Полная версия
Щит
Сцепил кисти перед грудью и напряг руки, пытаясь разорвать захват – двадцать ударов сердца – напряжение, десять – отдых, потом – снова напряжение.
Повторил три десятка раз. Потом свел ладони и начал их сжимать. Перед животом, над грудью и над головой…
Упражнения придумывались и делались легко. Однако через некоторое время я сообразил, что если продолжу в том же духе, то основательно вспотею, а с возможностью выкупаться в тюрьме как-то не очень. Пришлось слегка уменьшить напряжение и увеличить отдых.
Такой вариант оказался лучше – кровь по жилам я разогнал, а взмокнуть – не взмок.
Кстати, оказалось, что тренировка здорово ускоряет крайне неторопливое течение времени: к моменту, когда я перешел к мышцам ног, тень от решетки успела проползти от левого торца двери до моих нар и приготовилась перебраться на стену…
Когда моя фантазия иссякла и я на полном серьезе решил начать все сначала, за дверью раздалось знакомое шкрябанье.
«Опять кормить?» – мысленно спросил себя я. И не угадал: оказалось, что это пришли за мной.
– Ну, где тут у вас Нелюдь? Вытащите его в коридор… – распахнув дверь, рявкнул незнакомый мне тюремщик.
Я удивленно приподнял бровь: судя по постановке вопроса, тюремщик был уверен, что ночью меня основательно покалечат. Впрочем, через пару мгновений раздумий подозрения в некоем умысле отпали сами собой – я, черный, мог попасть в камеру только к таким же простолюдинам. Законопослушных граждан тут было немного. Значит, в камере должны были оказаться либо лесовики, либо городские члены братства Пепла. И у тех и у других хватало оснований для большой и искренней нелюбви. Значит, особой разницы, куда меня подселять, не было…
– Ну, и где он там? – не дождавшись реакции моих сокамерников, сидящих тише воды и ниже травы, заревел тюремщик. И от души шарахнул дубинкой по двери.
– Иду… – Я встал, неторопливо вышел в коридор и вопросительно уставился на низкорослого, но довольно-таки широкоплечего здоровяка.
Тот довольно резво оценил мой рост, стать, почесал затылок и… усмехнулся:
– Выжил?
Я кивнул.
– Ха! Жмых удавится!!! Впрочем, тебя это не касается… Давай-ка, повернись лицом к стене и вытяни руки назад!
Повернулся. Вытянул. Дождался, пока он защелкнет замок на кандалах, и двинулся в сторону лестницы.
В отличие от вчерашнего толстяка, этот не пытался показать на мне свою силу – шел в нескольких шагах позади и нес какую-то ерунду про свое близкое знакомство с одним из «самых известных слуг Двуликого».
Я не прислушивался – пытался понять, что меня ждет впереди…
Оказалось, что впереди – встреча с королевским дознавателем. Или, как их обычно называли в народе, крысой.
Не знаю, как остальные, а тот, которому поручили расследовать мое дело, на крысу не походил совсем. Тонкий, костистый и чрезвычайно длинный нос, маленькие глазенки, прячущиеся под безволосыми надбровными дугами, лысое темя, жалкие остатки волос на затылке и на редкость тоненькая шейка делали его похожим на дятла, готовящегося вбить клюв в податливую древесину.
– Это ты, что ли, Кром по прозвищу Меченый? – оглядев меня с ног до головы, желчно поинтересовался он.
Я кивнул.
– Интересно, чем это ты так приглянулся десятнику Мехри из рода Ширвани?
– Махри… – поправил я.
Глаза «дятла» удовлетворенно блеснули:
– Хм! Интересно, интересно…
Что интересного было в том, что я запомнил имя этого хейсара, я не понял. Но предпочел промолчать.
– И при каких обстоятельствах вы познакомились? – не дождавшись реакции на свое замечание, спросил дознаватель.
Смысла не отвечать на этот вопрос я не видел, поэтому пожал плечами и усмехнулся:
– Он меня арестовал…
– И все?
– Угу…
– А почему он проявляет такое деятельное участие в твоей судьбе?
Что скрывается под словами «деятельное участие», я не знал и вопросительно приподнял бровь.
«Дятел» понял. И снисходительно объяснил:
– Вместо того чтобы отдыхать после суток, проведенных во главе патруля на городских улицах, вышеуказанный Махри из рода Ширвани отправился на улицу Сломанных Снопов, нашел дом девицы Даурии и отвез ее не к кому-нибудь, а к лекарю Тайной службы его величества!
