«Идите и проповедуйте!»

Старик из Хеврона тем временем говорил:

– Что сказано у Иисуса Навина?

Он хотел доказать самому себе и остальным правоту Петра, ведь и он был испуган не менее, чем другие.

Бен Закхай открыл свиток Торы – единственное своё имущество – и, прокрутив, нашёл нужное место.

– «Но сыны Израилевы сделали великое преступление, – читал старик, – и взяли из “заклятого”. Ахан, сын Хармия, сына Завдия, сына Зары, из колена Иудина, взял из “заклятого”». То есть священного, – взглянул старик на молодых супругов. – «И гнев Господень возгорелся на сынов Израиля. И гнев Господень возгорелся на сынов Израиля», – повторил старик, теперь уже оглядывая и хозяев дома, и вновь пришедших. – Да, как видите, – говорил старик, – уже давно было совершено подобное преступление и тяжко наказано. Ахан совершил святотатство, и его преступление было вменено всему народу Израиля, ибо он являлся единым народом Господа. Так и сейчас – Анания совершил преступление, которое касается каждого из нас, и мы все должны нести ответ за его проступок. Необходимо было истребить зло из своей среды, если хотим избегнуть наказания от Господа. Ахан был побит камнями, – сказал старик, свёртывая свиток Торы. – Не знаю, кто бы мог на себя взять такое, что взвалил на себя Пётр.

Все молчали и ждали, не скажет ли что ещё старик.

– Да, вот ещё что я хотел бы вам сказать, друзья мои, братья и сёстры, – сказал старик, улыбнувшись Марии из Вифании, – вот что…

Да не грусти, не грусти, – провёл ласково рукой он по чёрной курчавой головке, – разве я не убедил тебя, что всё правильно, прочитав отрывок из Иисуса Навина? А? Так надлежало поступить. И Пётр – великий сердцеведец! Великий, – сказал старик и стукнул себя кулаком в грудь. – Даже страшно. Вы ведь не станете протестовать, если я скажу, что мы все, – старик обвёл руками, вбирая всех сидящих на земле и указывая на дом Марии, крыша которого была видна за стенами маленького дома, – что мы все одна семья? Конечно нет, – ответил он сам себе. – Вот поэтому зло надо сразу и безжалостно искоренять из самих себя.

Старик хотел ещё раз открыть свиток Торы, но передумал.

– Я могу, конечно, сказать, возможно не точно, но, кажется, так написано во Второзаконии: «Господу, Богу вашему последуйте и Его бойтесь, заповеди Его соблюдайте и гласа Его слушайте, Ему служите и к Нему прилепляйтесь, а лгуна, обманщика Бога, должно предать смерти за то, что он уговаривал вас или соблазнял вас, – добавил старик, – отступить от Господа, Бога вашего, желая совратить вас с пути, по которому заповедал идти Господь, Бог твой». И так истреби зло из среды себя, – повысил голос старик и встал, давая понять, что беседа окончена.

Давид бен Закхай вытер глаза. Сказанное вызвало у него жалость к Господу, Которого хотели обмануть те двое. К их преступлению старик причислял и себя.

В то самое время, когда старик из Хеврона пытался успокоить убежавших из дома женщин, пятеро мужчин собрались в верхней горнице. Матфей открыл свои записи.

– Что мне кажется важным и относящимся к сегодняшнему дню: «Ко всякому слушающему слово о Царствии и не разумеющему приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его» – это Господь сказал нам, когда говорил про притчу о сеятеле. Помните? Ты ещё, – обратился Матфей к Иакову, – попросил Его разъяснить притчу эту, а потом налетела буря и мы все перепугались, а Равви спокойно спал.

– Да! – крикнул Иаков. – Да, да, помню! Он ещё сказал: «Почему вы так боязливы? Почему у вас нет веры?» А Сам стоял на корме, ослепительно сиял…

Казалось, Иаков не успокоится, пока не расскажет всё до конца, весь тот день, вечер… ночь. Не было большего наслаждения, как вспоминать малейшие подробности о днях, проведённых с Учителем.

Но Иоанн прервал Иакова.

– Да, да! – закричал Иоанн. – Он говорил, когда Его хотели схватить в Иерусалиме: «Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего, он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи».

Иоанн вытер лоб и улыбнулся всем так же, как до этого его брат. Казалось, и он сейчас пустится в воспоминания.

– Дьявол – отец лжи. Ясно… Анания и Сапфира поддались ему. Искусились, – сказал задумчиво Андрей.

