Кларица (сборник)

И никто не узнает, почему я так сделала. Что мои тело, душа – бесчувственный камень, и камнем останутся.

VIII

Далбис не походил на Доба: узкогрудый, сутулый, с огромной, в нарушение всяких пропорций, головой, подстриженный у какого-то халтурщика-парикмахера (очевидно, по принципу: взял бы поменьше). С седыми висками, один длиннее другого, в пиджаке с протертыми до дыр на локтях рукавами, в мятых брюках и выцветшей майке. А еще сигаретой во рту. Даже когда говорил, Далбис сигареты изо рта не вытаскивал, разве перекидывал из угла в угол губ. Запыхавшийся, куда-то спешащий, – он Кларице с первого взгляда не понравился, а вернее, она бы его не заметила, как умела не замечать проходящих мимо мужчин, даже если они и смотрели ей вслед. Но Далбис никуда не смотрел, налетел словно вихрь:

– Посиди за рулем. Я на десять минут… Полицейский придет – не заводится, скажешь.

Произошло это на узенькой улочке с десятками магазинов, киосков и лавочек, отнюдь не шикарных, где можно купить что-нибудь подешевле. Кларица в эти края частенько наведывалась. Здесь и парикмахерская, которую Вигда ей присоветовала, и обувной, и ювелирная лавка. Столики расставлены на тротуаре, за которые можно присесть, и три шкуры с тебя не сдерут, если кофе захочется выпить. Народ здесь попроще, считающий деньги: торгуется, спорит, пока что-то купит. Толчея, не пройти. Мужчины и женщины всех возрастов, мальчишки совсем и под стать им девчонки; смазливые есть; есть с ключами на пальце, во взгляде: пройдем, уголок в двух шагах, не соскучишься там, будет, что потом вспомнить!.. – но Далбис почему-то выбрал Кларицу. Ростом, небось, выделялась. Усадил в машину, а сам убежал. Куда и зачем? Что за срочность такая?

От неожиданности Кларица опешила. В чужую машину – да в жизни б не села. Да и машина – еще поискать: облицовка внутри – чешуя с дохлой рыбы, на панели следы от окурков, прожоги. Все засыпано пеплом, в следах жирных пальцев. Провода и железки на заднем сиденье, замусленный справочник в драной обложке. И первым желанием, когда оказалась в этой машине, у Кларицы было что-то сломать, исцарапать стекло или руль своротить. От обиды и злости внутри все кипело, что безропотно так, нет бы, к черту послала!.. Полицейский придет, ну и что я скажу? Куда ключ тут вставлять, и того я не знаю…

Рыдван свой Далбис поставил, а точнее бросил на краю тротуара, который и так – лишь бочком пройти можно. На проезжей части образовался затор, машинам приходилось забираться на противоположный тротуар и давить там прохожих. На что те огрызались и кляли водителей. А они, в свою очередь, отыгрывались на клаксонах и, поравнявшись с Кларицей, строили рожи, стучали себя по виску и осыпали ругательствами. Поминая и мать, и отца, и мозгов, дескать, нет. Как за руль допустили?!

А подумать: за что? Будто в чем провинилась?

И Кларице уже хотелось, чтобы вправду пришел полицейский, и она бы ему: не моя, мол, машина!..

Но вместо полицейского прибежал Далбис, запыхавшийся так – дух сейчас выйдет вон, и распахнул резко дверь: выметайся, короче.

Однако не на ту напал. Кларица и сама бы ушла, но раз выметайся – держи карман шире! – и пересела на соседнее кресло:

– Домой повезешь. Заработала честно.

И Далбис повез. Сунул в рот сигарету, предварительно выплюнув догоревший окурок:

– А ты – молодец. Я-то думал – сбежишь.

– С чего мне сбегать? Испугал меня тоже.

Все это напомнило эпизод в забегаловке для безработных, где познакомилась с Вигдой. Точно так же: на «ты», панибратски и нагло… И если бы ехать пришлось минут пять, Кларица так и осталась бы при первом своем впечатлении. Ну, постарше Вигдиного ухажера, серег в ушах нет, и когда говорит – по зубам нечем лязгать. Зато сигарета: докончив одну – минута всего, сунул в рот уж другую.

