчастного диплома, кстати – на «отлично», позволило убить весну и первый месяц лета. Неплохо для начала. Вот так и получилось, что абсурдная задача позволила отвлечься от мучительной рефлексии. Мне просто некогда стало задумываться о душе.

Спустя полгода после катастрофы я все еще был жив.

Но дальше – что?

Она не знала. Как и я. Моя Бедняжка. Закончив институт, торчала дома. Дни ползли без цели. Возникла затяжная пауза: мы одолели с ней рубеж, после которого открывалась перспектива, сияющая пустотой.

В один из августовских дней она произнесла:

– Не представляю, что нас ожидает.

– Работа, что ж еще.

– Я не об этом, я о нас с тобой.

Подумав, я трагически изрек:

– В жизни всего два периода: ожидание любви и ожидание смерти.

После озвученного настроения прошло несколько дней. Возможно, и недель. Время текло за пределами нашей жизни. Мы не поехали никуда отдыхать. Даже в город не выбирались. Разве что за продуктами. Ничего не хотелось. Вообще ничего. Каждый чувствовал: формально мы снова вместе, но между нами все уже не так, как когда-то. Мы практически не разговаривали, и не из враждебности, а по ненужности, непонимании, что мы можем друг другу сказать. Вечера напролет мы пролеживали в разных комнатах, каждый читая свое.

Она читала «Звезды судьбы». Я читал Маркеса – «Сто лет одиночества».

Внезапно она заорала:

– Есть! Есть третий период!

– Что?! – Я перепугался ее неожиданной «эврики».

– Ожидание ребенка!

– Не понял…

– Ребенок! Это же так естественно! Между любовью и смертью у нас должен родиться ребенок!

Самое страшное – парализация воли. Мне трудно понять, как у нее это получилось. Ее инициатива несла безусловность, то самое нечто, что сильнее меня, и чему я не в силах противиться. Словом, я покорился.

Той же ночью мы занялись продолжением рода. Я любил ее с безвольным отчаяньем. В этом было даже некоторое изощренное наслаждение: я теперь навеки ее, а она уж точно моя, мы обречены друг на друга. После всех катастроф, что между нами случились, после наших измен и особенно после смерти Ады, я ее избегал. Но постепенно она меня приручила. Я начал ее вспоминать и даже склоняться к идее, что, возможно, люблю. А что делать? Мы с ней муж и жена, надо жить как-то дальше. Но дальше-то что? Оказалось, ребенок. Не я первый, не я последний, законное утешение. Я только хочу сказать, это не было для меня потребностью, той естественностью, о которой она пыталась мне толковать. Инстинкт любви во мне не иссяк, это правда. Но утверждать, будто я жажду ребенка – ложь. Подсознательно я не хотел никакого ребенка, однако рассудок диктовал искусственную задачу: надо. Наверное, в жизни бывают такие мгновенья, точки судьбы, где правда и ложь сливаются воедино. Например, как в тот миг, когда двигая бедрами с нарастающим ускорением, со все большей яростью приближения к животному счастью, я вложился в последний звериный рывок – и застыл, и ослеп, и ушел в ощущение отсутствия, растворения во вселенной, где меня жадно всосала огненная дыра.

А может, это было ошибкой?

11

Осенью ушел с головой в работу.

Все было правильно: жена сидит дома, муж ходит в зоопарк. Я жил той же жизнью, что мои и знакомые, и коллеги.

Осенью 93-го мы работали под стрекот автоматных очередей.

Неприятные звуки доносились со стороны Белого дома. Его осада начинала входить в привычку. Вот опять какие-то драматические события, однако мне, как и большинству в зоопарке, было плевать. Обреченно и буднично мы продолжали ходить на работу по причине судьбы и необходимости трудовой деятельности. Мы являли собой презрение к вероятности быть убитыми. И не из геройства, а из неверия, будто можем на что-то влиять.

В зоопарке меж тем вершилась своя политика. Последние пару лет ситуация усложнялась. Некогда единое культурно-просветительное и природоохранное учреждение, зоопарк подвергся административной реорганизации. Попросту говоря, его растащили на «удельные княжества», и теперь в каждом «княжестве» имелись свои «князьки», каковые в соответствии с новейшей установкой на демократию пребывали в статусе хронических перевыборов.

К счастью, «Террариума» процесс пока не коснулся. В числе нескольких старорежимных подразделений он все еще оставался в централизованном подчинении. Сколько продлится затишье, никто не знал. На всякий случай, готовились к худшему.

Время от времени отец рассказывал страсти из бытия отщепенцев: то руководство «Слоновника» обвинили в нецелевом использовании бюджетных средств, то экспозиция «Ночная жизнь» оказалась крышей для темных делишек, то замзаву «Дома птиц» в итоге дебатов начистили клюв. Отец очень нервничал, продолжая руководить «Гадюшником», который и раньше-то не отличался лояльностью. Теперь же все чаще слышалось шипение недовольных. Чтобы держать руку на пульсе, отец постоянно ходил на митинги.