Варфоломей же сидел опустив голову. «Искусить Духа Святого, – думал он, – обманом искусить Его, но… действительно ли Он всеведущий? Ложь и грех – это и есть дьявол, и связь с ним несовместима с Духом Святым, – размышлял Варфоломей, – всё правильно. Но мы не смогли так быстро сообразить и так быстро понять, как Пётр. Пётр, Пётр! Ты действительно камень, и я теперь знаю, почему Господь тебя позвал следовать за Собой на берегу озера. Да, сатана хотя и низвержен с небес, но остаётся владыкой сего мира».

И, будто услышав мысли Варфоломея, Иоанн Зеведеев печально сказал:

– А помните, как Равви сказал нам в тот вечер? «Уже немного Мне говорить с вами, ибо идёт князь мира сего, и во Мне не имеет ничего». Я тогда не понял, но послушайте: «Во Мне… Не имеет… Ни-че-го!..» Значит, и в нас он не должен иметь. Ведь мы – Его ученики.

Как всегда, все вместе собрались на агапу. Пётр спокойно увещевал:

– Разве вы не знаете, что малая закваска квасит всё тесто? У нас нет никакого жесткого устава, вроде кумранского, где требуется отказ от собственности. У нас свобода, как учил Иисус. Если хотите – давайте, если не хотите – оставляйте у себя. Зачем же было лгать?

И сидящие за столом глядели на Петра и думали: всё, что делает Пётр, необходимо во славу Господа и, значит, правильно.

Глава 12. «Справедливо ли слушать вас больше?..»

Первосвященник же и с ним все… исполнились зависти… и наложили руки свои на Апостолов, и заключили их в народную темницу.

Но Ангел Господень ночью отворил двери темницы…

Деяния апостолов

«Ханан, как всегда, оказался прав, – думал Кайафа. – После похорон Того Человека пойдут небылицы о Воскресении. И надо же было, чтобы стража проспала! Или они врут? Боятся понести наказание? Пилат говорил, вроде кто-то из его воинов что-то такое видел. Но можно ли ему верить – особенно после того, как он всячески изворачивался, пытаясь избежать казни Того Человека? Да нет, об этом не стоит и думать. Конечно, ученики выкрали тело – это так же очевидно, как то, что я тесть Ханана. Да, так же очевидно».

Кайафа потёр лицо руками, то ли отгоняя от себя неприятные мысли, то ли стараясь сосредоточиться.

«Что делать? – думал Первосвященник. – Что делать? Сейчас, после этого исцеления, о котором уже знает весь Иерусалим, народ поверит ам-хаарецам, народ так легковерен… поверит и в Воскресение… и в исцеление… Стоп! Исцеление-то было на самом деле! Ведь этот рыбак исцелил того хромого! Весь Иерусалим гудит об этом. Дошли до того, что выносят больных из дома, просят этого Симона бар Иону – так, кажется, его зовут? – коснуться немощных. Их вера сильна. А уж мне ли не знать, что вера – это всё. Верой можно всё». Кайафа поморщился и встал с роскошного ложа, которое ему было привезено в подарок из самого Рима.

Первосвященник не чуждался роскоши, его дом с большими многочисленными окнами был изысканно обставлен. В трёх комнатах даже висели зеркала – такое, согласно иудейскому обычаю, позволялось только первосвященникам и некоторым старейшим членам Синедриона. В одно большое зеркало в дорогой золотой раме, инкрустированной драгоценными камнями. Кайафа любил заглядывать перед тем, как явиться в Синедрион. Проверял нужное выражение лица, складывал и растягивал губы в надменную усмешку, снисходительно кивая, следил за строгостью взгляда.

– Строже, ещё строже, – приказал сейчас Кайафа, подходя к зеркалу и вглядываясь в своё изображение.

На него пристально глядел представительный плотный мужчина средних лет, в льняном хитоне, с чуть изломанным ртом, тёмными глазами и чёрной квадратной бородой. Мысль, что сейчас надо идти в Синедрион и надевать тяжёлую, расшитую золотом одежду, вызвала досаду. Кайафа передёрнул плечами, вздохнул и провёл по лицу руками.

«Да так что же мне сказать? Вновь и вновь внушать этим олухам, что воскресения не было? Что кто-то из учеников просто выкрал тело Того Человека? Нет, это уже было сказано. Пожалуй, надо пугнуть их возможными последствиями…»

– А побиение камнями? – вдруг кто-то произнёс у Кайафы над ухом.

