Танжер

Он сжал ее запястья, раздвинул руки, вытягивая ее, и все шире разделяя толчками бедер ее круглые полные колени. Он все крепче вдавливался в широкую и мягкую подушечку ее лобка и уже чувствовал липко раскрывающиеся обжигающие лепестки и капельки. Он всё делал правильно, все так, как всегда любило и хотело ее тело. Он изогнул шею и посмотрел на складки, которые образовывали ее поднятые ляжки, как он всегда любил. Он снова сжимал ее шею, измерял ладонью расстояние между сосками, снова колыхался и «смеялся» под ним её живот, она повела, двинула бедрами, призывно помогая ему, он вжимался, двигался кругами, раздвигая губки, чувствуя хруст ее волос… и все его движения становились тяжелыми, ненужными, бессмысленными и автоматическими.

– Прости, прости, – шептал он, с бессмысленной силой прижимаясь к ней, не переставая двигаться, и чувствуя обидную невесомую пустоту между ног. – Прости меня, Паша.

Она «усмехнулась» животом и замерла.

– Так меня еще никто не называл.

Он приподнялся, поправил волосы у нее на лбу, убрал пряди с губ.

Упал на бок рядом с нею и ткнулся носом в плечо.

– Значит, так и надо было, – легко вздохнула она. – Нос тоже холодный.

Потом поддвинулась под него, бережно взяла мертвую ладонь с негнущимися пальцами, положила на бедро и «усмехнулась» животом.

Я ушёл от неё в четыре часа ночи. Она с облегчением отпустила меня. На улице было холодно, и я сильно мерз в легком плаще. Остановился помочиться и увидел в свете фонаря первые снежинки. Я так обрадовался им.

– За меня другие пра-поют ребята, за меня другие отдадут долги, – вдруг запел я.

Все казалось, меня кто-то окликает, я оборачивался и прислушивался.

Резкие порывы ветра, неожиданный и пугающе живой шорох листьев по краям тропинки, гул ветвей в парке под стенами монастыря.

Вдруг обнаружил себя вблизи метро. ВХОД. Двери замкнуты железными скобами. Развернулся и пошел куда глаза глядят. Поднялся к темной башенке на возвышенности и вдруг из резкого холода сразу переступил в тепло, это был воздухозаборник метрополитена. Оказывается, под ним тепло. Обрадовался открытию. Долго стоял, грелся под теплыми волнами, курил, как будто волнуясь перед встречей. Потом пошел искать подъезд, но в этом районе везде были кодовые замки на дверях. Увидел кошку в окне. Она следила за мной с пустым интересом. Видно было, что ей тепло. Нашел совсем старый дом, поднялся почему-то на четвертый этаж, сел на ступеньки. Мне теперь легко, просторно и не обидно было в своем теле, и я был благодарен ей за сочувствие и щедрость, этой Полине Дон.

И всё это время я как будто видел себя, Анвара, со стороны, и не верил всему тому, что со мной. Это не я, а какой-то чужой, и сейчас не я, ведь у меня все хорошо, я правильный человек, я не мог вот так вот сидеть в чужом подъезде, тяжело забываться, ронять голову, впадать в бредовые видения, опять ронять голову, курить от нечего делать, выпускать пустой дым сквозь картонные губы, вздрагивать, быстро подниматься при малейшем шорохе, принимать скучающий вид и ждать света в окошке, когда откроется метро.

Прилег и услышал свои наручные часы, подумал, что вот и весь мой дом. Лежал, и по тому, как темнело и светлело в глазах, понял, что к ним приливает и отливает кровь.

4.35. Страшно было чувствовать, как долго тянется время.

Смешно, когда Аселька первый раз села сверху, она замерла и сказала, надув губы: «Ну и что теперь, что дальше-то делать»?

– Двигаться, Аселька, как будто ты хочешь там найти что-то, например, дотянутся до чего-то, понять, что ли… смотри мне в глаза, не закрывай.

Так было неудобно с ней, ей было больно, она была тяжелей самой себя, неподвижная, все соединяла, непроизвольно сжимала ноги, с опаской прислушиваясь к тому, что в ней происходит, ей все мешало, щекотало, упиралось, кололо, и когда я кончил, она вздохнула с радостным облегчением.

– Так долго?! – сделала она какое-то свое открытие.

