Я намерен хорошо провести этот вечер

Александр Снегирёв

Я намерен хорошо провести этот вечер

Выборы

С восьми утра до восьми вечера все порядочные люди осуществляют в этот день свое волеизъявление. Я зарабатываю деньги на карманные расходы – работаю наблюдателем от одной крупной партии на избирательном участке № 4.

Делать мне особенно нечего. Иногда звоню в штаб партии и сообщаю процент проголосовавших. В остальное время сижу и читаю роман Фриша «Назову себя Гантенбайн». Больше всего мне нравится сцена, где герой ездит на «Порше» по швейцарским горным дорогам. Я бы и сам не прочь прокатиться на таком автомобиле по захватывающему серпантину.

Рядом маются другие наблюдатели: бабуси от коммунистов и дяденька неизвестно от кого. Дяденька беспрерывно жует, а рот у него как у американского актера Тома Беренджера, четко очерченный и порочный. На этом сходство с Беренджером заканчивается. Он то и дело вскакивает и помогает избирателям запихивать бюллетени в щели. Будто они сами не справятся. Когда дяденька вскакивает, то желтый пакетик с провизией зажимает между коленками. То жует, то пакетик зажимает. Одна из бабусь ковыряет ногти, другая, в пуховой накидке, читает газету с полуголой бабой на обложке. Выборы проходят спо- койно.

В четыре часа пополудни происходит инцидент. В помещение врывается разгоряченная блондинка и требует разрешения проголосовать за свою бабушку. Бабуля, мол, приболела, находится в больнице и сама явиться не может. Блондинке, понятное дело, не разрешают. Она настаивает. Ей все равно не разрешают. Тут она краснеет вся, надувается, будто тотчас лопнет, и начинает реветь. Эта блондинка училась в моей школе несколькими годами старше меня. Я ее помню. У нее всегда пуговки на блузке почти отскакивали, такая грудь здоровая.

После того как блондинка уходит, оглашая рыданьями округу, и страсти успокаиваются, меня вызывают контролировать голосование на дому. Парень из комиссии берет маленькую урну, и мы отправляемся по адресам больных и немощных в ближайшие дома. В первой квартире нас встречает явная симулянтка. Сидит эдакая толстуха и смотрит телек на кухне. Типа сама прийти не могла. Затем следует пахнущая лекарствами, недавно прооперированная старушка. Ее сменяет бородатый дядька с тощей женой. Вся его квартира до потолка завалена геологической литературой. Наверное, он геолог. Представляю, как после его кончины наследники забьют мусорные баки доверху всей этой геологией. А пока он весьма бодренький и, почувствовав наше недоверие, принялся втирать про какие-то уколы. Одно расстройство с этим геологом. Мало того что он нас задерживает, так еще в подъезде на нас орет консьержка с высокой прической а-ля Екатерина Великая.

В завершение похода нам открываются две живописные квартирки. Первая – жутко вонючая, со слепой пенсионеркой. Кроме нее в помещении находятся ее бородатый сын и внук. Ну и воняет же у них. Мало того что пенсионерка лежачая, так они еще кошек вздумали разводить. Пока я сижу в инвалидном кресле с дыркой для горшка и терпеливо даю пояснения, бородатый успевает обозвать одну из кандидаток проституткой, а уважаемого политика – старым пердуном. Минут через двадцать заботливые дети и внуки наконец втолковывают слепой старухе, кто есть кто, и ставят галочку (там ли, где сказала бабуся, или нет, я не вижу), и мы отправляемся дальше.

На десерт достается усталая мамаша, которая сразу же исчезает за поворотом коридора, бросая на ходу «сейчас разбужу». Будит она, как выясняется, сына. Сын по паспорту осетин, а по виду наркоман. Худющий – ужас. Не пойму, чего он сам не пришел? Наверное, мама из дому не выпускает.

Вернувшись на участок, мы передаем урну председательше счетной комиссии, и я жду конца голосования. Бьет восемь, двери закрываются, и я сломя голову несусь в буфет, где минут за пять съедаю тысячу бутербродов с сыром и с чем-то коричневым. Пока у меня набит рот, сухая грымза из комиссии объясняет мне про пользу черного чая и про то, как она его фигачит целыми литрами по утрам натощак из пиалы. В слове «пиала» грымза упорно ставит ударение на последнюю гласную. Получается «пиалА». Короче, через пять минут я бегу прочь из буфета подальше от этой чайной фанатки с ее «пиалОй».