– И?
– Надеешься на помилование? – удивленно поинтересовался дознаватель и жизнерадостно расхохотался. Отчего его «клюв» запрокинулся вверх и уставился в потолок.
– Скорее, на справедливость… – подумав, высказался я.
– Похвально, похвально… – перестав хохотать, ухмыльнулся «дятел». – Не так часто встретишь человека, готового отвечать за свои поступки. Что ж, не буду тебя мучить неизвестностью: в результате осмотра, проведенного мэтром Диниссом, установлено, что девица Даурия действительно подверглась насилию. Соответственно, сразу после осмотра ее препроводили к нам, и в настоящее время она находится в одной из пыточных – рассказывает палачам об обстоятельствах, вынудивших ее лжесвидетельствовать против тебя…
У меня отлегло от сердца: хейсар сдержал слово, данное долиннику, да еще и слуге Двуликого.
Видимо, облегчение, которое я испытал, как-то отразилось на лице, так как «дятел» по-птичьи склонил голову к плечу и удивленно поинтересовался:
– А что тебя, собственно, так радует? Да, убивая того, кто ее ссильничал, ты был в своем праве. Но второй-то не виноват! Значит, на тебе убийство дворянина. И не просто убийство, а совершенное оружием белых – мечом!
– Второго убил не я, а его друг…
«Дятел» откинулся на спинку кресла и ошалело уставился на меня:
– Не смеши! Ты хочешь меня убедить, что они настолько ошалели от вида прелестей девицы Даурии, что стали рубиться друг с другом?!
– Нет. Белый в желто-серых цветах бросил в меня нож. А когда понял, что промахнулся, выхватил меч и прыгнул в атаку. Из-за спин своих товарищей… Тот, которого он зацепил, просто не увидел его удара и нарвался на него… Сам…
– Складно излагаешь… Я аж заслушался!
– Я не лгу. Осмотрите рану на его шее. Любой воин, знающий, с какой стороны браться за меч, расскажет вам, откуда пришелся удар.
– А какой смысл? У меня восемь… нет, девять свидетелей! И все девять готовы поручиться честью, что его убил ты. Мечом, выбитым из рук барона Фарко Эддиера.
Я криво усмехнулся:
– Простите, но их слова – наглая ложь. Я могу это доказать прямо сейчас. Раз вы говорите, что они готовы поручиться честью, значит, все они – дворяне. Девку ссильничали на задворках, где белые не появляются никогда. А если бы и появились, то вместо того, чтобы смотреть на происходящее, вмешались бы в бой. Или постарались бы остановить насилие. Опять же, я – простолюдин и не имею права на меч. Что я, совсем дурак – идти на смерть ради какой-то девки?
«Дятел» раздул ноздри, прищурил глаза и в мгновение ока стал похожим на грифа:
– Решил позапираться? Зря: приговора это не изменит, зато доставит тебе массу пренеприятнейших ощущений…
Глава 4
Брат Ансельм, глава Ордена Вседержителя
Седьмой день четвертой десятины третьего лиственяК вечеру ощутимо похолодало, и к концу Покаяния[28] брат Ансельм, как и все остальные монахи, облаченный в одну только власяницу[29], начал замерзать. Не помогали ни войлочный коврик, предусмотрительно постеленный под ноги, ни струя теплого воздуха, вырывающаяся из неприметной дыры в полу и согревающая колени, ни довольно крепкое тирренское вино, стараниями Бенора оказавшееся в чаше вместо предписанной ритуалом колодезной воды.
«А ведь когда-то я считал, что холод – это испытание Духа. И искренне радовался, что способен часами молиться, стоя на коленях на покрытом изморозью каменном полу… – дочитав последние слова проповеди, угрюмо подумал глава Ордена Вседержителя. – Каким же я был наивным!»
Тем временем хор мальчиков-послушников тоненько затянул «Славься, Вседержитель, в веках», и коленопреклоненная паства, на миг забыв о существовании брата Ансельма, в едином порыве перевела взгляды на писаный лик Бога-Отца.
Вседержитель стоически выдержал их мысленную мольбу о прощении, спасении и направлении на путь истинный и от мироточения воздержался. Видимо, не увидел в очередном дне, прожитом его паствой, ничего особенного.
Паства опустила взгляды и вздохнула. А потом слитно грянула последнюю строку исполняемого гимна. То ли для того, чтобы согреться, то ли чтобы поддержать певцов.
