Найденные во времени

– Как выглядела женщина? – спросил я уже спокойно.

– Ну… – задумался Зуй, – молодая, красивая. А! При свете луны мне показалось, что из-под покрывала выбилась зеленая, да-да, зеленая прядь волос…

– Зеленые волосы! – вскинулся я, взглянул на Ольга. Но осекся, опустил голову… повелел: – Идите… Зуй, тебе придется уехать, сейчас же! В крепость короля. Сменишь одного из дружинников, которые увезли Горемысла… И никому ни слова, даже – нашим.

Мы дождались, пока Зую отрок подвел коня. Дружинник вскочил и, сопровождаемый отроком, вскоре скрылся в воротах. Мы немного постояли, чтобы убедиться, что за ним никто не отправился следить, и поднялись в мои покои. Многое становилось мне понятным. Поэтому мы сидели с Ольгом и молчали. В дверь опять постучали. Вошел слуга и принес поднос с холодной олениной, зеленью и кувшином вина. Но ни есть, ни пить не хотелось.

– Зачем мы только мир заключили? – вырвалось у меня.

– Тише, – шепотом сказал Ольг. – Забыл про ходы?

– Они все равно не разумеют по-нашему, – махнул я рукой.

– Ушами-то да! – сказал Ольг загадочно. – А вот как Герда узнала, что несчастная женщина – христианка?

– Шпионы донесли, – усмехнулся я.

– Нет, дорогой мой Алекса, старший брат мой… – и вдруг Ольг сполз с кресла, уткнулся лицом в мой доспех и горько заплакал. «Как же он еще юн», – подумалось вдруг. Я гладил его по голове и приговаривал:

– Успокойся! Успокойся! Ты же воин! Плакать – удел женщин. А мы должны воевать…

Я налил в чашу воды, выпил. Налил еще и плеснул в лицо Ольгу. В это время затрубили рога и трубы. Не глядя на Ольга, я пристегнул меч, надел шелом…

– Тебе тоже придется быть там, – строго обратился я к нему. И вдруг, неожиданно для себя самого добавил, – а представь, каково сейчас королеве Гаафе, Дуклиде и королеве-вдове Алле?! Наконец, твоей Уирко!

Ольг встал, растер лицо руками:

– Я готов.

Мы спустились на площадь. Помост со столбом, обложенным хворостом, был окружен готфскими воинами. Моя дружина верхом на конях стояла с внутренней стороны крепостных стен. Телохранители Унгериха в полном вооружении охраняли вход в башню-дворец. Жители замка и окрестных селений уже были согнаны на зрелище казни. Наконец, вышли Унгерих, Гердерих, Герда, Гаафа, Дуклида, Алла и вся их свита. Одновременно с этим на помост вывели несчастную женщину и привязали цепями к столбу.

– Хочешь ли чего-нибудь попросить? Я – милостив. И последнее твое желание исполню, – дернул подбородком Унгерих.

– Да, конунг. Пусть твои воины положат к моим ногам тело моего мальчика, – ответила женщина.

Унгерих кивнул, и воин бросил на помост белое тельце младенца. Опять забили барабаны. Кривляясь, приплясывая, откуда-то появились восемь вчерашних шутов и шутих с горящими факелами в руках. Покружив вокруг помоста и прогорланив что-то непонятное, они обернулись к конунгу и застыли, словно ожидали приказа. И тут я увидел шутиху с… зелеными волосами.

– Действуй, Гердерих! – махнул рукой Унгерих.

– Да будет так! – крикнул Гердерих, и шуты, опять кривляясь и подпрыгивая, подожгли костер с разных сторон.

Все смолкло. Только треск разгоравшегося хвороста нарушал тишину. Вдруг раздался звонкий голос женщины, находившейся в центре пламени:

– Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что дал пострадать за Тебя! Прими же душу мою и душу сыночка с миром… Упокой во Царствии Твоем…

– Заставьте ее замолчать, – закричала Герда, и один из телохранителей натянул лук.