– Я адаптер купил. Для гитары мне нужно, – сквозь дым пробормотал Далбис: снизошел объяснить, зачем бросил машину. – А парковку искать – смерть скорее найдешь. Да и топай потом – час потратишь, не меньше.

– Есть получше места, – сказала Кларица. – И стоянка своя, и толпа там пореже.

– И всучат в целлофане какую-то штучку! – отмахнулся Далбис. – Дескать, хочешь новей – все равно не найдешь! А я за старьем охочусь. Лишь здесь оно водится.

На что Кларица пожала плечами: все равно машину можно было запарковать, где положено, а что до адаптера – что за штука такая? – да и старый к тому же, подержанный, значит, на новый, видать, не скопил капитала.

– У меня есть приятель, на гитаре играет, – отреагировал на это пожатие плечами Далбис. – Не любит он новшеств. Ему чем древнее – тем лучше.

– А новый чем плох?

– Звучит, понимаешь, не так. Новый я и сам могу сделать. А ему – старье подавай.

– Капризный у тебя приятель. С характером.

– Да, – согласился Далбис. – Капризный. Гении – все капризные.

И Кларица замолчала. Не собиралась она Доба с Далбисом сравнивать, но как-то само получилось. Хотя и забыть Доба надо, но как не крути, вся страна на него по телевизору смотрит. И тоже всякие байки рассказывал, да вот только о гении не заговаривал. В джунглях живем. Брат-профессор хребет в этих джунглях сломал. А Далбис, – и Кларица критически оглядела его с ног до головы: брюки забыл, когда гладил, майка второй-третьей свежести, – и о гении вдруг. Пускай и не сам, мол, не я, но с гением все же якшаюсь.

Минут пять ехали молча. Не тот разговор, чтобы хотелось его продолжать. О нормальных вещах – почему бы и нет? – а о гениях если – вода это в ступе. Тем более с таким вот субъектом. Ниже Десятого этажа Кларица сотни таких навидалась.

– А везти-то куда? – закуривая новую сигарету, спросил Далбис.

– На Седьмой.

– На Седьмой? – и в голосе его прозвучало даже не удивление, а что-то уничижительное. – Ты там живешь?

– Да, живу! – и не подумала увиливать Кларица.

– А чего не на Пятом?

– А что есть на Пятом? – приготовилась она к обороне. – Не все небожители, есть и пониже.

Но Далбис, похоже, не собирался на нее нападать.

– А действительно, что есть на Пятом? – зачем-то повторил он и посмотрел на Кларицу. А то все вперед: на дорогу, на очередь, в которой застряли перед въездом в шахту спирального лифта. – Я вот тоже так думаю: почему Дорлин устроен на манер кружки с пивом? Ведь пена – не самое вкусное.

Но Кларица так не думала, что Дорлин похож на кружку, тем более с пивом, которого она терпеть не может.

– У меня о Дорлине свое мнение, – сказала она. – И не надо мне с чужого плеча.

Однако Далбис оставил ее реплику без внимания.

– По дороге нам, значит, – сбил он пепел с сигареты в окно. – Тебе на Седьмой, ну а мне, вот, на Пятый.

И теперь настал черед Кларицы себя небожителем выставить:

– Ты на Пятом живешь?!

– Не живу… Хотя, впрочем, кто знает?

