Вихри Валгаллы

Василий Звягинцев

ВИХРИ ВАЛГАЛЛЫ

Вечность оказалась совсем не страшной и гораздо более доступной пониманию, чем мы предполагали прежде.

В. Катаев, «Святой колодец»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕРЖАТЕЛИ МИРА

Я знаю, что ночи любви нам даны

И яркие, жаркие дни для войны.

Н. Гумилев

Пролог-1

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

Теперь об этом вспоминать можно почти спокойно. А тогда… В промежутке между двумя действительно подлинными событиями я не осознавал себя собою. И память моя там, внутри сюжета, была какая-то спутанная, лоскутно-рваная. Возможно, так чувствуют и воспринимают мир больные злокачественной шизофренией в период обострения.

Мне даже сейчас трудно отчетливо сообразить, что было на самом деле, что пригрезилось в странном полубреду-полусне, а что я реконструировал гораздо позже из обрывков собственных впечатлений, ранее читанного и слышанного. Или просто мне показалось, будто кое-что из случившегося должно было выглядеть именно так.

Но все-таки происходило это именно со мной, а уж в реальном мире или воображаемом – не столь важно. Поэтому я здесь сохраняю форму повествования от первого лица, хотя, строго говоря, полного права на это не имею.

…Сильвия направила мне в лицо свой пресловутый, тускло блеснувший старым золотом портсигар.

– Так что, пойдем в неизведанные миры?

– Пойдем, май бьютифул леди, – ответил я, успел еще уловить на ее лице улыбку, в которой мне почудилось сочувствие и даже нечто похожее на нежность, потом рубиновая кнопка под ее пальцем вспыхнула, как сверхновая звезда.

Когда я очнулся… Если это я очнулся… Помещение было длиной саженей в пятьдесят. Ширина – соответственная. Двери – три сажени по длинной стороне и по одной в торцах, сбитые из толстых брусьев в елку, перехваченные железными коваными полосами, замки – снаружи. Высота дверей, а точнее ворот, – аршин по шесть, а то и больше. Это мог быть железнодорожный пакгауз, склад лесоторговой базы, армейский арсенал.

Откуда я знал такие слова – непонятно. Они всплывали в памяти сами собой, применительно к обстановке.

Загнали сюда людей тысяч около трех, а то и все четыре. Считать не было нужды, я хорошо представлял и так, что армейский полк четырехбатальонного состава штатной численностью две тысячи восемьсот человек занимал несколько меньше места, будучи построенным в ротные колонны.

В россыпь – требовалась большая площадь. В центре барака (это слово тоже вспомнилось внезапно) от пола до двухскатной крыши громоздились четырехэтажные настилы из плохо оструганных досок, закрепленные на столбах из совсем неошкуренных бревен, на которых жители этого странного места проводили большую часть времени в неглубоком тревожном сне, разговорах, карточных играх, ловле вшей и в прочих позволяющих коротать тягучее бессмысленное время занятиях. Эти настилы были сделаны отнюдь не для удобства обитателей, а исключительно в целях экономии площади. И еще – для облегчения труда охранников, поскольку обитатели были определенным образом структурированы, разбиты на примерно равные по численности группы, а широкие проходы вдоль стен и между секциями позволяли видеть все в них, секциях, происходящее.

Я понимал, что пребывание здесь, во-первых, совершенно для меня неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так – сообразить не мог, хотя и старался.

Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным «улицам и переулкам» между «вагонками» – так назывались эти многоэтажные спальные места, – заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как там пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.

Начальной и конечной точкой моего маршрута были две огромные ржавые железные параши, установленные у торцов барака, которые наполнялись так быстро, что их выносили каждые два часа.

А кроме параш, свою парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки, месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые всеми и постоянно, даже и помимо физиологических отправлений, махорочный дым бесчисленных самокруток.

Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем являюсь в этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.

Можно было предположить, что в стране идет какая-то война и часть обитателей барака – военнопленные и интернированные, еще часть – заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и обычные, «штатские» преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же узилище.