Могучий рев полутора сотен луженых глоток вознесся к куполу центрального зала Обители и, отразившись от многочисленных фресок с изображением жития господня, затих. И в этот же самый момент пропал и последний лучик солнца, освещавший божественный лик через малюсенькое окошечко под самым куполом.
Мысленно похвалив себя за идеально точное следование церемонии, брат Ансельм медленно оторвал правую длань от Изумрудной Скрижали и торжественно произнес:
– Да разгонит Тьму Неверия Истинный Свет, сияющий в наших душах, братья!
– Во имя Господа!!! – патетично воскликнули монахи. И гордо вскинули головы, словно представляя, как освещают наступившую Тьму светом Веры.
Впрочем, почему «словно»? Они действительно представляли. Все до единого. Ибо истово верили в то, что люди созданы Богом-Отцом именно для того, чтобы мир не поглотила Ночь.
В нише справа еле слышно чиркнуло кресало. И пламя свечи, зажженной рукой брата Магнуса, осветило белую власяницу брата Ансельма и его одухотворенное лицо…
Как обычно, последнее мгновение проповеди глава Ордена использовал во весь перестрел[30]: в полутора сотнях восторженных взглядов успел углядеть аж три сомневающихся! И мысленно поморщился: братьев-надзирающих, работавших с этой троицей, требовалось наказать. Если, конечно, в их действиях не было умысла…
Не успели Врата Света сомкнуться за его спиной, как на плечах возникла меховая накидка. Закутавшись в нее поплотнее, Ансельм чуть не застонал от удовольствия – она оказалась подогретой!
– Ваше преподобие, позвольте, я помогу вам обуться? – сложившись в поклоне, поинтересовался брат Бенор.
– Разрешаю… – Глава Ордена Вседержителя вдел ноги в горячие войлочные постолы.
– Ветер с полуночи. И небо затягивает облаками… – встав с коленей, доложил помощник. – Значит, ночью, скорее всего, пойдет дождь, а под утро подморозит. Поэтому я позволил себе растопить камин в вашей опочивальне…
– Правильно сделал, – улыбнулся Ансельм, представил себе жар, идущий от полыхающих бревен, и, сорвавшись с места, быстрым шагом двинулся по коридору.
Брат Бенор засеменил следом. И, понизив голос, виновато вздохнул:
– У сестры Кании начались дни очищения. Сестра Карина это подтвердила. Вы были заняты, и я взял на себя смелость поднять к вам в покои сестру Одалию.
Глава Ордена Вседержителя остановился, вопросительно изогнул бровь и уставился на помощника:
– Одалия – это которая?
– Та, которую вы изволили назвать светоносной[31]…
Вспомнив волнующие изгибы фигуры этой воистину светоносной сестры, глава Ордена ощутил, как в его чреслах начинает разгораться огонь.
– А она готова? – спросил он, заранее зная ответ.
– Да, ваше преподобие! Брат Годрим закончил с ней еще в обед, и теперь она жаждет одарить вас теплом своей души…
– Тогда поспешим, – усмехнулся брат Ансельм. – Негоже заставлять девушку ждать…
Без малого четыре сотни шагов, разделяющих главный зал Обители с покоями главы Ордена, Ансельм преодолел за считаные минуты. И, влетев в услужливо распахнутую Бенором дверь, аж застонал от удовольствия: в покоях было жарко!
Скинув с плеч накидку и стряхнув постолы, он подскочил к столу, подхватил кубок с белогорским и сделал несколько глотков:
– Славься, о Вседержитель!
– Воистину… – эхом отозвался брат Бенор.
– Ужин, как обычно, потом… – поставив кубок на место, выдохнул Ансельм, в два прыжка оказался рядом с дверями в опочивальню, рванул их на себя и чуть не задохнулся от восхищения: на черных, как ночь, простынях сияло молочно-белое пятно – девичье тело, достойное быть воспетым в балладах самого маэстро Бенуа.
Представив Золотой Голос Белогорья, пялящийся на его Одалию, брат Ансельм почувствовал ревность. И мысленно прошипел: «Ну уж нет! Пусть воспевает кого-нибудь еще. А я как-нибудь обойдусь без его песен о моей женщине…»
Тем временем сестра Одалия, игравшаяся с непослушным локоном, как бы невзначай коснулась им самого кончика темно-коричневого соска и, подняв взгляд на хозяина опочивальни, облизала острым язычком ярко-алые губы.