– Не надо, – остановил его ленивый голос Унгериха. – Тогда она не будет мучиться…

В это время кто-то тронул меня за рукав… Я обернулся. Ольг движением головы показал мне на небо. Я взглянул туда. Даже дыхание перехватило… Лучи солнца сплелись в золотую корону, которая медленно опускалась в центр костра. Не было сил смотреть на нее – так слепил глаза неземной блеск.

Я опустил их, затем перевел на Гаафу, Дуклиду и Аллу. Они тоже увидели корону и улыбались. Я снова взглянул вверх. Теперь там возник силуэт, сгущающийся в страшного старика с длинным кривым носом, достающим до выступающего далеко вперед подбородка. Этот был противнее и страшнее шута… На голове его развевалась концами по воздуху полосатая тряпка, а грязный балахон по мере приближения к ногам как бы растворялся в воздухе. Он пытался загородить собой корону. При этом все его тело корчилось, словно золото венца прожигало его. Но он терпел… И тут солнце сложилось в огненный крест… Старик пытался отстраниться от него, словно тот обжигал, отводил взгляд, но сопротивлялся… Не исчезал…

Я заметил, что многие из моих дружинников тоже увидели и корону, и старика. И теперь, ожидая моего решения, смотрели на меня, тогда, как руки их сами тянулись к лукам и стрелам.

– Не надо, – услышал я шепот Ольга и сделал останавливающий дружинников жест. А старик в воздухе вдруг растаял.

– Куда ему с Господом бороться! – усмехнулся Ольг.

– Смотрите, смотрите! – кричали жители замка, окрестных селений и кто-то из свиты. Я заметил, что у Унгериха, тоже увидевшего корону, отвис его каменный подбородок.

– Она – колдунья! – кричала Герда. – Не верьте. Этого не может быть!

Обеими руками – даже раненую она выдернула из перевязи – закрывала она лицо, не в силах взглянут ввысь. И тут в воздухе появилась еще одна, очень маленькая, словно для младенца, но более яркая корона, которая тоже спускалась в костер.

– Стреляйте! – крикнул Гердерих, и в небо полетели десятки стрел. Но, не долетая до короны, они сами собой разворачивались и летели обратно. Телохранители кинулись к королю, Гердериху, Герде и прикрывали их своими щитами. Многие из готфских лучников уже лежали на земле, пораженные своими же стрелами.

Короны опустились в центр костра. Унгериха и его свиту увели в башню-дворец. Убегая, конунг крикнул:

– Князь Алекса, окружить помост! Никого из готфов не подпускать к нему.

Именно такой приказ я и отдал…

Скоро мне сообщили, что рана Герды на руке начала загнивать и она лежит в горячке. Унгерих, Гердерих и остальные приближенные напились вина – мертвецки! – и теперь храпят по своим покоям…Сумерки опустились быстро. Вот уж и ночь. Я, взяв с собой Ольга, отправился проверять посты.

– Тебе повезло! – тихо сказал он, когда мы достигли середины площади и рядом никого не было – Ты видел Божие чудо!

– Так его все видели! – усмехнулся я.

– То-то и оно. Но не все понимают, что этими венцами Бог и Господь наш Иисус Христос венчает верных своих, воскрешает их для жизни вечной.

– Не поверю, пока не увижу своими глазам, не потрогаю своими руками живых женщину и мальчика, – отрезал я.

Все мои дружинники несли службу исправно. А когда мы с Ольгом возвращались обратно, он вдруг попросил:

– Можно я соберу мощи святых мучеников? Королева-вдова просила.

– Унгерих велел никого не пускать к кострищу, – возразил я.

– Никого из готфов… – улыбнулся Ольг.

Я махнул рукой… И пошел спать.