Вращающийся пол спирального лифта кружил всегда голову. Скорее всего, с непривычки. Не часто Кларица сюда попадала. Он – привилегия тех, кто не ходит пешком. А Кларице на покупку машины еще год или два наскребать. Стены спирального лифта, в отличие от обычного, где лишь чернота за стеклом, испещрены рекламой. Такими же экранами, как и на улице. И все-таки в шахте они создают другую совсем атмосферу, с претензией на интимность, от которой бы лучше сбежать. Возникающие на них лица заглядывают тебе прямо в душу. Лохматый парень, на миг оторвавший глаза от гитары. Певичка – где рот уже вовсе не рот, а отверстая бездна, в которой разглядывай недра и гланды. Или Борец за свободу Флетонии (попросту боф), что вот-вот доберется до крыши города. На кой ляд ему крыша? А чтобы убить Президента!.. – вся морда в подтеках, кровавых и синих, и желтых в придачу, и в сонмище шрамов. И все эти уроды: лохматый, певичка и боф, – наперебой предлагают какие-то вещи: утюг или майку, помаду ли, сумку, – остается всего лишь рукой протянуть. Фейерверки надписей брызгают красками. Промелькнет кто-то с блюдцем под мышкой. И снова гитара, певичка, подтеки. И при этом при всем погружение: виток за витком, ты все ниже и ниже. Словно город от тебя избавляется, отработанным шлаком спускает в отбросы. Напоследок: смотри, чем я горд, чем я полон. Поделиться хотел, ну а ты отказалась… И хотя Кларица ни от чего не отказывалась, ни от помады, ни сумки, но ощущение все равно такое, будто что-то от тебя ускользает, что-то неназываемое. Не сумка же, вправду? Что-то несостоявшееся, что могло состояться, могло иметь имя, да вот не далось и прошло меня мимо. И, наверно, поэтому Кларица придвинулась к Далбису – подальше от стен: мол, отстаньте! А ну вас!

На Вигдиного ухажера Далбис тоже не походил. И не только отсутствием серег в ушах и болта в языке. Там – дремучесть во всем, от прыщей на лице до подошвы ботинок, помноженная на надменную самоуверенность, под которой трясина, болото, ничто. И самое странное – хотя, в общем, не странно, Кларица уже перестала многому в Дорлине удивляться, – что таких типажей словно рыб здесь в пруду. Чем они занимаются? На какие средства живут? Родители деньги подкидывают? Сидят днями в кафе, забегаловках, шипучку сосут, пивом балуются. С девчонками, вроде Вигды, разговоры ведут. Но о чем говорят, о чем спорят? Восклицания какие-то, не разговоры, а выкрики: имена слирпистов перечисляют, кто у кого вчера выиграл; как боф на стену карабкался, и что его восхождение третий вечер подряд по телевизору крутят. И хохмы Руго Мансата по этому поводу – комментатора сих восхождений. Про политику могут, но опять – имена. Или что биржа вдруг в гору пошла, а на прошлой неделе – упала! О ценах: где, что и за сколько купить, и в прибыли, ясно, остаться. О Музыкальном Конкурсе, что раз в год Лалси Хурдал устраивает. И еще – все они каждые две минуты хватают мобильники и кричат в них все то же, что орут за столом, а наоравшись, хохочут, будто кто-то и что-то сказал вдруг смешное. Все это по приезде в Дорлин Кларица и приняла за иностранный язык. Да он, собственно, и впрямь иностранный. Слова в нем флетонские – езжай из Дорлина на север, на юг – точно те же услышишь. Но там они смыслом каким-то наполнены, говорящий их в предложения складывает, а здесь: «Ну, даешь!», «Пополам!», «И с копыт!», «Скипидару под зад!», «Лебег!», «Боф!», «Лалси Хурдал!»…

А может быть, это и есть семья, со словечками, жестами, членам семьи лишь понятными? Или племя – с чего все когда-то пошло?

На Доба Далбис не только статью не походил: силенок чуть-чуть, не красив, да и ростом не вышел. Кларица и без каблуков его выше. Но самое удивительное – если было тут чему удивляться, – это печать на всем его облике, что небрежность в одежде только подчеркивала, печать какой-то растерянности: словно минуту назад приключилось что-то ужасное, неприятность – страшней не придумаешь, исправить которую – надо бежать, – а то, час не ровен, еще выйдет хуже… Но хуже – чего? Бежать надо – куда?..

– Я нигде не живу, ни на Третьем, ни Пятом, – в какой-то момент заговорил Далбис. Но в какой именно, Кларица прозевала, лифт спиральный отвлек, и еще размышления: спуск в преисподнюю… – Бездомен, короче, – несколько раз повторил Далбис. – Но о чем – никому. Притворяюсь, что все у меня замечательно. Умело так делаю вид.