Дяденька с губами Тома Беренджера перестает зажимать ногами пакетик и оказывается весьма милым. Мы с ним болтаем даже о чем-то. Положительный чувак, только пахнет от него странно, возрастом, что ли. Бывает, от пожилых мужиков с пакетиками пахнет чем-то особенным. Не то чтобы неприятно, но вдыхать не хочется.

Пока идет подсчет голосов, я таращу глаза. Мне хочется спать. Мой взгляд постоянно натыкается на огромные глаза дамочки с пиало2й. Глаза у нее величиной с очки, а очки приобретены, видимо, еще во времена диско. Тогда было модно носить громадные. Она наверняка одинока. Не нашелся еще герой, готовый заглянуть в эти глаза.

Тем временем один мужчина из комиссии, сжимая кулачки, шипящим шепотом доказывает бледно-зеленой даме правоту своего варианта подсчета голосов. Мужчина походит на паука: уши без мочек, зубы меленькие, а волосы мышиные и скорее даже пух, а не волосы. Еще у него виднеются трусы. То есть не сами трусы, а их, трусов, очертания, проглядывающие сквозь брюки, обтягивающие зад. Трусы как у женщин. Врезаются в попу и подбирают яйца. Свободы никакой, одна скованность. Не доверяю я людям в таких трусах.

Начинается подсчет. Бабульки от коммунистов спорят, почему их партия очевидно проигрывает. Они сходятся на мысли, что был, мол, план наступать сетью. Проще говоря, партия раскололась. А бабушки переживают, говорят, «товарищи недосмотрели».

Подсчет голосов близится к концу. С председательшей истерика. Наверное, от усталости. Она то хохочет, то рыдает. Выглядит это не очень: сами понимаете, слушать от немолодой дамы «гы-гы-гы» и «я больше не могу» в половине второго ночи не самое приятное занятие.

Потихоньку все становятся бледно-желтыми, а мужики вдобавок щетинистыми, кроме самых нежных, с пунцово-розовыми щечками. Я смотрю по сторонам и думаю, что было бы клево тут крутить кино. И места достаточно, и есть где экран повесить.

Свое дело члены комиссии завершают к трем утра. Я с заверенными протоколами под мышкой направляюсь в штаб. Он располагается неподалеку, в десяти минутах ходьбы. В штабе перед телевизором скучает дежурный, а на стене, ничего не боясь, сидит крупный таракан размером с молоденькую лягушку.

Я всем доволен. Опыт, который я приобрел, и полученные впечатления обогатили мой внутренний мир, а растворимого кофе и печений «Юбилейное» я поглотил на одну-две жизни вперед.

В Баку

Летом 1988 года Валя Н. сопровождала группу иностранных студентов в поездке по Азербайджану. Валя Н. и моя мама были большими подругами. Валя Н. предложила моим родителям отправиться в это путешествие в составе группы. Время было бедное, путевки являлись дефицитом, и такой возможностью грех было не воспользоваться. Родители согласились и прихватили меня.

В Азербайджане мы видели много интересных вещей: Девичью башню в Баку с отметками, где раньше был уровень воды, качающие нефть машины с переваливающейся перекладиной, похожей на полоток. Мы ехали девять часов по пустыне и срывали плоды гранатового дерева прямо у дороги. В рыбоводческом колхозе нам показали пруды с бетонными берегами, кишащие форелью, а одна рыба даже цапнула за палец служителя, который кидал ей корм. На пальце выступила кровь, все ахнули, а служитель радостно улыбался. Мы видели нашего экскурсовода, волосатого толстяка, который рано утром купался в бассейне голым. Мы видели пятки латиноамериканского студента, с сине-зелеными точками – он валялся в постели с однокурсницей, сказавшись больным, а Валя Н. строго тащила их на очередную экскурсию.