До обеда я промучился со сложной схемой энергоснабжения нового объекта. Сколько ошибок! Надо звонить проектировщикам… Впрочем – сначала завершить проверку. И тут я вспомнил, что почти неделю назад обещал позвонить Жене Журову, уже известному молодому поэту, улыбчивому, добродушному рязанскому парню, с которым судьба свела в одной из литературных студий. О его стихах Шляховский скептически заметил: «есенинщина». А мне нравятся стихи Сергея Есенина. Впрочем, Мандельштам и Пастернак кажутся ближе… Хотя это, возможно, из-за влияния тех, с кем я близко общаюсь…

Когда из нашего «штаба производства» все ушли на обед, я набрал номер телефона Жени.

– Алло, – я сразу узнал его голос. – Это я, старик. Прости, что долго не звонил. Дела закрутили. Необходимость встречи не пропала?

– Нет, – услышал я в ответ, – это – необходимость для тебя! А кроме того, просто хотелось увидеться, поговорить… Можно даже сегодня. У меня как раз два «пригласительных» в Дом литераторов. На вечер, может быть, идти совсем не обязательно. Посидим в «гадюшнике», попьем кофейку, поговорим… А?

– Идет! Во сколько?

– Давай без четверти семь? Только постарайся не опаздывать. А то после семи могут и не пропустить. Там сейчас новые строгости ввели. И мы с тобой пока еще не члены Союза писателей…

– Договорились, – я положил трубку и пошел обедать в ближайшую «Пельменную». Очередь была такой, что захотелось вернуться на работу и там просто попить чаю. Но тут меня окликнули. Это был Борис, стоящий уже у самой «раздачи».

– Где ты ходишь? – нарочито громко сказал он. – Занял очередь, стою, жду, а ты где-то прохлаждаешься.

– Да вот, схему вычитывал, увлекся, – ответил я, подлезая к нему под турникетом, отграничивающим очередь от зала, – ну как, твоя еще не родила?

– Нет, – улыбнулся Борис, – ждем со дня на день.

– Первенец? – поинтересовался я.

– Ты что? Тре-е-тий! – засмеялся он в ответ, но тут же нахмурился. – А может быть, третья…

– Что, две девчонки?

– Угу… А я хочу парня!

– Правильно. Но про таких, как ты, говорят: «Ювелир!». Мы сели за один столик.

– Пельмени здесь хороши! Я нигде в общепите таких не едал, – махал он перечницей. – Ну, как схема?

– Ошибок очень много. Надо звонить проектировщикам.

– Зачем? Укажи ошибки, напиши докладную, отнеси главному и – никакой головной боли! – пожал плечами Борис.

– Знаешь, я думаю, лучше устно безо всяких докладных договориться. А то получится, что я «стучу», – твердо сказал я. На том разговор и кончился. А часа в четыре меня вызвали к Хмурому.

– Ну, как работается? – дернул он подбородком, когда я вошел.

– Спасибо, стараюсь, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.

– Не устаешь?

– Работа есть работа. Каждый, наверное, устает, – пожал я плечами.

– А что ж панику сеешь, на проектировщиков напраслину наводишь, мол, схемы плохо составлены, брак гонят? И что, мол, из-за них трансформатор полетел… – лицо Хмурого приобрело малиновый оттенок.

Кровь ударила мне в голову:

– Я этого не говорил! А схемы по последнему объекты – шестому – действительно никуда не годятся. Давайте при всех инженерах рассмотрим.

– Ишь ты, вече новгородское захотел устроить… Решать, что делать и как, здесь буду я. А социалистическую действительность искажать не позволю. Не прекратишь своих выпадов, уволю, да так, что в ассенизаторы не устроишься. Наше дело – исправлять ошибки на бумаге, чтобы потом трансформаторы не горели. За это тебе сто восемьдесят рублей в месяц платят. Иди, работай, – и он отвернулся от меня.

Я выскочил из кабинета, как из парной, не понимая, за что так окрысился на меня Хмурый. Навстречу попался Борис:

– Чего он тебя вызывал?

По его заискивающе участливому тону я все понял и соврал:

– Хвалил за работу. Да про тебя спрашивал, как ты на трансформаторе себя проявил.