Я догадывался, что являюсь врагом тех, кто создал это место – концлагерь, пересыльную тюрьму, сортировочный пункт… Был в состоянии вспомнить, что нечто подобное уже когда-то видел или читал о похожем, а главное – не испытывал удивления от того, что оказался здесь. В голове, слишком пустой для нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями крутилась и такая: «от сумы и тюрьмы не зарекайся».

Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я здесь, а не в ином, более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то, что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни с кем и ни о чем говорить, кроме, может быть, самых элементарных вещей. По-настоящему важным казалось лишь одно – необходимость выжить. А лучше – убежать отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов практикуемых здесь способов убийства, но знал и то, что обладаю способностями этого избежать.

А что я образован и куда более умен, чем большинство и узников, и охранников, сообразить было не так уж трудно даже в тогдашнем моем полурастительном состоянии.

Кажется, в первую же ночь моего здесь пребывания – на дощатом настиле четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался всякий мусор и чтобы с пола нельзя было походя дотянуться), рядом оказался профессор университета, так он представился.

Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы, чуть ли не о Шопенгауэре. При этом я зубами перекусывал и выдергивал толстую вощеную дратву, которой намертво были пришиты к моей шинели мятые замусоленные погоны. Какому чину они соответствовали, я забыл сразу же, как только затолкал их в щель между потолочными досками. И, направляемый звериным инстинктом, на следующую ночевку устроился совсем в другом конце барака. Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.

Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал погоны, в глубине памяти засела.

Исходя из представлений о нормальной реальности, жить здесь было нельзя, однако жизнь тем не менее продолжалась. Особенно ночью. Барак освещался несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где можно было даже и читать, если бы нашлось что, остальное пространство заполнял мутно-сизый, слабо светящийся туман, позволявший разве что не натыкаться на столбы и бродящих между ними узников.

В бараке наряду с мужчинами содержались и женщины, пусть и в значительно меньшем количестве. Для них был отведен левый дальний угол с собственной парашей и подобием дощатого забора, преграждавшего путь «искателям приключений». Для охраны границы имелось нечто вроде отряда самообороны из вооруженных обломками досок дюжих, зверовидного облика баб, которые неизвестно что и обороняли – вполне возможно, свои собственные права на попавших под их власть более приличных женщин.

Оказавшиеся же случайно вне этой охраняемой зоны или вновь загоняемые в барак с очередным этапом женщины, не успевшие добежать до «заставы», почти независимо от внешности становились легкой добычей жаждущих развлечений обитателей этого странного мира, и из темноты то и дело доносились отчаянные крики, гогот, матерная ругань и прочие соответствующие происходящему на нарах и асфальтовом полу между ними звуки.

Бывало даже, что на нейтральной полосе вспыхивали ожесточенные и кровопролитные схватки между охотниками за живым товаром и злобными, нечесаными «брунгильдами» за право обладания какой-нибудь особенно привлекательной узницей.

Мне тогда все эти местные страсти были почти совершенно безразличны. Каждый живет и умирает в одиночку, так я считал. А вот в том, что именно мне выжить необходимо, я был уверен. И знал, что в состоянии сделать это. Такое знание было дано мне имманентно. А иногда даже казалось, что вот сейчас я вспомню (он вспомнит) название книги, в которой было описано именно вот это непосредственно со мной сейчас происходящее.

Но ничего не получалось, мысли расползались, как утренний туман под лучами поднявшегося над горизонтом солнца.

К примеру, я отчетливо понимал, что следует делать, когда открывались те или другие ворота, в них входили вооруженные винтовками и револьверами люди в кожаных куртках и длиннополых шинелях и начинали выкрикивать фамилии, заглядывая в толстые амбарные книги.

Своей фамилии я, конечно, не помнил, хотя и надеялся, что если она прозвучит, то я ее узнаю.

Откуда-то было известно, что те, которых вызывают, никогда больше не вернутся обратно, скорее всего их убьют совсем рядом с бараком, и я решил не откликаться, когда очередь дойдет до меня. Но потребность услышать свое имя была мучительно сильна, и я всегда пробирался к самым воротам в то время, когда все остальные арестованные инстинктивно старались держаться от них подальше.