Хотя в чем заключается его умелость, осталось неясным: за версту ведь разит, что живется тебе, ох, несладко.

Очередная порция красок плеснула Далбису на лицо, сделав его мертвенно бледным. Лишь розовый контур, очертивший выпуклый лоб, торчащие ежиком волосы, острый нос и выдающийся вперед подбородок, – контур стал багроветь, будто другая половина лица, сейчас невидимая, сплошная кровавая рана…

Нет, Кларица догадалась, что это проделки экранов, и все же не смогла просто так отмахнуться:

– Почему нигде не живешь? – спросила она.

– А я убежал, – снова глядя вперед, будто было куда там смотреть, ответил Далбис. – У юнцов это в моде: послать к черту кров, и мотаться по свету, прожигать даром жизнь.

– У юнцов? – переспросила Кларица.

– Да, у юнцов.

Хотя Далбис совсем не походил на юнца. Но о возрасте Кларица решила не спрашивать.

– Не похоже, что ты прожигаешь, – сказала она. – Вот, адаптер купил. Понятия не имею, что это такое. И все же – о друге заботишься.

– Да и я так считал.

– Почему в прошедшем времени?

– Потому что потом перестал.

– Разочаровался в друге?

– Нет… Впрочем, да.

– А чем ты вообще занимаешься? – не отстала Кларица. Вопреки самой же себе. Прекрати разговор – но нет же, зачем-то его продолжаю.

– А-а! – бросил окурок за окно Далбис. – Ерундой. Даже стыдно сказать. Мы копируем разные глупости.

– Кто это – мы?

– Лаборатория Совора Лондока – есть такое якобы научное заведение. Там, кроме меня, еще человек двадцать работают.

– И что же вы копируете?

– А все, что закажут. Коробку спичек могу. Зажигалку, к примеру, – запалил он новую сигарету.

– Зачем? – не поняла Кларица.

– А чтобы деньги платили.

– Но если глупости, говоришь, кто же платит?

– Платят. И еще сколько платят!

Отвечал он без утайки: про что спросишь, про то и скажу, – и все-таки создалось впечатление какой-то недоговоренности, или, скорее, чего-то неточного. Как пригоршню камней бросишь в воду, хотела во что-то попасть, а камни разлетелись вокруг: какой-то подальше, какой-то поближе, – но все не туда, мимо цели.

– Серьги у тебя красивые, – вдруг посмотрел Далбис на Кларицу, но не так, как смотрел у магазинов, когда налетел: посиди, мол, в машине, – а будто решил отыскать что-нибудь примечательное.

– Знаю, – повернула голову Кларица, чтобы показать и другую серьгу. – Не все в них одинаково, один камень поменьше немного, зато ручная работа – нельзя точка в точку все сделать, – при этом подумав: пусть не только на серьги посмотрит.

Но Далбис посмотрел лишь на серьги:

– А представь: потерялась одна!

Кларица даже вздрогнула от такого предположения, и потрогала уши:

– С чего это вдруг? Крепко держатся.

– Я так, для примера. Что бы ты стала делать?

– А что можно сделать? – пожала плечами Кларица. – Пошла в магазин и купила другие…

– И вот неправа, – перебил ее Далбис, – не в смысле, другие купить невозможно, а в смысле, потерю восполнить. Одна-то осталась. И приходишь ты с этой, одною, ко мне… Или к Совору Лондоку, и он говорит: а ну-ка, Далбис, сними с серьги этой копию, чтобы вышла точно такая же.

– Этот Совор Лондок умеет серьги делать?

– Хм! – хмыкнул Далбис. – Ничего он не умеет. И я не умею. Весь тут фокус в кристалле – вырастил я такую штуковину, – и с его помощью компьютер, машина, может повторить что угодно: спичку, гитарный адаптер, да гитару как есть, целиком. Так повторит – не отличишь. А тем паче серьгу – да ему то раз плюнуть.