Я помню, как в гостинице «Апшерон» отключили воду и по всем этажам тотчас распространилась жуткая вонь. Помню, как на торжественном приеме в ресторане «Гелюстан» я перепутал щедро украшенный кусок мясного паштета с тортом, сунул в рот и, не почувствовав сладкого вкуса, ужасно застеснялся, будто все вокруг в этот момент только и думали о том, что я перепутал паштет с тортом. Помню, как в другом ресторане, в горах, я стукнулся лбом о стеклянную стену – я ее не заметил – и очень сконфузился от того, что раздался звон, подобный колокольному, и что красивая студентка из Гватемалы, к которой я испытывал тайную симпатию, бросилась меня жалеть. Помню, в той поездке папа прочел мне вслух всю «Капитанскую дочку». Помню торжественное возложение венков к памятнику двадцати шести бакинским комиссарам. Я шел рядом со взрослыми, старательно замедляя шаг, и представлял себя выжившим в боях героем, который пришел помянуть погибших товарищей. Были еще храм огнепоклонников с черными дырками потухших «вечных» огней, и темные приморские вечера с катанием на простеньких каруселях, и чайхана со стаканчиками, формой повторяющими узкие талии и широкие бедра танцовщиц, и базар, не уступающий многим музеям, с залами зелени и овощей, галереями специй, чертогами куриных тел и бараньих ребер. Однако рассказ мой не об этом.

Во время очередной прогулки по городу я захотел писать. На счастье, неподалеку оказался железобетонный общественный туалет, очень похожий на фашистские оборонительные дзоты, какие я видел в Нормандии спустя много лет. Тогда, в Баку, я еще не знал об этой зловещей параллели и послушался маму, которая подвела меня к «дзоту» с той стороны, где над входным проемом проглядывался мужской опознавательный знак. Мама подпихнула меня, и я с яркого каспийского солнца нырнул в кромешную тьму.

Когда мои глаза, первоклассника московской спецшколы с углубленным изучением французского языка, привыкли к темноте, я различил следующее. Плесень и нечистоты делали помещение, в котором я оказался, весьма живописным. Вдоль стен зияли пробитые в полу дыры. Они походили на дыры в храме огнепоклонников, только крупнее. Края дыр украшали какашки разной давности, судя по степени их разложения. Отдельные какашки в беспорядке были разбросаны по полу. Над большею частью дыр на корточках кавказским полукругом сидели молчаливые усачи с мрачными лицами в пиджаках и кепках диметром с канализационный люк. В Баку повсюду можно было наблюдать таких усачей, сидящих на корточках. Только они обычно имели на себе брюки. У этих же брюки были спущены. Некоторые курили.

Справа, на уровне моего розового ушка, из крана капнула вода. Из умывальника с жужжанием поднялось несколько жирных мух. Я нерешительно потоптался и нервно вытер вспотевшие ладошки о новенькие голубые штаны-бананы. Штаны мне сшила молодая модница Вера И., дочка другой маминой подруги. Усачи повернули недружелюбные носы в мою сторону, этот джентльменский клуб явно не хотел меня принимать. Сглотнув, я попятился и вышел на свет и сказал маме, что все прошло благополучно.

Спустя многие годы я с нежностью вспоминаю то детское путешествие. Когда заходит речь об Азербайджане, я рассказываю о форели в забетонированном пруду, о Девичьей башне, о пустыне, ресторане «Гелюстан» и о «Капитанской дочке».

Валя Н. умерла несколькими годами позже от рака, хотя поговаривали, что от СПИДа. Жажда любви, которой она была лишена на родине, вылилась в многочисленные связи в заграничных поездках, ставших тогда доступными.

Модница Вера И., сшившая мне штаны-бананы, погибла в автокатастрофе, впервые сев за руль нового автомобиля. А штаны-бананы отдали носить какому-то другому мальчику, когда я из них вырос.

Авиэль

Саша решил сделать обрезание по двум причинам. Во-первых, он слышал, что это предохраняет от заболеваний, а во-вторых, а это, пожалуй, основное, секс у обрезанных длится дольше, чем у остальных. Может, вранье все это, только Саше рассказали, что в тот хоботок кожи, который удаляют в процессе ритуала, выведены многочисленные нервные окончания, повышающие чувствительность. Соответственно, если отрезать их, чувствительность снижается и кончаешь ты не сразу, едва увидел пару грудей, а успеваешь донести кое-что до самой обладательницы этих форм, что тоже неплохо в наше нервное время. «Будешь гонять минимум полчаса», – подбодрил хирург районной поликлиники. Это было столь щедрым посулом, что Саша не выдержал и бросился осуществлять свою затею.