Кайафа вздрогнул. Оглянулся – никого.

«Побиение камнями Первосвященников за то, что посмели распять Невинного? Пустое! Конечно, то был не Мессия… да и явится ли когда-либо Мессия?» – улыбнулся Кайафа… и вдруг замер – показалось, что зеркало потемнело. Он опять потёр лицо руками. Да нет, всё это минутная слабость. Но в зеркале он ясно видел своё испуганное лицо. Если там ничего не было, так что же он так испугался?

Он хлопнул в ладоши и приказал облачать себя для выхода в Синедрион.

Кайафа явился прежде Ханана в Зал тёсаных камней. К нему подошёл начальник храмовой стражи, саган Ионатан, сын Ханана, и сообщил:

– Сегодня на улицах Иерусалима творится что-то неописуемое. Узнают, по каким улицам передвигается Симон бар Иона, спешат поставить там носилки с больными и умирающими, чтобы хотя бы тень проходящего упала на них. Хотя бы тень, понимаете? Повторяется история с Тем Человеком, – скривившись, сказал Ионатан.

– Похоже, – ответил неприязненно Кайафа. Он не любил этого выскочку, ревновал к тестю, и теперь то, что тот, конечно, первый скажет Ханану об этом, раздражило Кайафу ещё более, чем безумное поведение жителей Иерусалима.

Пока собирались члены Синедриона, Кайафа сидел опустив голову, глядя угрюмо в пол. Наклоном головы он дал понять, что заметил появление Ханана, как только тот занял своё место рядом с ним, произнёс:

– Вы, конечно, знаете, что наши горожане потеряли разум. Они не только верят в Воскресение… – Тут Кайафа осёкся и, повернувшись в сторону, где сидели фарисеи, добавил: – Я не имею в виду вообще воскресение, я говорю о якобы случившемся четыре месяца тому назад Воскресении Того Человека.

Слова «Того Человека» Кайафа произнёс с презрительным напором, чтобы не оставалось и тени сомнений, что Тот, Распятый на Пасху, был самым обыкновенным человеком, с именем, уже стёртым из памяти.

– Да, они слушают бесконечные проповеди учеников Того Человека, хотя месяц тому назад мы тех строго предупреждали. Сегодня стало известно – жители Иерусалима выносят немощных на улицы, ожидая, чтобы тень одного из учеников исцелила их.

Кайафа специально не назвал ни Иисуса, ни Петра, дабы не осквернять слуха старейшин именами недостойных.

Ханан, на которого Кайафа по-прежнему не смотрел, вдруг вскочил с кресла и надломленным, а вовсе не властным, уверенным голосом крикнул:

– Медлить нельзя! Надо наказать смутьянов и взять под стражу наиболее упорных!

– Петра! – крикнул кто-то из зала.

– Петра и Иоанна Зеведеева! Мы их уже предупреждали! – поддержали другие голоса.

– Да! Согласен! Удивительная наглость! Все мудрецы и старейшины Израиля увещевают их, а они, простые неучи, не только не внемлют советам, но упорно продолжают волновать толпу, и дело это грозит всё более непредсказуемыми последствиями, – веско сказал Кайафа.

– Заключить в темницу, – громко произнес Ханан уже своим обычным, хорошо отрепетированным голосом, не допускающим возражения.

– Заключить в темницу и не выпускать! – крикнули опять из зала.

Заседание продолжалось. Казалось, Первосвященники изыскивали всё новые и новые вопросы, которые необходимо было решить как можно скорее. Но Никодим, настороженно наблюдавший за поведением Ханана и Кайафы, видел, что те нетерпеливо чего-то ждут.

«Они уже послали стражников, – подумал Никодим, – и мне не выйти отсюда и не предупредить, пока не кончится заседание».

И действительно, по истечении часа фарисей Савл приблизился и, почтительно склонившись перед Хананом и Кайафой, доложил что-то вполголоса.

– Очень хорошо, – сказал Ханан и встал. – Выслушайте сообщение. Мы проявили достойную расторопность, и эти смутьяны, что и сегодня проповедовали в притворе Соломона, уже взяты под стражу и отведены в крепость Антония до завтрашнего утра. Завтра обсудим, как нам с ними поступить.

На следующий день Ханан лично отдал распоряжение созвать Великий Синедрион, чтобы подчеркнуть важность собрания. Ханан тщательно готовился к беседе и когда, придя в Зал тёсаных камней, он увидел там восседавшего Кайафу, почувствовал досаду. Первым побуждением было сказать зятю, что сегодня вести заседание будет он, Ханан. Но, подавив раздражение, он молча занял своё место.