– И между серьгами не будет различий?

– Никаких, – снова напустил дыму Далбис. – Это будет одна и та же серьга.

– Но ручная работа?

– Была ручная.

– И за это вам платят, – все поняла теперь Кларица.

– Именно, – вдруг почему-то поник Далбис, будто в плате за подобные услуги есть что-то унизительное. Хотя минуту назад в голову не могло бы прийти, что Далбиса можно чем-то унизить.

– А ты говоришь, даром жизнь прожигаешь, – попробовала поднять его настроение Кларица.

Но безуспешно. Экраны снова брызнули светом, сделав контур его лица бледно-зеленым, каким-то кукольным.

– Сколько тебе лет? – не удержалась Кларица, о чем поначалу не хотела спрашивать.

– Сорок два.

– У-у-у, – протянула она. – А мне показалось, ты гораздо моложе.

– Бездомность, – ответил Далбис. – Бездомность всегда молодит.

– У тебя, что же, вправду нет дома?

Но на этот раз вместо ответа он вдруг схватил ее за руку:

– А давай-ка махнем в «Дирижабль». А домой – я потом отвезу, – и, не дожидаясь согласия, пропустил выезд на Седьмой этаж.

Можно было, конечно, руку забрать и сказать ему: нет. Много всякого можно было сказать или сделать… Да только почему-то не сказала, не сделала.

IX

«Дирижабль» произвел на Кларицу странное впечатление. То есть сначала она вообще не поняла, о чем идет речь, и куда ее Далбис везет. Объяснить он не смог или не захотел, так что пришлось разбираться самой. Когда подъезжали к этому «Дирижаблю», у Кларицы возникло желание выпрыгнуть из машины и бежать куда глаза глядят. Какая-то свалка: груды разбитых машин; облезлые, тощие коты, которых дави, но не сгонишь с дороги; тут и там шевелящиеся тени – люди, не люди? – скорей, привидения. Да и когда подъехали совсем близко: черепаший панцирь какой-то, разве огромный, обложился со всех сторон валунами и подпирает потолок над улицей, будто без его усилий потолок может рухнуть. А сам: там и сям рассекли его трещины, иные такие глубокие, что те же коты сквозь них могут пробраться. Но когда наконец-то вошли, не через щель, через дверь (а Кларица ничуть бы не удивилась, потяни Далбис ее через щель), внутри этой кариатиды оказалось светло – не то, что бы очень, но после мрака, царящего снаружи, этот свет показался живительным. Нечто подобное переживает, наверное, путник в ночи, – занесло бог весть знает куда, – потерявший надежду увидеть хоть что-то… А здесь – столы, как в кафе, отнюдь не шикарном, но чистом и убранном, за которыми сидят люди, без изыска, просто одетые. Отправляясь сюда, явно не наряжались. Одежде в этом кафе – если все-таки это было кафе – не придавали значения. Но в лицах у этих людей – в первый момент Кларица по ним лишь скользнула в полглаза – было что-то такое – нет, не похожесть, но что-то роднящее. Отчего тут же отсветом вспомнилась свадьба родителей, там Кларица тоже увидела общность, и, больше того, поняла: я часть этой общности, я похожа на всех этих теток, дядьев, – чего застыдилась, и от чего захотелось бежать. Точь-в-точь как со свалки разбитых машин. – Руками, ногами я буду цепляться, но от этих людей я должна отделиться. Претят мне их кровные узы. В конце концов, все люди произошли от Адама и Евы. Претит, что все эти тетки с дядьями отстали от времени и не желают его догонять. Они – яблоки в банке, какими навечно останутся. – И именно этой законсервированности не почувствовала Кларица, когда взгляд вернулся к людям, сидящим за столами «Дирижабля». – Они – не семья. И не племя тем паче. И все-таки что-то их связывает. Выражением глаз, позой, ростом, осанкой они эту связь излучают. В повседневной одежде, отнюдь не нарядной, держат себя легко и раскованно, и в этой раскованности не походят один на другого.

Что явилось открытием: непохожесть, различия – могут роднить!