Слишком уж плохо мне здесь не было. К физическим тяготам жизни в заключении я относился равнодушно, а ощутить истинное отчаяние от своей непонятной амнезии мешала та же самая амнезия плюс эмоциональная тупость.

Каким-то образом я знал, что успел стать в бараке личностью легендарной. Слишком отличался от других. Натурам примитивным я казался опасным в силу непонятности своего поведения, а более развитым и образованным – либо сумасшедшим, либо разыгрывающим какой-то тщательно продуманный сценарий.

Однажды, проходя мимо ограждения женской секции барака, я увидел на одной из верхних вагонок лицо, показавшееся странно знакомым. Тем более что и молодая эта дама, очевидно, красивая, несмотря на грязные разводы на щеках (или просто свет так падал) и низко надвинутый на брови платок, смотрела на меня неотрывным пронзительным взглядом.

В тоскливом свете сползающего к закату дождливого, туманного дня, едва пробивающемся вдобавок сквозь грязные стекла забранных решетками окон под потолком, мне показалось, что она делает мне какие-то знаки руками и мимикой лица пытается что-то сказать. Заинтересовавшись, я хотел подойти поближе, спросить, что ей нужно. Однако толстая баба с бульдожьим лицом направила мне в грудь длинную палку с торчащим из нее кованым ржавым гвоздем, прошипев что-то матерно-угрожающее. Я пожал плечами и отвернулся. И тут же забыл о привлекшей внимание женщине. Мало ли о чем я забывал каждую минуту и каждый час! Хотя, когда я уже уходил, в мозгу вдруг отозвалось эхом странное слово, непонятное и одновременно знакомое. Может быть, так она позвала меня?

Вновь я увидел эту же женщину на следующий день или неделей позже. Время для меня тогда не имело систематической протяженности. Иногда оно отмерялось кормежками – вдруг открывались ворота, люди, похожие на прочих обитателей барака, вкатывали тачку с корзинами грязной, ломаной, начинающей протухать селедки или немытой полусырой картошки, а бывало, что и плесневелый ячменно-гороховый хлеб выдавали по какой-то непонятной схеме. Узники становились в очередь, получали еду, потом ее делили. Мне тоже доставалось – человек, каждый раз новый, дергал за рукав, совал в руку кусок чего-то, что можно было есть, я жевал, не ощущая вкуса, и забывал об этом до следующего раза.

Были здесь и другие люди – их не интересовали жалкие подачки охранников. Сидя на нарах, они играли в карты, нарочито громко хохотали и разговаривали, пили спирт и самогон, рвали руками караваи белого хлеба, ломали круги домашней колбасы, запихивали в волосатые рты крутые яйца. Громко рыгали после еды. Места, в которых они обитали, освещались собственными коптилками или толстыми церковными свечами, потому что карточная игра, происходившая здесь непрерывно, требовала яркого света. Иногда я останавливался возле них, смотрел в упор, пытаясь понять, почему так…

Интересно, что меня не прогоняли. Или старательно делали вид, что не замечают, или спрашивали:

– Ну, генерал, жрать хочешь?

Я не знал, что такое генерал, вернее, знал, но с собой не соотносил, потому что именем это слово не являлось, а на вторую часть вопроса не отвечал, подчиняясь не зависящему от моей воли внутреннему импульсу. Но если отвратительного вида существо протягивало мне кусок колбасы, а то и жестяную кружку с дурно пахнущей хмельной жидкостью, я не отказывался. Выпивал, закусывал, коротко кивал, благодаря, и вновь уходил в свое бесконечное путешествие по улицам и переулкам таинственного барака.

…Однажды, обернувшись, увидел, что рядом семенит бородатый человечек в пенсне, вместе с мятой шляпой едва достающий мне до плеча. И мы с ним оживленно обсуждаем диалог Платона «Пир».

– Здесь вы не совсем правильно толкуете мысль Сократа, господин генерал, – сказал собеседник.