Все уселись полукругом, чтобы видеть лица друг друга. Писцы заняли свои места по обе стороны, один должен был записывать вопросы, другой ответы.

Заседание открыл Ханан, он даже не дал подняться Кайафе.

Он сообщил, что сейчас, как и было решено ещё вчера, будет рассматриваться дело об учениках Того Человека, и чтобы каждый из присутствующих отнёсся с подобающей серьёзностью к этому вопросу.

– Мы уже распорядились, чтобы их привели сюда из Антониевой башни, где они провели ночь, – сказал Ханан, и тут только ему пришло в голову, что Кайафа, возможно, этого не сделал. Но Кайафа медленно наклонил голову.

– Да, – подтвердил Кайафа, вторя Ханану, – сейчас их приведут.

В это время тяжёлая дверь отворилась, солнечная дорожка протянулась прямо к ногам Кайафы, все повернули головы, но вместо рыбаков из Галилеи по этой солнечной дорожке прошли два молодых человека из храмовой стражи и молча приблизились к Первосвященникам.

И как ни владели собой Ханан и Кайафа, стало очевидно, что известие, принесённое стражникам, далеко не из приятных.

Хриплым голосом Ханан приказал стражникам сообщить старейшинам Израиля, что произошло в тюрьме.

Один из них, высокий, держался с напускной уверенностью и, встав спиной к Первосвященникам, глядя на мудрейших представителей Израиля, громко произнёс:

– Мы не нашли их.

– Что?! – Члены Синедриона повскакали с мест, кто-то уже усомнился: действительно ли вчера задержанных заперли в темнице? Но, перекрывая остальных, прозвучал уверенный голос Ханана:

– Продолжай! Нам надо знать всё!

– Да, мы их не нашли, – громко и отчего-то радостно доложил стражник. – Хотя темница была заперта – и надёжно заперта, их там не было, – продолжил он, глупо улыбаясь, будто возможность привлечь внимание старейшин даже неприятной вестью доставляла ему величайшее удовольствие. – И стража была перед дверями. Надёжная! Но, отворив темницу, мы не нашли в ней никого.

В этот момент опять открылась дверь, и опять солнечный луч протянулся к ногам Кайафы. На этот раз в зал торопливо вошёл фарисей из Храма и ещё от дверей крикнул:

– Ученики Того Человека, которых вчера посадили в темницу, проповедуют на своём обычном месте в Храме!

– Все? – спросил Кайафа, и голос его дрогнул.

– Все. Вчерашние узники стоят в притворе Соломоновом и учат народ. Я ушёл, когда Пётр говорил…

Он хотел сказать, что говорил Пётр, но Кайафа прервал его.

Обращаясь к начальнику храмовой стражи Ионатану, он зло, срывая на нём гнев, крикнул:

– Пойдите и приведите их немедленно!

Но Ханан, прежде чем Ионатан покинул Зал тёсаных камней, подозвал сына и тихо добавил:

– Смотрите, чтобы не побили вас камнями, действуйте хитростью, с умом и осторожно. Силу не применять!

Гамалиил, которого известие, казалось, поразило больше, чем других, даже собирался было двинуться вслед за стражей, но передумал и, чтобы скрыть своё волнение, прошёлся по залу. Он остановился, заговорив со своим любимым учеником Савлом, которого всего несколько месяцев тому назад удостоили, несмотря на молодость, избрания в Синедрион. На Савла известие, что преступников не нашли в темнице, произвело огромное впечатление, а в вопросах Первосвященников он с удивлением расслышал страх и даже трепет. Или ему показалось? Именно об этом он сейчас хотел побеседовать с Гамалиилом.

Когда в очередной раз тяжёлая дверь открылась и солнце опять осветило полутёмный зал, Никодим разглядел Петра и Иоанна. И опять достоинство простых рыбаков поразило старейшего мудреца, и опять послышался ему чей-то голос: «Да рыбаки ли они?»

Допрос начался формальным обвинением Первосвященника:

– Не запретили ли мы вам накрепко учить и проповедовать? Вы ослушались и наполнили Иерусалим учением вашим! Вы хотите навести на нас кровь Того Человека!