Они – не лилипуты, – подумала Кларица. – Они выросли в Дорлине, они – его дети, и могут говорить с ним на «ты».

С чего она это взяла, было не очень понятно, разумного объяснения не нашлось. Но Кларица и не стала его искать, она так почувствовала, а чувство есть чувство, ему не прикажешь.

Она где-то слышала, что первое впечатление бывает всегда самым верным. Потом его можно подправить, но сущность уже не изменишь.

А может, и не надо менять? Ведь и меня влекло в Дорлин – обрести здесь свободу, хотя вслух никогда никому я этого не говорила. А раскованность этих людей и есть свобода. Называй ее общностью, как-то еще, но в первую очередь это все же свобода, а свобода у каждого – разная. По природе своей она не может быть одинаковой. Как неодинаковы те, кто ее обрели. Что здесь причина, что следствие, – черт ногу сломает. Но, судя по лицам этих людей, они о том не задумываются. Да и зачем? О свободе мечтают, когда ее нет, а когда она есть – ее принимают как данность, как нечто само собой разумеющееся. Да она и вправду – само собой разумеющееся. Она – самое нормальное и естественное из всех состояний, какие только возможны, для тех, кто умеет дышать, слышать, видеть. И грезить еще. Как-то можно без грез?

Мысль оказалась новой и неожиданной: выходит, я всегда это знала и скрывала от самой себя, убеждала в одном, а на сердце носила другое. Не затеряться в многолюдии Дорлина, не спрятать свою некрасивость, я хотела свободы, жить просто без пут.

Далбис провел Кларицу через зал и усадил за столик в нескольких метрах от сцены, на которой стоял тощий, как микрофонная стойка, парень и играл на гитаре. Но слушать его не возникло желания. Да он, собственно, и не играл, а паясничал: дернет струну и о чем-то задумается. И Кларица от него отвернулась: люди, привлекшие ее внимание, остались у нее за спиной, хотя рядом со сценой – садись, все свободно.

К этим людям влечет, – подумала Кларица. – Так сразу и вдруг потянуло, – что тоже чувство, и снова необъяснимое.

Я для них, очевидно, пятно, в своем ярком платье, с серьгами в ушах, в прическе, какая во сне им не снилась…

Потому что им снятся другие сны!..

И снова пришлось задуматься, и даже подстегнуть воображение: а вот заглянуть хоть разок! Подглядеть эти сны, не мои, а чужие!.. – но не получилось, ни задуматься, ни подглядеть. – Влечет-то влечет, и все-таки я им пока не своя.

Почему?

Вигда научила меня одеваться по-дорлински и ходить, будто ходишь по струнке, но все это – внешнее, только обертка. Да явись я сюда в сарафане от бабки…

И с сарафаном далось много легче: Кларица представила себя в сарафане, в каком, по приезде в Дорлин, стеснялась выходить на улицу.

В сарафане я им бы скорее понравилась…

Но мысль не додумалась.

И не буду додумывать! – отмахнулась Кларица, потому что почувствовала – ишь, снова чувство! – что ступает по чему-то острому, с чего легко соскользнуть или пятки порезать. – Чего доброго, если додумаю, перечеркну ощущение близости…

Ощущение новое, о котором так сразу не скажешь: я рада ему или нет. Не вяжется оно с шикарными магазинами, где хотелось – ведь вправду хотелось! – однажды купить себе платье.

Я рассуждаю, как Вигда, – попробовала подступиться Кларица с другой стороны. – Но я ведь не Вигда. Да и кто сказал, что Вигда права? Мне нравится, что ее восприятие жизни не совпадает с родительским, что смотрит на мир она другими глазами. Нравится ее свобода суждений, умение называть вещи своими именами…

Но дальше-то что? Ну, назвала – а дальше?

Или это еще не свобода?

А люди в невзрачных повседневных одеждах свободны. Сидят и ничто никому не называют. Захотели – сюда вот пришли. У них есть какая-то цель, есть что-то еще не достигнутое. И не платье отнюдь – да плевать им на платье! Их влечет к себе что-то другое…

И снова – отказ. Снова воображение спасовало: это, «другое», не далось, не представилось.