Ансельм сглотнул, рванул ворот власяницы… и почти сразу же почувствовал, как под его коленями проминается покрывало, как его взгляд тонет в глазах светоносной сестры, а в пальцах его правой руки трепещет теплая, тяжелая и упругая девичья грудь.
– Ты сводишь меня с ума… – хрипло выдохнул он, склонился над девушкой и впился в ее губы поцелуем…
Губы сестры Одалии пахли земляникой. И не только пахли – лобызая их, Ансельм явственно чувствовал сладость свежесобранных ягод и наслаждался их вкусом. Ощущения были такими волнующими, что он уделил губам Одалии целую вечность. И оторвался от них только тогда, когда понял, что его женщина пытается отстраниться.
Отпустил. Перевел дух. Увидел рядом темный, почти черный сосок и вдруг сообразил, что все время, проведенное рядом с этим роскошным телом, ограничивался одними только поцелуями!
Смял грудь. Медленно развел в стороны молочно-белые колени. Скользнул рукой к лону и вдруг ощутил на языке легонький, едва ощутимый привкус мяты…
«Несушка»[32]?! – мгновенно оказавшись на ногах, мысленно взвыл он. И… поймал удовлетворенный взгляд сделавшей свое дело девицы!
– Годрим, паскуда! – зарычал он. – Сгною!!!
– Если успеешь… – усмехнулась сестра Одалия и… демонстративно свела колени!
Глава Ордена рванул ее голову на себя, развел пальцами веки и криво усмехнулся: даже в свете догорающих свечей было видно, что белок обоих глаз красавицы испещрен «звездами забвения» – алыми точками на месте полопавшихся жил[33].
– Ну да! Мне осталось минут пятнадцать-двадцать. От силы – полчаса… – кивнула Одалия. – Так что тащить к палачам бессмысленно: я уйду к Вседержителю раньше, чем они до меня дотронутся…
– Ты уйдешь к Двуликому, дура!!! – взбесился Ансельм.
– Да какая разница? – усмехнулась она, игриво убрала со лба непослушную прядь и заложила ее за ухо. – Главное, что ты отправишься следом за мной…
– В помаде – «Поцелуй Черной Вдовы»? – уточнил Ансельм.
– Он самый. – Девушка провела язычком по губам и ехидно сморщила носик. – И этот поцелуй был последним поцелуем в твоей жизни… Скажи, тебе сейчас, наверное, жутко страшно?
– Не последний. И не страшно, – оскалился глава Ордена Вседержителя и снова припал к губам сестры Одалии!
Та затрепыхалась, попыталась вырваться – но не тут-то было: Ансельм был намного сильнее. Поэтому насладился мягкостью ее губ, нехотя оторвался, дал ей отдышаться и припал губами к соску.
Поцеловал. Почувствовал, как тот начал пробуждаться, и ухмыльнулся:
– И даже не предпоследний…
– Противоядия к «Поцелую Черной Вдовы» нет!!! – пытаясь отстраниться, взвыла девушка.
– Нет… – удержав ее на месте, согласился он. А потом заставил ее развести колени: – Однако к нему можно привыкнуть.
Сестра Одалия ошиблась – первые признаки приближающейся к ней смерти Ансельм почувствовал только минут через сорок. К этому времени он успел удовлетворить свою похоть всеми известными ему способами, поэтому, ощутив, что девушку начало трясти, нисколько не расстроился – спокойно встал с кровати, отогнул в сторону ковер и скинул истерзанное тело на каменный пол.
– Ты… все равно… умрешь… – зачем-то прикрыв одной ладонью лоно, а второй – искусанную грудь, прошептала девушка.
– Умру, – кивнул монах. – Но не сегодня. Кстати, ты была восхитительна! Я буду помнить о тебе всю свою очень долгую жизнь.
– Тварь!!! Изверг!!! Животное!!!
– Ты повторяешься. Придумай что-нибудь еще.
– Я тебя ненавижу!!!
– И это ты уже говорила…
Девушку выгнуло дугой. Несколько мгновений она билась в судорогах и исходила пеной, а потом, не успев толком перевести дух, прохрипела:
– Да падет на тебя Проклятие Двуликого!!!
Один из желто-серых клочьев пены, сорвавшись с ее губ, упал на пол в полутора пальцах от ковра. Брат Ансельм вскочил, на всякий случай отодвинул его к стене, вернулся на кровать и с сочувствием посмотрел на Одалию:
– Открою тебе страшную тайну: богам нет дела ни до нас, ни до наших бед. Приблизительно так же, как и нам нет дела до проблем муравьев или кузнечиков. Говоря иными словами, для богов мы слишком ничтожны, чтобы у них появилось желание прислушиваться к нашим мольбам.