И вдруг сразу почувствовала себя взрослой женщиной Асель, осознала над тобой свою силу, с новой властной заботой стала все вытирать, высушивать, ласкать, с радостным бесстыдством рассматривать и поигрывать, присваивать с гордостью первооткрывателя, расспрашивать и шутить…

– Так все болит у меня… там, – со счастливым недовольством сказала она днем.

4.35

…никто, конечно, так не кончает, как Полина.

– Сейчас закричу, – предупреждает она. Но никогда не кричит громко, ей, наверное, только кажется, что она орёт.

Схватки такие сильные и длинные, что ему ощутимо больно внутри нее и кажется, что он очень большой, кажется, что и ты уже весь там, в этих упругих бесконечных жерновах.

Однажды, в момент такой радости, она своими руками раздвинула прутья решетки на спинке кровати и просунула голову.

И странно, что Полина рычала своим смехом, а Аселька горько плакала.

Но с ней это все произошло только спустя месяц наших взрослых отношений. Как-то случайно, наспех, на неудобном, не разложенном диване, в перерыве между чтением учебника и записью в тетради. Её тело вдруг стало легким и агрессивным, куда-то исчезли колени, локти, волосы, которые ты постоянно придавливал. Она вдруг вцепилась в меня с неожиданной силой, она ударялась и билась, она нечаянно нашла, наткнулась и уже дотягивалась, убегала куда-то мимо тебя, неистово стремясь к той бесконечно удаляющейся точке. Только теперь она начала понимать эту жалкую сладость взрослой женщины, эту вечную, невыразимую муку и дорожить ею, преданно благодарить и бессильно зависеть, презирать и снова покоряться ей. И от всего этого она умерла на мне, на моём плече умерла девочка с большой грудью, а потом уже горько зарыдала, и весь день молчала…

– Как же так, Асель? Как же так, а?! Пизда ты!

Так неожиданно, так горько и коротко она плакала, когда кончала… и тело моё всегда было на каком-то расстоянии, из-за ее больших грудей… и говорила, что любит меня… любимый, любимый мой… любимый два раза, потом – мама.

Ступени надо вытереть, вон картонка или газетка, плащ испачкал.

4.36

Три

Темно. И саму электричку не видно, только ярко освещенные окна. Словно плоские платформы, а на них в ряд включенные телевизоры. И в одном из телевизоров, среди людских голов, я – немо открываю рот, пропадаю, снова появляюсь с журналом в руках, перехожу в другой телевизор, вот мелькнул еще в одном, машу журналом «Haer,s how» – «Прически самой», считаю деньги, сглатываю, смотрю на свое отражение в стекле, говорю, а сам думаю о другом, слушаю и пролетаю.

…не забудь про уникальную!.. ту-ду-дум-тум-тум.

«…вы также узнаете уникальную информацию: какие достоинства вашего лица подчеркивает та или иная прическа, а какие недостатки маскирует… вот хорошее слово – скрывает… вы узнаете, как легче сделать ту или иную… только сегодня, в рекламных целях, фирма идет на уступки».

– Анвар, – позвал я и не услышал собственного голоса. – А! А… Только минут через пять я понял, что стою на станции, что под ногами твердый асфальт платформы. Еще через какое-то время я услышал тишину, увидел черное звездное небо над головой и почувствовал, что очень холодно, даже ногам. «Только сегодня, в рекламных целях издательство идет на уступки… издательство надо было сказать, а не фирма».

Под фонарем посмотрел расписание, последняя электричка на Москву прошла в 23.48. Следующая только в 4.41. Почти пять часов. Потом доставал из карманов скомканные деньги. Журналов осталось мало, два или три. Однако на удивление прилично я заработал – моих было девяносто тысяч.

В одинокой машине у переезда грелся мужчина. Я постучал в окно.

– До Москвы не подбросите?

– Двести.

– Что?

– Двести кусков!

– Двести тысяч рублей?!

– Ну не тугриков же!

Когда я уходил, он закурил. Потом завелся и уехал. Я тоже закурил.

– Да ты охренел, что ли, мужик?! Двести кусков!

Я даже не представлял, как идти, и проситься переночевать. Да и не пустят, конечно, я же похож на светлого чеченца. Конечно, не пустят.

«Ну, конечно, ты же в Алмату уехал, а у нее только Игорь остался… она была уставшая и поэтому неприязнь в голосе»!