Он стал наводить справки. Приятели, врачи, служители культа. Все были перебраны для того, чтобы найти наилучший вариант. Наконец решение появилось: оказалось, что в синагоге делают обрезание бесплатно. Но только евреям, разумеется. Саше было известно, что его бабушка была еврейкой наполовину, по маме. Мама была еврейкой на четверть, сам Саша – на одну восьмую. Этого оказалось достаточно, ведь в расчет берется женская линия, а по женской линии Саша был самым что ни на есть жидом жидовичем. Он собрал все свидетельства о рождении, свидетельства о браках, переменах фамилий. Целая кипа получилась. В нескольких потертых книжечках с потрепанными уголками, в этих ветхих, протертых на складках бумажках заключалась вековая история семьи. Войны, революции, погромы, свадьбы, рождения детей, обыски, аресты. Жизнь, смерть и любовь были выведены каллиграфическими перьями государственных регистраторов на картонных страничках. Цвет обложек был буро-красный, темный. Цвет засохшей крови.

В здании синагоги на Большой Бронной, похожем на кинотеатр сталинских времен, толпились старики с лицами, напоминающими печеные яблоки, и носатые старухи с волосами, крашенными хной. Саша на всякий случай снял бейсболку. Первый встречный бородач в шляпе строго произнес:

– Ты зачем шапку снял? Надень обратно!

– Так церковь же… – брякнул Саша.

– Это не церковь, а синагога! Покрой голову, если ты еврей!

Не то чтобы Саша почувствовал себя евреем, но бейсболку надел.

Оказалось, что хирурга, делающего обрезание, называют моэль, а имя его Натан. У Натана была светлая борода, и какие-то серебристые нити приторочены к поясу. На голове ловко сидела кипа. Нрав у Натана оказался веселым, Саша почувствовал себя комфортно.

С доказательствами собственной принадлежности к народу Израиля пришлось пово- зиться. Свидетельство о рождении бабушки оказалось не подлинником, а копией, выданной в семидесятые.

– Хорошо, что копия семьдесят второго года, – сказал Натан. – Начиная с девяностого сплошные подделки.

Бабушкина причастность к ее родителям тоже была сомнительной, так как в свое время она поменяла имя. В итоге Натану и Саше все же удалось вывести стройную логическую теорию, в соответствии с которой Саша таки официально признавался достойным бесплатного обрезания.

От слов к делу перешли не откладывая. Помощником Натана оказался сухой старичок в темно-серой «паре». Лицо старичка напоминало передержанную на гриле тощую курицу: копченая кожа туго обтягивала череп, едва не лопаясь на носу и челюсти. Натан ласково шутил с Сашей, но старичку спуску не давал. Покрикивал на него и брюзжал.

Старичок тщательно вытер лужу, натекшую с Сашиных ботинок, и препроводил его в операционную. Там Саше велели снять штаны и прыснули «заморозкой».

Каждый желающий сделать обрезание должен заполнить короткую анкету. В том числе надо указать еврейское имя. Никакого имени, кроме собственно «Саша», у Саши не было. Натан протянул ему книжечку с именами и предложил выбрать любое. Эту книжечку Саша листал на протяжении всего процесса операции.

Он улегся на кушетку в одной верхней кофте. Перед носом установили желтенькую занавесочку, чтобы оградить Сашу от кровавого зрелища. На голову надели кипу, процесс все-таки священный. Перед началом моэль зачитал какие-то заклинания. Некоторые Саше было велено повторить. Повторял он невнятно, потому что ничего не разобрал. Натана это не смутило, и он приступил к делу.

Саша ощутил, как игла шприца несколько раз вошла в него. После прысканья «заморозкой» и уколов чувствительность окончательно утратилась и оперируемый орган перестал быть Сашиной принадлежностью, а зажил своей жизнью в руках Натана.

«Авив, Авигдор, Авиноам», – по слогам читал Саша, не сразу разобравшись в обратном привычному, европейскому, расположению страниц слева направо. Иногда он поглядывал в окно. Там были хорошо видны окрестные дома. Саша подумал, что, живи он в этих домах, обязательно смотрел бы сюда в бинокль.

Сначала было мокро и прохладно. Потом заскрипели зажимы, зашуршали салфетки. «Авирам, Авраам», – перебирал Саша.

– Позови! Он сидит в зале, в левом ряду от входа, – приказал Натан старичку.

Скоро пришел кто-то и обхватил его голову ладонями. Лица пришедшего Саша не видел. Пришедший вместе с Натаном прочитал заклинания, и неизвестный удалился.

«Нет, не смотрел бы я сюда в бинокль, – подумал Саша. – На что, собственно, смотреть-то?»

– Перекись! – скомандовал Натан. Старичок зазвенел склянками. – Да не эту, другую бутылку! Может, мне самому ее искать?!