– Ну и ты?

– Сказал, что ты классный специалист, грамотный, уважаемый и авторитетный начальник участка.

Я прошел мимо него. А он так и остался стоять с выпученными в пространство глазами.

«Как я его!» – ликовалось в душе. И решил «добить» схему, благо до Центрального Дома литераторов мне всего полчаса пути. И когда без пяти пять все начали собираться по домам, я продолжал вычитывать предпоследний – метр на метр – лист схемы.

В комнату заглянул Герман Васильевич:

– Что это ты домой не собираешься?

– У меня встреча в семь на Краснопресненской. Время еще есть. Что ж я зря его терять буду?! Да ошибок много… – ответил я.

Главный зашел ко мне за спину, взглянул на схему.

– Да, – почесал он затылок, – а что тебе говорил сегодня Ульян?

Я все рассказал.

– Не зря я тебя предупреждал. Борис-то на твое место метил. А тут взяли тебя, – вздохнул он.

– Зачем? – удивился я. – Он же на своем месте вдвое больше меня получает!

– Э, дорогой мой! Ему нужно в худшем случае стать главным инженером управления. Вот он и роет землю… Завтра схемы – мне на стол. Буду писать рекламацию. Исправленные ошибки обведи красным фломастером. И поменьше болтай языком о своих делах. Если Ульян что скажет, сошлись на мое распоряжение…

– Завтра – суббота, Герман Васильевич.

– Конечно, схемы – ко мне в понедельник. Счастливо! – и главный инженер закрыл за собой дверь.

Было минут пятнадцать седьмого, когда я «добил» схему. Хотел было сунуть папку с ней в стол, но вспомнил про Бориса. И положил схему в сейф.

Через двадцать пять минут я стоял у входа в Центральный Дом Литераторов Союза писателей СССР. Вскоре подбежал Женя. Он был в светло-коричневом костюме, оранжевой рубашке и в коричневом с ядовито-желтыми полосами галстуке. А его улыбчивое курносое лицо, как всегда, напоминало то ли Левшу, то ли Балду, то ли еще кого из добрых русских детских сказок.

– Заждался? – бросил он на ходу. – Пошли!

Мы отворили тяжелые дубовые двери с медными, начищенными до блеска, ручками. Женя помахал пригласительными билетами перед лицами контролерш и ринулся в «гадюшник». Я – за ним. Однако и здесь стояла контролерша – сухощавая, низенькая, лет под шестьдесят дама с ярко накрашенными короткими завитыми волосами, губами, бровями и веками.

– Молодые люди, – продекламировала она, – а у вас есть билеты членов Союза писателей СССР? Если вы на мероприятие, то оно начинается через пять минут в Малом зале.

– Ой, – сжал ладони Женя, – мы же прямо с работы. Голодные. По чашке кофе выпьем и сразу – на вечер.

– По чашке кофе? Ну ладно, – отвернулась от нас контролерша.

«Гадюшник» – преддверие ресторана, подделанного под ореховое дерево. «Гадюшник» можно назвать и буфетом, и баром, и кафе. Стены здесь были разрисованы шаржами на «мэтров» советской и дружественных народно-демократических культур. Со смешными стихотворными надписями, типа «Съев блюдо из восьми миног, не мни, что съеден осьминог» или «Я недавно ев тушенку, вспоминал про Евтушенку». И тому подобное.

– Старик, – шептал Женя, когда от буфетчицы за стойкой отделяло нас пара человек, – Таня просила меня много не пить сегодня. Да и поговорить надо. Но я тут за стихи гонорар получил. Давай к кофе возьмем по соточке коньячку?

«Эх, Женька, Женька, правильно про тебя говорят – широкая русская душа!» – вздохнул я, но возразил:

– У меня тоже есть деньги!

– И-и-и, оставь! Я хочу угостить, – улыбнулся он.