Я засмеялся. Вспомнил и достал жевательную резинку. Внутри был смешной рисунок и надпись: «Любовь – это когда понимаешь… что материнство – не всегда блаженство». И у меня захолонуло внутри. Я представил Полину беременной.

«Ну да! А потом, ты так вот взял и сказал: все, я теперь свободен! Мол, давай теперь вместе друг другу мозги трахать, так тебя понимать»?

– За меня другие пра-поют ребята, за меня другие отдадут долги.

Где-то далеко залаяли собаки, как в деревне. Я отошел помочиться. Зажимал пальцами плоть и грел головку и уретру горячей мочой. Потом спрыгнул на рельсы и забрался под платформу, сел на журналы, сжался в комок. Показалось, что здесь теплее.

«Да-а, красиво жить не запретишь, Степной барон, которую ночь уже не ночуешь дома, все гуляешь где-то, все гуляешь. Адом мой – чердак. Спина мерзнет».

Только теперь стал слышать свой внутренний голос. Только теперь вернулся в себя и протрезвел.

– А! А! – точно слышу.

Бесшумно, как сгусток ночи, выползла в круг фонарного света крыса, растворилась в темноте, потом проявилась в другом месте. Так двигается, будто она без костей, будто жидкая. И не боится. Тихо, пустынно, сыро и так тепло, как бывает только в Ялте, в ноябрьский день. В тёплом тумане мы спускались по улице Найденова, и далеко внизу я увидел серую заснеженную степь. Прошли еще немного вниз, и в степи появилась длинная баржа.

– А что этот корабль делает в степи?

– В какой степи? – словно очнувшись, спросил Серафимыч. – Где?

– Вон там.

– Это же море.

– Море, а я подумал, что это степь. А почему там снег?

– Погоди, я ж слепой… это не снег, Анвар, это же барашки на волнах белые.

В Ялту мы приехали ночью, а утром я впервые в жизни увидел море.

Потом мы сидели на этой скамье в Гурзуфе. Вокруг не было ни души. Казалось, что мы сидели здесь вечно, как самые первые люди на земле. Море спокойно и тихо раздвигало даль. Солнце скрывалось за горы, и красные отсветы дрожали между морем и небом. Мы хорошо говорили о фантастичности вселенной и такой досадной краткости жизни. Потом пили тяжелое густое вино из пластиковых скорлупок. Холодные заснеженные вершины гор с редкими соснами светились красным, и теплое неподвижное море, и небо, сливающееся с ним, все тоже было прощально красным. Мы молча слушали радостный шепот прибоя, он говорил о возможном счастье, о красоте, о фантастичности и бесконечности жизни.

Красное неподвижное море. На фоне моря скамейка без спинки. На ней маленький, сгорбившийся мужчина, и большой ушастый мальчик.

Мужчина медленно оборачивается, вскрикивает и толкает мальчика, я вздрагиваю и падаю, выкатываюсь из-под перрона. Хотел встать, но сразу упал, не чуя ни рук, ни ног. На локтях выполз на свет. Издалека глянул на часы на руке, прошел только час! Я полежал на журналах, постепенно выпрямляя ноги и руки, набитые стеклом и электрическими шариками. Во рту мерзлый вкус древесного спирта. Я так сопьюсь с этой работой.

Потом случайно увидел огонек. Это в моих глазах огоньки. Нет. Огонек. Нет, это в глазах. Нет, не в глазах. Пошел туда. Казалось, что ноги вставлены не в ботинки, а в громоздкие, грохочущие валуны. Потом, рядом с огоньком увидел маленькое светящееся окно. Это были бомжи. Они сидели, как 12 месяцев из сказки. Услышал тихую музыку, так странно звучащую в лесу. Вышел на свет. Это были узбеки. Они сидели на деревянных ящичках из-под фруктов и смотрели индийский фильм. На пригорке стоял видеомагнитофон, а на нём телевизор. К нему, прямо из темноты неба свисали провода.

– …………………………………– сказал я, но губы не слушались.

Они не обратили на меня внимания, как будто приняли за своего.

– Ребята, можно возле костра погреюсь? – кое-как выговорил я. – Я на электричку опоздал.

Один парень пощелкал пультом и остановил фильм, потом вынул из темноты бутылку пива, отхлебнул.

– Да, давай, братуха, садись, короче.