«Авиэль. Сын Бога. Ныне редко употребляемое имя».

Саша несколько раз произнес имя на пробу. Звуки ласкали нёбо и губы. Что-то нежное и чувственное таилось в этих звуках. «Сын Бога. Странно, почему оно редко употребляется? Такое красивое».

– Ну что, выбрал? – спросил Натан.

– Авиэль.

– Красивое имя, – сказал Натан, поднимая и опуская руку с иглой и нитью.

Через несколько минут все было кончено. Саша поднялся, отодрал от волос вокруг забинтованного члена прилипшие сгустки крови и заправил огромный сверток в джинсы. Натан дал ему инструкцию, как себя вести после обрезания. Хорошая инструкция, все разложено по полочкам: что может произойти, что делать, чего опасаться, чего нет. Швы должны были рассосаться недели через две.

Вечером Саша читал «Трех мушкетеров», и в сцене, где д’Артаньян ласкает служанку Миледи, а потом и саму госпожу, у Саши встал. Сделалось больно. Он старался думать о снеге и морозе. Ничего не получалось, белое плечо Миледи с крохотной лилией не шло из головы. Саша обратился к инструкции и узнал, что в подобных случаях следует опустить ноги в холодную воду. Так он и сделал. Стояк словно ветром сдуло.

Теперь Саша ждет, когда можно будет испытать новшество в деле. Все-таки полчаса – это не шутки.

Первое сентября на старой даче

Тридцать первое августа

Наверное, еще очень рано, потому что изо рта идет пар. Солнце тем не менее уже приятно печет из-за соседских яблонь. Точное время мне неизвестно – в доме нет часов. Я расселся в линялом плетеном кресле, подложив под себя сложенное вчетверо одеяло, чтобы прутья не резали попу. С одеялом сидеть приятно и мягко, прутья совсем не чувствуются. Лето кончилось.

Слева растет куст жимолости с запотевшими листиками. Впереди – заросли малины, а справа – Пуся, чмокающая губами. Потихоньку начинают просыпаться осы и мухи. За спиной, в черной пленке, которой накрыты четыре бруса, сложенных возле дома для ремонта, шуршит мышка. С листьев яблонь падают мокрые капли.

Высоко летают самолеты, а за полем идут поезда. Повсюду с веток то и дело шлепаются яблоки. Сосед слева ходит, пригибаясь, и подбирает их с земли. Я тоже не даю урожаю пропасть и собираю упавшие яблоки в зеленое ведерко, а иногда и срываю с веток. Яблоки я ем, предварительно очищая от червячков. Яблоки крепкие, неспелые и вкусные.

В ветках сосны, выше, чем можно разглядеть, шебуршится неизвестная птица. Она хлопает крыльями и пищит. С других деревьев ей в ответ пищат другие птицы. В траве трещат насекомые, стрекочут кузнечики и ползают жуки. С ветки на ветку прыгают сороки. Пуся переместилась в дом и теперь шумно чешется, стуча когтями. Осы пытаются отобрать у меня арбуз, я отбиваюсь книгой детективов «Смерть под парусом».

Чтобы ноги загорали, я задрал клетчатую ночную рубашку выше колен. Предпочитаю плотные ночные рубашки любой домашней одежде. Если не удается раздобыть мужскую, не чураюсь женских. Итак, я задрал подол, не решившись оголиться выше, трусов на мне нет. Стесняться некого, соседи напротив уехали еще вчера, но сосед справа наверняка подумает бог знает что.

Потихоньку начинаю хотеть в туалет. А добраться до этой покосившейся деревянной кабинки не так-то просто, а пожалуй, и опасно. Дело в том, что одна-две, в крайнем случае три полосатых осы, слетевшиеся вчера на арбузы, превратились сегодня в целую стаю жужжащих монстров. А все потому, что папа принялся наводить порядок и выкинул в компост почти тонну забродившего малинового варенья. Такое искушение осам преодолеть не под силу, и они все ринулись к нам. Теперь, когда я крадусь в туалет мимо компостной кучи, стараясь не привлекать внимания, в воздух поднимается густой рой чудовищ, злобно гудящих в мою сторону. Наверное, они принимают меня за потенциального конкурента по части варенья. Мужество покидает ме- ня, и я, подгоняемый самой жирной и наглой из всех летуче-полосатых тварей, несусь прочь.