– Да, кстати, я давно хотел спросить, почему вы называете меня генералом?

– Ну как же, все вас так называют. И шинель ваша… По возрасту вы, наверное, скорее должны бы быть капитаном или подполковником, а то и прапорщиком запаса. Кадровые офицеры в философии куда меньше сведущи, однако чего в гражданских войнах не бывает…

– Гражданская война, вы сказали? – Я наморщил лоб, соображая. – Это какая же? Какую войну вообще можно считать гражданской? Восстание Пугачева так ведь не называлось?

Мой спутник нахохлился, помолчал, выгребая из кармана смешанные со всяким мусором табачные крошки. Подул на ладонь, чтобы как-то их очистить, удивительно ловко для человека его внешности свернул козью ножку. Пыхнул дымом.

– Хотите затянуться?

Я поморщился, ощутив испускаемый самокруткой мерзкий запах.

– Благодарю. Я больше люблю сигары.

– Кубинские? – заинтересовался собеседник.

– Всякие, но как раз кубинские при Кастро много хуже стали. Мы их только студентами курили, по причине дешевизны. А вот из Гватемалы…

– Вас, наверное, на фронте сильно контузило? – сочувственно спросил собеседник и добавил после продолжительной паузы: – А я экстраординарный профессор Петербургского университета Самарин Лев Кириллович. Мы с вами на соседних нарах недавно спали. Я латинист, историк, филолог. Тексты знаю. А вы, позволю отметить, ни разу не сбились. Как по-писаному цитируете. И, что удивительно, крайне остроумно каждую мысль Платона комментируете. С весьма оригинальных позиций. Попробуйте вспомнить, где вы учились? В каком году? Не могли же вы совершенно все забыть, раз качество личности в полном объеме сохранили… У вас же классическое образование. И вы, безусловно, дворянин…

– Не помню. Какое образование – не помню. Но если вы специалист, то не скажете ли, что это за место и что мы здесь делаем? А потом, если хотите, побеседуем о Камю и Сартре. Мне кажется, у них было что-то подходящее именно к теперешнему нашему положению.

Профессор испуганно обернулся.

– Подождите, генерал, мне кажется, за нами следят. Уже давно. Какая-то тень все время позади мелькает. Идет следом, а стоит нам приостановиться – прячется в темноте…

Я тоже посмотрел назад, в ту сторону, где и мне померещилось за стойками нар смутное шевеление. А в голове опять зазвучал голос, кажется, женский. Но как издалека, в лесу – тональность улавливается, а слов не разобрать.

– Да кому здесь за нами следить и зачем?

– Чекистам… – страшным шепотом произнес профессор. – Они везде. Улики собирают. Я лучше пойду, пожалуй… – И неожиданно ловко метнулся в ближайший проход. Как летучая мышь.

Я удивленно пожал плечами, и тут же по ушам, перекрывая ставший уже привычным постоянный гул заполненного тысячами людей барака, ударил пронзительный крик:

– Андрей, помоги! Помоги, скорее!

Наконец-то! Я услышал свое имя и сразу узнал его. И тут же вспомнил еще многое, хотя далеко не все. Не хватало самого главного. Но как теперь поступать, я знал! Крутнулся на каблуках, ловя направление. Крик несся как раз оттуда, где нам с профессором почудилась колеблющаяся тень. И стал еще пронзительнее, только теперь уже нельзя было разобрать слов – бессвязный вопль ярости, страха и отчаяния.

Повинуясь вновь обретенному знанию, я сбросил с плеч шинель и, чувствуя в себе пробудившуюся звериную силу и точность движений, бросился на зов.

В проходе между нарами клубилась куча тел. Света было достаточно, чтобы я увидел: четыре или пять тех самых, гнусного вида обитателей барака, что постоянно жрали, пили и играли в карты, пытались затащить на угловые нижние нары женщину, которая когда-то привлекла мое внимание.

Самое удивительное, что пока еще ей удавалось оказывать насильникам достойное сопротивление. Хотя с нее уже содрали черное полупальто, оторвали рукав бархатного жакета, пытались заломить ей за спину руки и повалить на кучу вонючего тряпья.