Он был в круглой кожаной шапочке. Драповое пальто. Широкие плечи и прямая как доска спина.

– …………………………………– сказал он.

Все засмеялись, мелькали у огня лица.

– …………………………………– попросили его.

Значит таджики. Я не понимал их речи. Сел на сумку. Неудобно было подсаживаться ближе к костру, но все равно тепло. Лицо ломило. Пальцы стиснуло, и они заныли.

Парень вытянул руку и запустил кино. Я когда-то в детстве уже видел этот фильм, не помню названия. Приятная музыка. Разглядел большие коробки в темноте. Здесь, недалеко от станции, был целый картонный городок беженцев.

– ………………………………… – писклявым голосом сказал другой парень, и своим костылём осторожно поправил головешку в костре. – ………………… – помолчав, добавил он.

Все рассмеялись.

Он как будто говорил про костер, но я чувствовал, что это про меня. Я улыбнулся им и пожал плечами.

– …………………………………– сказал главный парень, показывая пультом то на телевизор, то на писклявого парня.

Все снова засмеялись. Писклявый в чем-то оправдывался, а другие его уличали, и смеялись, тем сильнее, чем больше парень оправдывался.

Потом Писклявый легко поднялся и без костылей пошел в темноту. Он дурашливо прихрамывал, и корчил жалобное, глупое лицо. Все снова засмеялись. Я понял, что он уже играет это для меня.

Я очнулся от громкого смеха. Кто-то тормошил меня. Темно. Главный парень отсоединил провода и куда-то понес видеомагнитофон и телевизор.

– …вай… ай, туда, братха, – со страшным акцентом говорил Писклявый, показывая куда-то.

Это была большая картонная коробка из-под холодильника, с полосатым матрасом и одеялом из мешковины. Внутри неожиданный, очень вкусный и жаркий запах семечек. Я закрыл глаза и вдруг вспомнил, как в детстве тетя Венера очищала во рту семечки и давала мне это вкусное сердечко изо рта в рот, как птенцу. Я чувствовал скользкое семечко, округлую мякоть ее больших полных губ, упругую силу и нежность самого кончика ее языка, ее удушливый запах.

Я, конечно, не мог понимать тогда, почему мне так нравилось все это, почему я обмирал, задыхался и просил еще и еще.

Стало совсем тихо, но во мне всё звучала эта пошлая и прекрасная индийская музыка.

Пригрелся в электричке и немного заснул, а когда открыл глаза и посмотрел на людей, на светлый день и мелькающие столбы, мне показалось, что сегодня воскресенье, что у меня все хорошо, что еду к Асель, и она ждет меня дома.

На Киевском вокзале купил в кафе жирную котлету по-киевски, чашку кофе со сливками и ел за столиком в углу. Так было вкусно, что глаза слезились. Смешно было бы, если б я сегодня ночью замерз.

На чердаке снова пересчитал деньги. Если работать каждый день и откладывать по пятьдесят тысяч, то через двадцать дней уже можно будет снять комнату или даже квартиру. Лишь бы не спиться.

Разделся до гола и лег. Голуби скребли жесть. Натянул Димкино одеяло на голову. Так мучило ощущение ненужности моего обнаженного тела. Напряженно вытянулся и повернулся на бок в пустоту стенки. Член мой выпрямился и с какой-то особой твердостью завис в пустоте. Поднял пятерню. Как я хочу положить ладонь на женскую грудь. Почувствовать зыбкую мягкость вокруг соска и как твердый сосок щекочется, и успокоиться уже – я держусь за верхушку земного шара. Меня не сбросит с него, и я не буду один.

Потом гладил свой зад, представляя, что это роскошная попа какой-то женщины, гладил ее пышные бедра, ее жесткие волосатые ноги, трогал ее мускулистую грудь. Там были еще другие взрослые женщины. Мы с этим взрослым мужчиной сильно целовались взасос, и я чувствовал его округлый стальной член в гуттаперчевой оболочке.

Четыре

– …ченька, как же так?!

– А я что вам?! – осподи!

– Хоть господи хоть не господи…

– Господи, доченька, как же так-то, что пенсии нет?

– О, боже…

– Ведь мне же звонили насчет пенсии…

– Кто вам звонил, бабушка?!