Получасом позже желание пересиливает страх, я собираю волю в кулак и уверенно, на одном дыхании, прорываюсь к дощатой кабинке. Сажусь, оставляя дверь открытой. Вижу перед собой темно-зеленые заросли дикого винограда и хмеля. Слушаю стук падающих яблок и жужжание ос.

В нашем ветхом дачном домике, заповеднике старых плащей и шляп, сонное царство. Если обитатели не спят, то едят. Если не едят, то готовят пищу. Распорядка нет никакого: после завтрака все ложатся спать. Когда папа переворачивается с боку на бок на втором этаже – слышно, как скрипит кровать. А из другой комнаты доносится, как мама писает в ночной горшок.

Обычно я валяюсь под синим ватным одеялом, заправленным в дырявый пододеяльник. Когда мама зовет к столу, я опускаю ноги прямо в расшнурованные кеды и лениво шлепаю на веранду. Кеды совсем новые, я только что купил их в магазине «Найк». Синие, с большими белыми загогулинами по бокам. Если кед поблизости нет, обуваюсь в резиновые коричневые советские шлепанцы. Много лет назад у папы были точно такие же, тогда я был малышом и папа водил меня в бассейн «Пионер». Те шлепанцы быстро порвались, после чего папа связал их шнурком. Они до недавнего времени часто попадались на глаза, в ящике для обуви в нашей старой квартире. Теперь квартиру продали, а шлепанцев и след простыл. Эти же шлепанцы-двойники взялись неизвестно откуда.

Улегшись после завтрака обратно в постель и выбравшись оттуда только к полудню, я устроился в любимом плетеном кресле возле белой кривоватой стены. Мы с мамой едим арбуз. На маме бледно-голубой халат. Арбуз кислый, и мама честит продавцов. Меня коварство торговцев не тревожит, я люблю любые арбузы.

Солнце поднялось высоко, погода стоит замечательная. Папа арбуз не ест, а моет коврики в машине. На нем джинсовые шорты, подвязанные веревочкой. Пуся тоже арбуз не ест, а выпрашивает курицу у соседей.

Первое сентября

В честь первого сентября я принарядился. Впрочем, здесь я часто меняю наряды без всякого повода, дом переполнен интересным старьем. Кое-что я забираю в далекие путешествия. В Швейцарии носил серый свитер, связанный дедушкиной любовницей Сонечкой. Свитер был вполне ничего, пока мадам Анна не постирала его в машинке. После стирки свитер превратился в подобие детской шапочки. Еще мне приглянулась майка в цветочек. Ей лет тридцать, и она явно женская. Майка едва достает мне до пупка. В ней я однажды явился в университет, после чего все преподаватели и особенно одна доцентша хорошо запомнили мою фамилию. До этого путали, а теперь помнят.

На этот раз я облачился в кремовый китель, брюки защитного цвета и одну из бесчисленных белых сорочек. Сорочки старые и штопаные. Их аккуратно отремонтировали, постирали и сложили здесь давным-давно, дожидаться, когда кто-нибудь пустит их на тряпки или просто выбросит все скопом. На голове у меня белая холщовая кепка. Ее носила бабушка, она на всех дачных фотографиях в этой кепке.

Я взволнован и немного взбудоражен. С шести лет все первые сентября я встречал то в школе, то в университете, а сегодня позволяю себе фронду – не иду в учебное заведение. Печаль необратимости и сладостность первого раза смешиваются встречными течениями, порождая неописуемое природное явление.

Родители уехали. Спускаясь со ступенек с кипящим чайником, я встречаю ежика. Ежик неторопливо переходит тропинку. На середине пути он останавливается и долго чешет пузико левой задней лапкой. Пуся недоуменно урчит, но броситься на ежика не решается. И только когда тот скрывается под террасой, она принимается азартно лаять и воинственно отбрасывать землю задними лапами.

Налаявшись вдоволь, Пуся взгромоздилась мне на колени, уложив мохнатую голову на мою правую руку. Этой рукой я подносил ко рту чашку с чаем. Будь я левша, проблем бы не было, я бы подносил чашку левой рукой, но я не левша. Пусю беспокоить не хочется, и я деликатно жду. На кухне готовится овощное рагу. Холодильник пустой, а в магазин идти лень. Пришлось разыскать в траве кабачок и порезать на части. Кроме этого я надергал из грядки тощих свекл и маленьких, кривых, но очень сладких морковок. Все это я свалил в старую черную сковородку и поставил на плиту. Уже давно пора помешать, а то хана рагу, но жаль тревожить Пусю.