«Что это с Хананом? – подумал Никодим. – О непонятном освобождении учеников из темницы – ни слова. А слова “навести на нас кровь Того Человека” – и вовсе уж странные. Что-то Ханан не учёл в своём вопросе, нелогично построил его. Он что – боится понести Божью кару за невинно пролитую кровь? Может, Ханан что-то понял и только делает вид, что Иисус – это простолюдин из Галилеи, Своей проповедью смущавший народ? Ведь ясно слышится: “Желаете представить нас достойными кары Божией за пролитую кровь Иисуса как невинно убитого?” Да, Ханан, в твоих словах слышится это, и очень ясно слышится».

– Не запретили ли мы вам накрепко учить об имени сем?

Ханан сверлил глазами обвиняемых. Пётр и Иоанн стояли на том же месте, где некогда стоял Иисус, среди грозного полукруга судей. Писец, тот, что справа, склонился и стал быстро записывать слова Первосвященника.

– Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам, – прозвучал спокойный голос. Особенно спокойным он показался, потому что не было в нём ни наигранности Ханана, ни взвинченности Кайафы. Голос Петра звучал спокойно, даже, может, несколько устало. Он повторил слова, сказанные ранее. И это была истина, которая объясняла всё.

– Бог отцов наших, – говорил Пётр, давая понять, что они не занимаются никакой ересью, что их Бог – это Бог Иаковлев и они продолжают исповедовать веру предков, – воскресил Иисуса, Которого вы умертвили. Его возвысил Бог десницею Своею в Спасителя, дабы дать Израилю покаяние и прощение грехов.

Зал не зашумел как прежде, никто не повскакал с места. В зале повисла напряжённая тишина, и даже показалось Никодиму, что все уже, как и он, уверовали и в Иисуса, и в Его учение, и в факт Воскресения.

И только один голос, ненавистный Никодиму, прозвучал из глубины зала, и Никодим знал, кому он принадлежит.

– О чём говорит этот безумец? Какого Спасителя? – Савл даже встал со своего места и против правил направился прямо к Петру, огибая ряды сидящих мудрецов, как бы желая этим ещё более подчеркнуть своё негодование.

Савл вглядывался в Петра с ненавистью и вместе с тем с брезгливостью, вызванной, как он полагал, неумными, заносчивыми словами невежественного рыбака.

Пётр смотрел спокойно на фарисея, и весь его вид, казалось, говорил: «Даже странно, как же вы, учёные, уважаемые мужи Израиля, не понимаете простой истины? Мессия явился, Его убили, Он воскрес, даровал нам Духа Святого и теперь вот-вот явится опять, чтобы установить Царство Божие на земле». Петру даже жалко стало этих учёных мужей, которым была закрыта истина.

Он взглянул на красное возбуждённое лицо Савла, оглянулся на Кайафу, увидел узкие горящие глаза Ханана и, опять повернувшись к залу, спокойно произнёс:

– Свидетели Ему в сем мы и Дух Святой, Которого Бог дал повинующимся Ему.

«Повинующимся Ему, – подумал Никодим. Он очень внимательно слушал слова Петра. – Да, несомненно, Пётр имел в виду не только Его учеников, но и всех, верующих в Него».

Теперь зло, возбуждённое словами Савла, готово было выплеснуться прямо на учеников и затопить всё помещение.

– Что зря слушаете? Умертвить, как и их Учителя!

Никодиму хотелось крикнуть: взгляни на своего учителя, мудрейшего Гамалиила! Почему он молчит? Почему смотрит в пол, тяжело опёршись на посох? Никодим уже оправился от растерянности и испуга, но положение, которое он занимал, не давало ему возможности произнести всё, что он думал, вслух.

– Предать смерти! Убить! – кричали вокруг.

– Убить мы, конечно, можем, но как бы после этого не сделаться собранием, посвящённым делам крови, а значит, проклятым в глазах своего народа, – сказал Иоханан бен Заккай.

– Выведите обвиняемых! – вдруг раздался голос Гамалиила, он наконец поднял голову и повелительно взглянул на стражников.

Гамалиил не так уж часто высказывался на собраниях, почти всё своё свободное время проводил, поучая людей, сидя всегда на одном и том же месте, у лестницы, ведущей на Храмовую гору. И никогда ещё не было случая, чтобы он кому-то отдал приказ помимо Первосвященников.

Воцарилась тишина. Молчали даже Ханан и Кайафа.

По залу прошелестело:

– Вот кого надо слушать! Пусть Бог пошлёт ему жизнь долгую. С его уходом исчезнет у нас благоговение перед Законом и перестанут существовать воздержание и чистота.