И все же меня от них не отделяет стена! Несмотря на прическу, на серьги. Я могу сейчас встать и к ним подойти – и они меня не прогонят. Да какой там прогонят, я могу их спросить: о чем захочу, о том и спрошу, – и они мне ответят.

Я найду с ними общий язык!

Каждое следующее предположение было смелей предыдущего, словно подъем по какой-то невидимой лестнице: шажок, еще два, и четыре шажка. И каждая новая ступень – уход от чего-то. Но от чего-то такого, с чем не жалко расстаться, от чего-то во мне устоявшегося. Но не того устоявшегося, что лежало, ждало в сундуке, – с сундуком сведены давно счеты, – а отвоеванного, на что были потрачены силы. Чего испугайся, ведь страх потерять. Но страх почему-то… – не чувствую страха.

Потому что эти люди не станут орать во все горло, не опустятся до ужимок, гримас, не станут выкликать междометия и перечислять имена или цифры…

Что снова, опять – только чувство. Чему нет подтверждения. Какого-то вещественного доказательства, что можно взять в руки, ткнуть пальцем: смотри!

И Кларица, в который уж раз, принялась шарить глазами: по лицам, одежде, столам.

Нужна какая-то вещь, какой-то предмет, пускай символ предмета, но что-то, за что я смогу ухватиться, и с чего вести счет!..

И символ нашелся! И быстро довольно, так что даже захотелось подпрыгнуть на стуле, до того очевидный, простой, – у этих людей нет мобильников!

И стало смешно: вот уж, правда, находка! Я нашла символ – отсутствие символа!

Но Кларица была бы не Кларицей, если бы не попробовала взглянуть на все это еще и с третьего бока:

А вдруг эти люди просто бедны, настолько бедны, что не могут позволить себе подобную роскошь?..

Но нет, не годится. Во-первых, потому, что ежели бедность и вправду ответ, то все мои поиски были напрасными. А они не напрасны. Те сосунки, и не только сосунки, что не отнимают мобильник от уха, да они себе лучше в одежде откажут, хлеб без масла на завтрак, да зубы на полку, – но лишить себя права трепать языком? Молоть всякий вздор? Говорением этим заткнуть пустоту, потому что заткнуть ее больше им нечем. От чего эти люди, что сидят за столами, отказались, причем добровольно. Что уже есть второе: в них нет пустоты. Им не надо ее затыкать.

А что такое мобильник? – понесло Кларицу дальше, вопреки желанию, потому что не собиралась она об этом размышлять. Но раз понесло, противиться – нет, я не стану. – Он – возврат к подобию связей, к тому ритуальному, что возникло еще до костра, до пещеры. Он – подмена нормальной человеческой близости, подмена тепла. Он освобождает от необходимости видеть друг друга, касаться руки или быть просто рядом. Он попытка бежать от себя, но бежать в никуда, ни к кому. Набить ватою звуков пространство и время. Именно звуков, не слов, потому что слова содержательны, а те, кто орут в микрофоны мобильников, орут не слова, оболочки от слов: «Как дела?», «Ничего», «Как живешь?», «Все нормально»… – и Кларица вдруг поймала себя, что когда у нее оказывается в руках тот же самый мобильник, она начинает говорить приблизительно так же. И, наверно, поэтому никогда никому не сообщала по телефону чего-нибудь важного. А бывало, случалось, хотелось сказать, обсудить, уточнить, и все-таки оставляла все это до встречи: увидимся – скажется. А по телефону это, важное, не выговаривалось, разговор как вода тек все ниже и ниже, становился вторичным, пустой тратой времени. А если пустое, зачем продолжать? Да взять эскулапа – не стала звонить, а пришла и уселась напротив. И к Вигде всегда – прибегу в закуток. И с Далбисом, вот, прилетела, примчалась. Потому что, даже если дозвонюсь, и дождусь – он ответит, – все равно это будет не то. Стоять надо рядом, ощущать человека, и смотреть ему прямо в глаза.