…………………………

Сделал это, не помню с кем. Но кончил только с Асель, как всегда, и заснул. Во сне меня кастрировали. Просто оттянули и отрезали без всяких приспособлений. Пугающе странно было, что теперь, без Асельки, могу идти сразу на все четыре стороны, а идти-то, оказалось, в итоге и некуда. Позвонил Гарнику.

– A-а… это ты… при-ивет… как дела? – голос у него был мёртвый, как будто я не живой. Я долго не говорил ему, откуда звоню, было приятно чувствовать расстояние.

– Я из Москвы звоню, Гарник, – я вернулся.

– Да ты что?!.. Ничего себе… да ты что! – голос ожил, будто я ожил для него. – Слушай, можешь мне для Билайна слоган придумать?

– Слоган… Я сейчас соображаю что-то плохо.

– Ну, ты звони, если что, – сказал он, что-то пережевывая. – Не пропадай, заезжай, если что.

Все горело, сжималось и мучило меня. Стал собираться. Надел черный костюм, в котором женился, легкие туфли с узкими, красиво закругленными носами, свой плащ. Я хотел, чтоб они видели, что у меня все хорошо, даже лучше, чем было, что я деловит и полон разных планов, что я успешен. И я так заспешил, будто опаздывал на важное свидание.

В троллейбусе и метро на меня смотрели девушки. Я тоже смотрел на них. Купил Ксении розу, купил бутылку красного вина, как будто у меня все хорошо и ничего не случилось. Доехал до них на холодном, неосвещенном 70 автобусе, все боялся пропустить остановку «Флотская». Перед их дверью у меня сразу изменилось лицо – странно, насколько я страдал в одиночестве, настолько я был весел и беспечен, когда встречался с кем-то, не выдавал своей боли.

Я обнял Ксению.

– Ну, привет, привет, – дружески хлопал ее по спине. – Привет, Аселька!

Женька сам встал в своей кроватке, держась ручками за перильца, и смотрел на меня. Я нагнулся к нему, он замер, соображая, а потом широко улыбнулся, словно защищаясь, на всякий случай.

– У-у, какой Анвар пафосный, Гарник, посмотри на него, какой он пафосный!

– Эй, бала, кала капай? – спросил он, не отрываясь от компьютера.

Когда он был маленький, их армянская семья какое-то время жила в казахском ауле, и он немного говорил по-казахски.

– Жаксы, жаксы махан кал. Рахмет сахан! – ответил я.

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью ппплс и ай лав ю-ю-ю…

ла-ла-ла… ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… л а-ла-ла и ай лав ю-ю-у… стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– С почты.

– Никто Вам не звонил… Вам может месяц назад звонили.

– Звонили, доченька.

– О, боже мой…

Доченька!

– Я Вам не доченька, достали уже!

Бог ты мой…

Хоть помирай ложись…

…………………………

– Жок-жок, кирек имес, сахан рахмет!

Я решил, что ничего не буду рассказывать.

– А что мать ее?.. А Аселька?.. – все выспрашивала Ксения на кухне.

Я вдруг увидел на шкафу пластиковую игрушку, которую привез для Женьки, она так же лежала там, как я ее и положил два месяца назад.

– Они же всю жизнь прожили вдвоем, Ксения, – сказал я. – Ведь отец их бросил, когда Асельке было семь лет. С тех пор они только с матерью.

– У нее мать страшная женщина, скажу я тебе, я же ее тогда видела, так все запущено! Мы выпили.

– Я пас, – сказал Гарник. – Надо слоган для Билайна придумать.

– Мне так жалко тебя, Анвар, – вдруг сказала Ксения. – Ведь ты тоже был маленький, как Женька, тебя тоже мама рожала…

– И я заметил, Ксения, когда у нас с Аселькой все хорошо, матери ее плохо, она одна… а когда мы с Аселькой ссорились и не разговаривали, то мать расцветала, она даже ко мне начинала хорошо относиться, представляешь? А я приехал с грошами, у меня там не было работы, там вообще мало у кого есть…

«Какие-то художники их знакомые, весь день играли в пинг-понг. Их деревянный дом казался заброшенным, умершим. И только звон пинг-понга. Там такой густой вдруг повалил в октябре снег. Ночью я слышал, как ломаются, трещат и обрушиваются от тяжести снега ветви. А утром все растаяло, и земля была зеленая от листьев. Ночью снова ветрено и холодно. Густо сыпались вдоль стен домов и по всей улице желтые листья, как беженцы какие-то, а между ними летала летучая мышь и сиротливо цеплялась за жестяной подоконник ярко освещенного окна. Кипение листьев в сухих арыках… И вот там, в Азии, все это мне вдруг так напомнило Крым. Я шел по улице, а мне навстречу, из темноты парень казах, что-то не так в нем было, он подошел вплотную, посмотрел в мое лицо, блеснул глазом, блеснул смешными золотыми зубами и пошел дальше, я медленно обернулся и тогда увидел, что у него в руке нож с длинным лезвием».