Раз за разом странная женщина вырывалась, наносила иногда резкие, почти профессиональные удары, но озверевшие мужики, словно бультерьеры, обладали таким низким порогом чувствительности, что бить их следовало сразу кувалдой, а не легким женским кулаком.

Я, вспомнивший, что меня зовут Андреем, разбросал в стороны загораживающих проход любопытных и сочувствующих той или иной стороне и оказался один посередине вдруг очистившейся площадки.

– Всем стоять! – рявкнул голосом, которым привык командовать на огромном, заполненном войсками плацу.

В первый момент это подействовало. Цепкие руки опустились, женщина отскочила в сторону, прижалась спиной к стене, судорожно, со всхлипами дыша и рефлекторно пытаясь прикрыть обрывками рубашки полуобнаженную грудь.

– А кто это тут такой смелый нашелся? – прогудел сиплым баритоном заросший клочковатой бородой монстр в короткой грязно-белой бекеше нараспашку. – Никак ихнее превосходительство? А ну катись отсюда, убогий, пока рога не обломали!..

За ним возникли, тупо ухмыляясь щербатыми ртами, еще три таких же звероподобных троглодита.

В наступившей тишине слышались только вздохи-стоны загадочной женщины.

А меня охватила вдруг злая, окрыляющая радость. Теперь я знал, что делать дальше.

Ситуация даже не требовала каких-то чрезвычайных мер и методов. Правой рукой я изобразил не очень быстрый замах, направленный в челюсть ближайшему противнику, и, когда тот попытался его парировать, хлестко, словно по мячу с одиннадцатиметрового, ударил его носком сапога в промежность. Удар сопровождался хрустом, будто лопнул арбуз. Похоже, кроме прочего, я перебил ему тазовые кости. Даже не вскрикнув, мужик кулем повалился на заплеванный пол. Ребром ладони, снизу вверх, под угол челюсти, тому, что мельтешил рядом, и тут же, с поворотом, третьему по прикрытому бородой кадыку.

– Во дает! Силен, однако! – восторженно вскрикнул кто-то из теснившихся вокруг. Четвертый отступал, что-то бормоча и выставив перед собой кривой сапожный ножик. Наткнулся спиной на женщину. Она брезгливо отстранилась и неожиданно для всех, отпустив ворот своей рубашки, с невероятной быстротой и силой ударила его острым локтем в переносицу.

Хрюкнув, мгновенно залившись черной кровью, хлынувшей из ноздрей и рта, насильник сполз по столбу и замер, обхватив ладонями харю. Если он и не потерял сознания, то всеми силами пытался это изобразить.

Толпа вокруг замерла. Подобного им еще видеть не приходилось. То ли дело сельские драки стенка на стенку, где после ударов пудовых кулаков бойцы матерились, выплевывали зубы, сморкались кровью, но продолжали геройски сражаться.

Я схватил женщину за руку. Еще немного, и вспомню, как ее зовут и что нас друг с другом связывает. А пока ясно только, что пора уходить. И с этого места, и вообще.

Строили эту тюрьму и охраняли ее явные дураки. Словно вообще не предполагали, что найдутся желающие из нее убежать.

Одним словом, отнюдь не замок Иф. В дальнем углу барака, там, где я провел первую ночь, не составило труда, уперевшись спиной в низкий потолок, оторвать от стропил две широкие доски. Только протяжно заскрипели ржавые гвозди. Соседи по вагонке делали вид, что ничего не замечают. В пахнущем пылью треугольном пространстве между чердачным настилом и крышей я на ощупь вывернул несколько черепиц, просунул голову наружу. Вдохнул сырой туманный воздух с тем же чувством, что и подводники, открывшие рубочный люк после двухмесячной автономки. Помог выбраться на крышу женщине. Она молча подчинялась всем моим командам.