– Слушай, а ну как появится эта церберша от входа в «гадюшник»?

– Да она про нас уже и забыла! – махнул он рукой и обратился к буфетчице. – Пожалуйста, два двойных кофе, два по сто коньяку, лимончик, две тарталетки с сыром и две с печеночным паштетом.

Вскоре мы сидели в углу под нарисованными с раздвоенным взглядом супругами Битструпами. И, подняв рюмки за публикацию стихов Жени, закусили лимоном, тарталетками и запили кофе.

– Ну, – загадочно улыбнулся он, – не надоела тебе твоя инженегровая работа?

– Хуже керосину, – в тон ответил я словами из сказки Шергина.

– Ну, вот и ладно. У меня в информационно-издательском отделе Центрального Дома культуры железнодорожников, где я, как ты знаешь, работаю старшим редактором, освободилось место редактора с окладом 130 рублей. Тебе бы – на него! Ну как? – он глотнул кофе и закурил.

– Видишь ли, Женя, – я не знал, как и сказать…

– Понимаю, маловато. Но через полгодика станешь старшим редактором с окладом 180 рублей. Ты ведь сейчас столько же получаешь?

– Не в этом дело. Мне только и хочется заниматься любимым делом. А это – литература. Хотел бы и очень хотел с тобой работать! Но… – я опустил глаза и рассказал ему всю мою историю исключения из партии, почему-то подумав, что могу доверять Жене.

– Да, «построили» тебя, – вздохнул он. Вдруг глаза его вновь оживились. – А знаешь, наш директор сейчас в отпуске. А Галина Евсеевна, его заместитель, – чудесная тетка! Я ей как-то рассказывал о тебе как о талантливом литераторе. Она и примет тебя на работу.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Только события надо форсировать. Отпросись с работы в понедельник, в крайнем случае во вторник. Соври что-нибудь. Сразу звони мне и приезжай, а почву я подготовлю. Хочется все-таки с близким по духу человеком работать. И успокойся, пожалуйста! Я понимаю твое положение. Но ведь мы оба – русские люди! Так кто, если не мы, будет помогать друг другу?! Придумаем что-нибудь! – протянув через стол, положил он руку мне на плечо.

– Молодые люди! Товагищи молодые литегатогы! – раздался над нами сухой скрипучий голос. «Опять кто-то под Высоцкого косит…», – подумал я, отворачивая голову к стене.

– А вы не отвогачивайте голову!.. С вами говогит стагый человек. И не пгостых кговей… – продолжал голос. – Налейте стагику гюмку коньяку… А! Какова гифма? Налейте-налейте! И я навеки оставлю вас. А хотите, стихи почитаю?

– Слушай, Виленыч! Иди за свой столик, я сейчас принесу тебе. Неужели тебе твоя кровь не подсказывает, что не очень вежливо вмешиваться в чужой разговор? – встрепенулся Женя.

Я поднял глаза и увидел старика, горбатый нос которого свисал до далеко вперед выступающего подбородка. Зеленый мятый костюм был в жирных пятнах. «Где-то я уже видел его… И очень даже близко… На кого-то он очень похож…», – возникла мысль. Но ничего не вспомнилось.

Женя поднялся и, взяв его под руку, отвел за другой столик. Я видел, как он принес ему рюмку коньяку, вернулся к стойке буфета и пришел с маленьким подносиком, на котором стоял графин граммов на триста, тарелки с ветчиной, лимоном, тарталетками и две чашки кофе.

– Что он такой… страшный что ли? – спросил я.

– Он не страшный, – безразлично отозвался Женя, – он совершенно трезвый, хитрый и подлый.

– Что ж ты на него потратился?

– А чтобы поскорее отвязался.

– А кто он?