– …мало у кого есть работа, я все пытался устроиться, Ксения, но у меня ничего не получилось…

– А мать её что?

– …………………………… – говорил я.

…………………………

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

«Скорую» вызвать?!

Не стучите, это стекло!

…………………………

А перед глазами фото, где они с мамой: санаторий на Кавказе, на тропинке под пальмами невысокого роста женщина казашка, уставшие, измученные жизнью глаза, держит за руку высокую худую и нескладную девчонку, бантики, гольфы; девочка смотрит открыто, с беззащитным интересом, подогнула ножку и одну ступню в сандалике поставила на другую.

– Сейчас, – я ушел в ванную. Эта фотография разрывала мне сердце. Я, наверное, слишком громко застонал.

– Ты чего, Анвар?!

– Зуб… зуб заныл, Ксения… – я защелкал языком. – Где его теперь лечить?!

– А Аселька что?

– Может быть, я не любил ее, общажная связь? Боялся сказать ей, что ее не люблю? Жалел?

– Ей самой надо было думать.

Я все-все рассказал Ксении. От этого мне было нехорошо.

– А Гарник все на компьютере.

– А-а.

– Я иногда жалею, что мы его взяли у мамы.

– Компьютер?

– Да-а… вино купил, деловой такой! Слышь, Гарник, Анвар уже работает… Ты молодец.

– Да какая там работа, Ксения.

– Ты хоть стараешься. Ищешь способы какие-то, не ждешь…

– Ну, как я буду работать, когда у меня прописки нет? – неожиданно нервно отозвался Гарник. – Я сто раз тебе говорил!

– Гарник, ты не понимаешь, как я тебя пропишу, это же не моя квартира, мама и бабушка не доверяют тебе, ведь тебе невозможно доверять, ты поэт!

– Меня не возьмут нигде без прописки!

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– Вы здесь неправильно написали, как я вам перевод оформлять буду, у нас даже в книге такого нет!

– А что сделать-то?

– Вот здесь, здесь ставьте число.

…………………………

– Но ведь Максим уже предлагал тебе хорошую работу.

– Он пидор.

– Ну разве это имеет значение?

– Ты хочешь, чтобы я стал пидором? – нараспев, протянул он. – Анвар, она хочет, чтобы я стал пидором и попал в их пидорскую мафию, тогда ей станет легче, ей по барабану все…

– Извини, что я начала, но ты просто не хочешь работать, Гарник, ты на компьютере играешь!

Женька заплакал.

– Я не играю, я изучаю Корэлл Дро.

– А, правда, Анвар, Женька такой хорошенький стал?

– Ребенок плачет!

– Ты, извини, тоже его отец, между прочим.

– А ты женщина.

– Это его мать этому научила, Анвар, он сам мне рассказывал.

– Что ты выдумываешь?!

– Он даже к матери своей не ездил, Анвар. Три года не ездил, прикинь, как все запущено!

– Поеду.

– У тебя денег нет… вон, Анвар же работает все-таки…

– Я не хочу так работать.

– А ты знаешь, Анвар, он Таньке, моей подруге, ночью руку на бедро положил, когда она у нас ночевала! Прикольно, да?

– Я ошибся.

– Ничего себе ошибочки у тебя, чувак!

– Я ее за тебя принял.

– Вот этого я тебе никогда не прощу!

– Я думал, что это ты, ты всегда с этого края лежишь!

– Ты просто отговорки ищешь, чтобы на компьютере…

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– Нету, нету пенсии, ну сколько можно говорить, не пришла.

– Где-где? В Банке, где!

– На Руставели пятнадцать, туда езжайте, если доедете уже.

…………………………

Гарник пошел и сильно шлепнул Женьку, он заревел еще сильнее. Ксения вздрогнула и посмотрела на меня круглыми черными глазами.