Только когда мы спустились вниз по кованым крючьям водосточной трубы, пересекли обширный пустой двор, слабо освещенный несколькими фонарями по углам забора, пролезли между редкими, нерадиво натянутыми нитками колючей проволоки и оказались на дне глубокого оврага, заросшего кустарником, стало ясно, что вырвались, спасены. Хотя бы до утра, когда можно будет выяснить, куда нас занесло и что делать дальше. А пока надо уходить отсюда подальше.

Я взял женщину за руку выше локтя, потянул к себе, собираясь наконец спросить, кто же она такая и что нас с ней связывает. И ощутил вдруг волной накатившийся страх, острый приступ головокружения и невыносимую боль под левой лопаткой. Что это? Посланная вдогон пуля охранника? Тогда почему я не слышал выстрела?

Цепляясь руками за гибкие колючие прутья и чувствуя, как подо мной скользит и переворачивается земля, я еще услышал, как женщина, обхватив меня за плечи, кричит срывающимся голосом:

– Андрей, ты здесь? Ты меня видишь? Что случилось? Андрей, ну отзовись же…

Наверное, в этот момент я умер, так и не поняв, что происходит.

…В покрытое толстым слоем льда маленькое оконце ударил луч встающего из-за сопок солнца. Оконное стекло превратилось в подобие облизанного до бритвенной тонкости красного леденцового петушка.

Радужным огнем вспыхнула граненая пробка стоявшего на сколоченном из толстых досок столе графина.

Медово засветились свежеоструганные, с потеками абрикосовой смолы бревна стен.

Донесся запах трещащих и стреляющих в печи дров. И жарящихся на подсолнечном масле пирожков с капустой, картошкой и печенкой. Совсем как в далеком уже детстве, когда с подобной цветовой гаммы, звуков и запахов начиналось предпраздничное утро тридцать первого декабря пятьдесят какого-то года…

Если сейчас медленно, предвкушая удовольствие, открыть глаза, то в углу комнаты увидишь украшенную сверкающими шарами и игрушками, разноцветными флажками и бумажными цепями елку, а за окном густо-синее безоблачное небо и верхушки покрытых сахарным инеем кленов.

Днем ждет новогодний спектакль с возбуждающей процедурой раздачи подарков в старинном здании драмтеатра, потом единственная в году ночь, когда родители не запрещают читать «Тайну двух океанов» до самой полуночи, а впереди целых десять дней зимних каникул.

Подобного ощущения абсолютного счастья я не испытывал больше никогда.

Улыбнувшись, я так и сделал – медленно открыл глаза. Увидел низкий деревянный потолок над широким топчаном, на котором лежал, совсем маленькую комнату, где только и помещались стол, табурет да домотканый коврик на полу, малиново светящееся оконце со стаканом крупной серой соли между рамами (чтобы не запотевали стекла). Полуоткрытая, сколоченная из лиственничных брусьев дверь вела в соседнее помещение – очевидно, кухню, откуда и доносились напомнившие о детстве запахи пирогов и еще приятный женский голос, напевающий «Песню без слов» из кинофильма «Мой младший брат».

Мелодию я узнал сразу, а вот где нахожусь, что это за охотничья избушка (так воспринималось это помещение) – сообразить не мог. Но постель была мягкая, обстановка – уютная, женский голос – волнующий и как бы намекающий на другие достоинства его обладательницы. Вставать не хотелось, да вроде и необходимости такой не было. А что я не помню ничего о себе и обстоятельствах, приведших в этот гостеприимный дом, так какая, в сущности, разница, кем себя считать и где находиться?..

Так человек в момент пробуждения забывает сон – остается лишь ощущение чего-то яркого, увлекательного, внутренне логичного, а попытка вспомнить его содержание сразу рвет в клочья эту невесомую радужную ткань, превращает ее в клубящийся серый туман…

И вся моя предыдущая жизнь представлялась сейчас долгим сном, содержание которого растворилось в этом тумане.

Только, кажется, не все в моем сне было так уж красиво и безоблачно, скорее наоборот… По мере того как происходил переход от сна к яви, чувство тревоги нарастало, я погружался в нее, как в холодную воду, от только что владевшей мною эйфории не оставалось и следа.