– Кто?.. Называет себя писателем. Говорят, выходили у него какие-то книжки про Троцкого, Урицкого, Дзержинского. В духе Пролеткульта… Ты не читал? Я – тоже нет. Потом – стихи для детей про Маркса, Энгельса, Ленина… Сейчас, говорят, пишет про Брежнева…

Я обернулся в сторону грассирующего старика. И увидел, что напротив него сидят… Вадик Шляховский и Соня. Старик что-то доказывал им, размахивая рукой со сложенными в круг большим и указательным и растопыренными остальными тремя пальцами. Шляховский глядел на Соню и скучал, потягивая из стакана что-то темное. Соня же не отрывала глаз от старого литератора, и, казалось, впитывала каждое его слово. Дым от ее сигареты, вставленной в длиннющий мундштук, вился над головой биографа лидеров КПСС, сплетаясь в какой-то полосатый шарф.

«Может быть, опять видение?» – подумал я ошарашенно.

– Саша, что с тобой? – Женя испуганно потряс меня за плечо…

– Да ничего, засмотрелся, – встряхнулся я. И пропел, кивая в сторону Сони, – вон, глянь, «какая женщина»!

– Моя Танюша лучше! К тому же эта…

– Саша, Женя! – раздалось прямо над моим ухом. Рядом с нами стояли парень и две девушки из литературной студии МГУ.

– К вам можно присоседиться? – спросила одна из юных поэтесс.

– Конечно, присаживайтесь, – добродушно ответил Женя. А я так хотел продолжить разговор.

Кавалер юных дарований вынул из портфеля бутылку коньяку, два яблока, уже нарезанный лимон в целлофановом мешочке. Все это он разложил по нашим тарелкам. Разлил по рюмкам.

– Ну, вздрогнем! – произнес он. – За поэзию!

Все поддержали тост.

– Ну, теперь мы – вниз, – поднялся из-за стола Женя.

Юные дарования должно быть подумали, что под низом подразумевается туалет. Контролерши на выходе из «гадюшника» уже не было.

– Ты знаешь, по-моему триста грамм коньяку вполне достаточно, – сказал Женя.

– Но там же все наше осталось, – возразил я.

– Ты что, еще выпить хочешь?

– Нет.

– Я тоже. Давай прогуляемся по Москве вечерней, переходящей в ночную?

– По-ошли!! – согласился я и подумал, что почему-то сегодня совсем не хочу видеть гостеприимной Сони и Вадика Шляховского.

Мы шли по Садовому Кольцу, и я рассказывал Жене:

– Вот – дом Берии, куда он, как говорят, привозил женщин, приглянувшихся ему на улицах, по которым проезжал. После этого их никто не видел… А это знаменитый дом-комод Чехова…

– А ты знаешь, – сказал вдруг Женя, – я не люблю его.

– Я тоже, – смешок буквально вырвался из меня.

– Почему?

– Потому что он не любил Россию! У него нет ни одного положительного героя – русского!

– Да-да! Они, эти писатели из «серебряного» века почти все в то время выискивали в русском народе самое грязное, самое мерзкое и в своих, с позволения сказать, произведениях, прикрывшись юмором или еще чем-нибудь, выдавали эти исключения как образ жизни всего народа, – рассуждал Женя.

– «Серебряный век», – вздохнул я.

– А возьми живопись! «Передвижников»! Какие-то революционеры-демократы, обличители всех и вся! Есть, конечно, исключения: Васнецов, Верещагин, Поленов, Нестеров, Крамской, Шишкин… Но в большинстве-то своем! – не унимался Женя.

– А ведь и в литературе были Достоевский, Аксаковы, Лесков, – подхватил я.

– Они, к сожалению, – исключения, – покачал головой Женя.

– А может быть, те, кто сейчас пропагандирует «передвижников» и иже с ними, исключения ввели в правило, а истинное правило нам просто не раскрывают? – вспомнилась вдруг недавняя мысль.

Так мы дошли до Пионерских прудов…

– А знаешь, – сказал я, – раньше они назывались Патриаршими.

– Это по Булгакову?