– Ты богохульник!!!
– Угу. И это – лучшее доказательство того, что я прав: если Вседержителю нет дела до мыслей главы своего собственного Ордена, то на остальных ему вообще наплевать!
– Тебя про… проклянут все бо… боги Горгота!!! – закатив глаза, прошипела девушка. И забилась в новом приступе. На этот раз – в намного более сильном, чем первый: ее ломало так, что Ансельму пришлось спрыгнуть с кровати, связать ей руки и заткнуть рот, чтобы ее вопли не перебудили всю Обитель.
Справился. Невесть как умудрившись не перемазаться в пене. Потом выждал, пока она придет в себя, и усмехнулся:
– Как видишь, до сих пор не прокляли… Кстати, третий приступ будет еще более болезненным…
Сестра Одалия помертвела и… заплакала! Сразу превратившись из красавицы в жуткое зареванное чудовище.
Впрочем, отворачиваться от нее было еще рано: Ансельм опустился на колено, вытащил из-под кровати небольшой сундучок, достал из него склянку с плотно притертой крышкой и показал ее сестре Одалии:
– Посмотри-ка сюда! Это – «Касание Безмолвия». В отличие от «Поцелуя Черной Вдовы», оно убивает мгновенно и абсолютно безболезненно. Если скажешь, кто тебя послал, – я подарю тебе легкую смерть.
Через два часа после смерти сестры Одалии глава Ордена Вседержителя, наконец, отлип от зеркала и облегченно перевел дух – «звезды забвения» так и не появились.
– Моя предусмотрительность очередной раз спасла мне жизнь, – удовлетворенно выдохнул он, заглянул в опустевший кувшин и заревел: – Бе-е-ено-о-ор!!!
Через десяток ударов сердца дверь еле слышно заскрипела, и в комнате возникла сгорбленная фигура его правой руки:
– Да, ваше преподобие?
Вглядевшись в глаза монаха и не увидев в них ни любопытства, ни возмущения, ни жалости к валяющемуся на полу бездыханному телу, Ансельм мысленно похвалил себя за правильный выбор помощника и отрывисто бросил:
– Распорядись, чтобы накрыли на стол. Убери труп. Потом пригласи ко мне в кабинет Рона и Ламма.
Бенор сложился в поклоне и пропал. Так, как будто его и не было.
Еще раз заглянув в зеркало и придирчиво осмотрев белки глаз и внутреннюю поверхность век, Ансельм привычно осенил себя знаком животворящего круга, посмеялся над въевшимися в плоть привычками и пошел одеваться – представать перед иерархами в чем мать родила было бы верхом неуважения. Прежде всего, к самому себе.
Оделся. Обулся. Вышел из опочивальни, задумчиво уставился на мерную свечу и по-простецки почесал затылок: дело шло к полуночи, то есть иерархи, скорее всего, уже спали.
– Ничего, проснутся. Я же не сплю! – Он невесть в который раз за вечер посмотрел на свои пальцы и окончательно успокоился: трястись они перестали. Совсем. Значит, Темная половина Двуликого, заглянувшая в Обитель, наконец-то убралась восвояси.
– Ваше преподобие, ужин сейчас принесут! – вынырнув из-за портьеры, доложил Бенор. – Вы позволите проводить вас в трапезную?
– Дойду сам. Займись телом в опочивальне.
Помощник кивнул и исчез за дверью. А Ансельм, почесав скулу, подошел к окну и уставился на факел, торчащий из держателя у входа в исповедальню.
«Ну вот, опять кто-то почувствовал себя виноватым… – криво усмехнулся он. – Небось, возжелал скоромного или кому-то позавидовал. А отец-исповедник должен просыпаться и нестись через всю Обитель, чтобы выслушивать бред, который не стоит и гнутого копья[34]. Муравьи, воистину муравьи. Впрочем, о чем это я? Эти мелкие проблемы – их жизнь! А пока они ими живут, мы, боги, можем делать все, что захотим…»
Глава 5
Кром Меченый
Седьмой день четвертой десятины третьего лиственяВторая ночь в тюрьме тянулась бесконечно долго. Я таращил глаза в темноту, прислушивался к происходящему в коридоре и холодел от любого звука, доносившегося через смотровое окошко.
Нет, криков пытаемых до шестого этажа не доносилось. Однако для того, чтобы покрыться холодным потом, мне хватало скрипа открывающихся решеток, голоса какого-нибудь тюремщика и даже чьего-нибудь приглушенного кашля.