А вот Соломоныч митинги игнорировал. Наблюдать чужие баталии ему было неинтересно. Он ворчал, что все это он видел неоднократно, и каждому следует заниматься своим делом. Как-то раз я его спросил, в чем смысл нашей работы. Смысл работы ученого, сказал Соломоныч, открывать новые горизонты. Я усомнился, что у скорпионов могут быть какие-то горизонты. Мой научный руководитель не сомневался ничуть: «Ученые изыскания подобны решению кроссворда. Заполняя пустые клетки, мы постепенно ликвидируем белые пятна. Объектом исследований может быть все что угодно: в любом случае мы движемся в сторону истины. Колумб искал новый путь в Индию, а открыл Америку. Мендель растил горох, а вывел законы скрещивания. Никто наперед не знает, к чему он придет. Главное – двигаться. А открытия всегда случайны».

На счет открытий не знаю, но вот случайности подстерегали. В один из осенних дней Соломоныч работал на полигоне лаборатории. Занимался своим делом, гонял скорпионов по лабиринту.

Вдруг, пронзительно вскрикнув, схватился за ягодицу.

Как потом он рассказывал, в первый миг показалось – скорпион жахнул. Страшно перепугался. Застыл, изогнувшись, боясь шевельнуться. Скованно, очень медленно отвел руку от пораженного места, вглядываясь в причину.

На ладони лежала пуля.

Струхнул завлаб, как выяснилось, не на голом месте. Бояться было чего. В тот день я наконец-то узнал, чем на самом деле занимается лаборатория.

Когда Соломоныча ужалила «всего лишь пуля», он возился с так называемым «скорпионом-воином». Этим поэтическим именем называлась порода, выводимая нашей селекцией. Породу отличала исключительная живучесть и такая же исключительная ядовитость. Параллельно создавалась и сыворотка, противоядие от воинственного жала. Но поскольку селекция – процесс непрерывный, и порода совершенствовалась постоянно, эффективность сыворотки всегда несколько отставала от достигнутой смертоносности. Соломоныч весьма рисковал.

Пока я наносил ему йодную сеточку, обрабатывая кровоподтек, он поведал мне страшную тайну. Оказывается, под прикрытием зоопарка мы выполняли секретный заказ оборонного ведомства.

Проект начался еще в эпоху «холодной войны». Как вариант, страна готовилась к худшему. Возникла идея вывести «человека будущего», который смог бы возродить цивилизацию, лежащую в пепле. В качестве бионосителя требовался организм, способный адаптироваться к самым экстремальным условиям. Выбрали скорпионов. Но в процессе работы, как это водится, «человек будущего» был отодвинут, и коллективу лаборатории поставлена задача попроще.

– Идеальный солдат!

– Воин, – поправил меня Соломоныч.

– И в чем отличие?

– Отличие в интеллекте. Солдат – тупое орудие чьих-то приказов. Воин – тот, кто следует своим индивидуальным путем.

– Так они ж разбегутся.

– Да, разбегутся, верно. И каждая из сторон будет вести к победе. Пойми, в современной войне нет линии фронта. Враг рассеян вокруг. Его следует обнаружить. Цель – поразить. Сверхзадача – выжить.

Йодная сеточка ветвилась подобно кроссворду. В середине багровел очаг поражения. Я оказывал раненому первую помощь, а тем временем мои мысли разбегались ассоциациями.

– Скорпион, – кряхтел раненый, – конечно, не человек. Муштровать ходить строем его бесполезно. Зато можно обучить настигать и жалить врага. Впрочем, и даже не это главное. Любая война – это истощение энергии обеих сторон. Выигрывает тот, кто продержится дольше. Поэтому воин – не тот, кто всегда побеждает. Но воин – непременно тот, кто никогда не сдается.

Я закончил художество. Завлаб натянул штаны. Мы вернулись к рутине каждодневной работы. Отныне и впредь наши будни тишайших биологов для меня озарились воинственным светом.

В конце дня, собираясь домой, я все же поинтересовался:

– А что насчет конвенции о запрещении биологического оружия?

– Ты действительно веришь, что конвенции заключаются, чтобы их соблюдать? – ухмыльнулся сквозь встречный вопрос Соломоныч.

– Получается, мы работаем на войну?

– Нет, не так. Мы работаем на науку. Наше дело – открытия, а уж дело обычных людей, к чему и как наши открытия применить.

Вскоре моей диссертации дали название: «Адаптивное поведение скорпиона в условиях мегаполиса средней полосы». Вполне мирное такое название. На мой вкус, чуть слишком витиеватое. В духе нашей науки, в которой хорошим тоном считается пудрить мозги. Однако работал я теперь с осознанием роли в проекте, несущем серьезную стратегическую перспективу. Все было правильно. Я стал настоящим ученым.

Но все чаще тревожил вопрос: неужели правда будет война?

Всякий раз, вернувшись домой, видел ее у телеэкрана.

Припоминается вечер, когда между нами опять начались неприятности. В тот вечер она смотрела «Поле чудес», развлекательную передачу, ровесницу новых времен, быстро завоевавшую народную популярность. Злоязыкие остряки, правда, к официальному названию той передачи непременно добавляли «в стране дураков». Так или иначе, это было вполне безобидное шоу: в прямом эфире люди просто играли в слова.

Я застал кульминацию. Разбитной весельчак ведущий, уже тогда – с налетом усталости в грустных глазах, соблазнял суперигрой вышедшую в финал тетку, внешности дородной и манер незатейливых. Она могла взять уже заработанную бытовую технику и уйти. Но тетка рискнула, выбрала черный ящик.