– Мужи израильские! – начал Гамалиил, когда Петра и Иоанна вывели. – Подумайте как следует об этих людях, прежде чем решить, что с ними делать. Ибо мы уже видели, как явился Февда, выдавая себя за мужа великого, и к нему пристало около четырёхсот человек. Но он был убит, и все, кто слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлёк за собою много народу, но он погиб, и всё повторилось. И ныне, говорю вам, оставьте этих людей, ибо если это дело – человеческое, то оно само разрушится, а если от Бога, то вы не можете его разрушить. Берегитесь, чтобы вам не оказаться богопротивниками!

Большая половина зала оказалась на стороне Гамалиила, и это выразил Иоханан бен Заккай:

– Думаю, что Гамалиил прав, – наказать и отпустить!

– Наказать и отпустить! – грохнула большая половина зала.

– Верните этих ам-хаарецев, – сказал Кайафа, избегая, так же как и Иисуса, называть их по имени. – Мы снова запрещаем вам говорить об имени Того Человека, – веско произнёс Кайафа. – За нарушение нашего предписания вы должны понести кару. Вас подвергнут бичеванию и тогда отпустят.

– Вас не побьют камнями. Милостивые и мудрые Ханан и Кайафа решили отпустить вас, – сказал Гамалиил. – Вас накажут плетьми и отпустят. Дело исчерпано – вы понесёте кару и после неё будете прощены.

Показалось ли Никодиму, что в слова «милостивые и мудрые» Гамалиил вложил еле заметную иронию и даже, возможно, презрение?

Вечером Ханан призвал казначея Марфеканта из Синедриона, того самого, из рук которого Иуда получил своё вознаграждение. После рассказа о том, как Иуда швырнул деньги, полученные за предательство, Ханан ни разу не общался с Марфекантом. Сейчас Первосвященник ждал казначея в маленькой полутёмной комнате, выходящей во двор и отгороженной от других помещений глухим коридором и двойной тяжёлой дверью. Здесь Ханан вёл свои самые важные переговоры.

Марфекант беспокоился, он мог ожидать всего. Ему казалось вполне естественным, что Первосвященник выместит свой гнев за поступок Иуды на нём. Он давно жил и знал жизнь. На кого-то должен излиться гнев, и, видимо, именно на него, Марфеканта. Но сейчас он недоумевал, зачем понадобился Первосвященнику в столь поздний час, и ещё более насторожился, когда его провели в тайную комнату Ханана.

«Всё дело в том, – думал Марфекант, – что я не внушаю ему уважения. Вот если бы у меня был рост как у его сына или даже у Кайафы, если бы я был привлекательней лицом…»

Маленького роста, чуть подслеповатый, в дорогом одеянии, белоснежным кефье прикрывая теффелины – нечего лишний раз напоминать саддукею Ханану о том, что он, Марфекант, – фарисей, – казначей предстал перед Хананом. Оглаживал бороду, часто проводя по лицу рукой, будто пытаясь придать большую благообразность своему виду.

Ханан сидел в углу, в руках держал грелку, ноги тоже покоились на грелке, и казначей подумал, что всегда, когда Ханан нервничает, он прибегает к грелке, будто она может согреть ему не ноги и руки, а душу.

Неприметно разглядывая Первосвященника, Марфекант вдруг понял и ужаснулся: а ведь Ханан не верит Всевышнему, не надеется на Него.

«Да, Ханан ни во что не верит, и только одно у него на уме – удержать власть», – думал Марфекант, подобострастно приближаясь к Первосвященнику и широко раскрывая подслеповатые глаза, отчего лицо приняло глуповатое выражение.

Ханан тоже вглядывался в своего казначея, будто видел впервые.

– Ты был при гробе Того Человека. Ты должен был оплачивать стражу, которую мы выставили, чтобы эти разбойники не выкрали тело… – Он не назвал Иисуса ни по имени, ни Учителем. Казалось, что он не в состоянии произнести ни одно из этих имён.

Марфекант мог ожидать всего, даже отстранения от службы, но не этого вопроса.

Из-под полуприкрытых век казначей внимательно взглянул в лицо Первосвященника.

– Да, стража получает всякий раз после несения караула, – осторожно произнёс Марфекант.

– Ты ушёл сразу? – Глаза Ханана впились в лицо казначея, и тот напрягся, стараясь унять дрожь, заставляя себя не опустить глаз под этим страшным взглядом.

– Да, – сказал Марфекант, удивляясь тому, что голос звучит спокойно.