«За мной…» – обреченно думал я и невесть в который раз с момента окончания допроса вспоминал Роланда Кручу и его рассказ о королевских палачах и способах, которые они используют для того, чтобы сломать арестанта.
– Знаешь, я не верю в то, что человек, попавший в руки палача, способен что-либо утаить… – глядя в пламя костра невидящим взглядом, глухо пробормотал он. – Эти люди – настоящие мастера своего дела. Они способны заставить тебя признаться даже в том, что ты никогда не делал.
– Что, оговорить себя? – недоверчиво спросил я.
– И себя, и друзей, и родственников, – не глядя на меня, угрюмо буркнул он. – Причем так, как надо ИМ.
Я представил себе, что оговариваю Ларку, и фыркнул: Роланд говорил чушь. Причем редкостную.
Услышав мое фырканье, Круча зябко повел плечами, потом подкинул в костер пару поленьев и посмотрел на меня… с сочувствием:
– Порог тюрьмы – это грань между двумя мирами. Миром живых и миром мертвых. Те, кто ее переступают, в одночасье лишаются всего того, что считали жизнью, и довольно быстро начинают растворяться в безвременье.
Последнее предложение звучало слишком красиво, чтобы в него можно было поверить. И я улыбнулся:
– А вместе с ними, конечно же, растворяются их мужество, умение переносить боль и все остальное.
Роланд… кивнул:
– Да. Именно так! Только смеяться тут я бы не стал. Не над чем: тюрьма – это действительно другой мир. Первое, что ты ощущаешь, оказавшись в камере, это отсутствие времени: минуты тянутся, как часы, а часы превращаются в вечность. И это – не пустые слова: в королевской тюрьме окна есть только на шестом этаже. А те, кто оказывается на первых пяти или в подземельях, не видят ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Чем очень неплохо пользуются палачи…
– Каким образом?
– Душа любого человека чем-то похожа на здание. То, что он видит вокруг себя – небо, землю, солнце и даже людей, – это фундамент. Жизненный опыт, навыки, знания и черты характера – это стены. Вера в богов – крыша. Так вот, прежде чем заняться твоим телом, палачи вдребезги разрушают это здание. А потом берутся за обломки…
– Н-не понял?
– Ты привык есть дважды или трижды в день? Там тебя будут кормить один раз в сутки. Или раз в два дня. Причем промежутки между кормлениями будут разными. Чтобы хоть как-то ориентироваться во времени, ты начнешь обращать внимание на смену тюремщиков и… ничего не добьешься: их меняют, как Двуликий на душу положит. Попытка прислушиваться к своим потребностям тоже ничего не даст – в этом мире ты не сможешь нормально двигаться. Поэтому твое тело не будет уставать и требовать сна.
– А что, потерять ощущение времени так страшно?
– Само по себе – нет. Поэтому одновременно с этим тебя заставят забыть об окружающем мире, научат опасаться людей и лишат возможности думать о чем-то, кроме пыток. – Круча поскреб подбородок, вгляделся во тьму между деревьями и сплюнул: – Если ты не совершил ничего из ряда вон выходящего, то между сообщением о том, что тобой займутся палачи, и встречей с ними обычно проходит несколько дней. Все это время ты вслушиваешься в крики пытаемых, вглядываешься в истерзанные тела соседей по камере и примеряешь испытанное ими на себя. Если у твоего соседа по нарам окажутся вырванными ноздри, то ты невольно начнешь прикасаться к своим. И чуть ли не каждую минуту будешь представлять ту боль, которую испытаешь, когда палач возьмет одну из них клещами и рванет на себя. Увидев след от ожога, ты не одну сотню раз представишь себе прикосновение раскаленного прута или клейма. А при каждом взгляде на гноящиеся впадины на месте чьих-то глаз ощутишь дикий, ни с чем не сравнимый ужас и начнешь вглядываться во все, что видишь, чтобы запомнить этот мир…
– То есть я буду думать только о пытках и начну бояться боли еще до того, как ее испытаю?
– Да… – кивнул Роланд. – Поэтому, услышав звук шагов в коридоре, ты начнешь покрываться холодным потом, вжимать голову в плечи и молить всех известных тебе богов, чтобы тюремщики шли не за тобой. Увы, боги будут смотреть куда угодно, но не на тебя: рано или поздно ты услышишь свое имя и… сделаешь первый шаг к тому, чтобы потерять Веру…