– Это еще до него! Он просто использовал место и название, – засмеялся я. – А Патриаршими они называются потому, что все дома вокруг них до революции принадлежали Патриарху. И он сдавал за условную цену бедным студентам, бездомным и всякой нищете… Давай посидим.

Мы опустились на лавочку.

– Саша, мне очень понятны твои переживания, – вдруг Женя перевел разговор на другое. – А знаешь почему? Знаешь, как я в Москву попал? Ведь мы с родителями жили в Улан-Удэ. Отец был главным прокурором города. И со своей следственной группой вышел в одном расследовании на секретаря горкома КПСС… Что там было, можно только предполагать. Отцу предложили закрыть дело. Он отказался. В результате всего этого родители срочно отправили меня к родственникам в Москву. Вскоре переехали сами. Оставили все: квартиру, мебель, машину… Просто бе-жа-ли! Жили по квартирам. Родня из-под Рязани собрала денег. Купили квартиру в Лыткарино. Я уже учился на историческом. Там встретил Танюшу. Женился…

– А-а-а! Вот вы где спгятались! – раздался голос у самого уха. Над нами стоял бытописатель жизни основателей марксистско-ленинского учения. Он бесцеремонно втиснулся между нами на лавочку.

– Вы что же, думаете, у стагого писателя денег нет?! – он достал из кармана пиджака бутылку коньяку. – Вот, иду себе домой. И вижу: сидят мои юные дгузья. И, умоляю вас, тгез-вые! Я как потомок князей Голицыных не мог пгойти мимо. Тем более что пговегил вас на способность добгодетели. И вы поступили благогодно.

Из другого кармана он достал складной стаканчик. Словно фокусник, дернул рукой – стаканчик разложился. Виленыч оскалился в улыбке и вдруг стал похож на волка… Я даже мотнул несколько раз головой, чтобы отогнать видение.

– Дегжи! – протянул он мне стаканчик. – Как тебя зовут?

– Александр.

– Пгекгасное имячко! Ты, навегное, очень талантлив… А ведь здесь я сидел, как вчега помню, с Колей Губцовым. Так же пили коньяк. А чегез полгода его не стало… Эх, помянем!

Я вдруг увидел, как Женя отвернулся и перекрестился.

– А меня зовут Энгмаг Виленович. Мои бедные годители назвали так, чтобы год князей Голицыных не газвеялся по ветгу. Мама настояла, чтобы и папа сменил имя. Что ж, вгемя было такое. Но и в нем была своя гомантика!.. А чем же вы, Александг, занимаетесь? – отвлекся он вдруг от своих воспоминаний.

– Я инженер.

– Не очень благодатная пгофессия… Но я не об этом. В литегатуге чем утгуждаете себя?

– Стихами.

– О-о! Это пгекгасно! Я их тоже пописываю иногда.

– Виленыч! Прости, нам еще далеко добираться по домам. Ты-то где-то здесь живешь?

– На Смоленке. В доме ветеганов ЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, – гордо вскинул голову старик. – И гогжусь этим. Пгеставьте, князь – и в доме своих вгагов… Ну, выпейте же со мной! – налил он в стаканчик, который все еще был в моей руке. Я взглянул на Женю. Он взял стаканчик у меня и вдруг, взглянув на небо, воскликнул, – ой, звезда летит…

И я, и старик автоматически вскинули взгляды вверх. Я опустил голову быстрее старика и заметил, что Женя сделал какое-то движение над стаканчиком. Потом залпом выпил.

– Летит звезда – загадывай желание… Вы загадали молодые люди? Тепегь твоя очегеть, Александг! – учтиво поклонился старик, налил еще раз, взяв стаканчик у Жени и передав мне.

– Спасибо тебе, Виленыч! – положил левую руку на плечо старику Женя, наваливаясь всем телом на него, а правой незаметно перекрестил стакан. Не от меня он скрывал этот жест…

– Не за что… Немцы говогят: «Пусти хлеб по геке, и он вегнется к тебе с маслом». Ты налил мне хлеба, я вегнул его тебе с маслом….